Легенда о Стальном Фрегате

Предисловие четверть века спустя.

Я никогда не пытался ни этот роман, ни другие в том же духе куда-то "пристраивать", "пробивать", носиться с ним как с писаной торбой, как делала масса знакомых, маститых и не очень. Хотя какие-то журналы вроде брали его, добираясь до него через третьи руки - роман имел широкое хождение в узких кругах. Печатали, нет - не знаю. Периодические издания  возникали тогда в большом количестве и так же неожиданно пропадали. Брало одно издательство, вскоре лопнувшее - мы с ним два или три дня потратили на формальности. Это писалось для удовольствия, плюс надо было слить загруз "общественными" лженауками и тварностью. Совмещение полезного с приятным.

Нынешнее явление романа - заслуга жены Ани. Нашла в грудах старых бумаг старинное творчество, в том числе этот роман в полной комплектности на машинописных листах, и взялась набирать его.

С благодарностью Ане - вашему вниманию.

Какую-либо схожесть персонажей с реальными лицами прошу считать совпадением.

Антон Сизых

Легенда о стальном фрегате

роман

От автора

Не знаю, что и сказать дорогому читателю.

Слова извинения шевелятся где-то под языком, но сорваться с него не решаются. И наверное правильно: не надо им, словам покаянным, звучать. Жизнь есть жизнь, и правда жизни так и не станет правдой, если художник стыдливо отворачивается от мерзости (да и не художник он в этом случае). Тот, кто имел несчастие лично познакомиться с Гомическим Миром, примет полотно как есть, без фиговин стыдливости. Тому же, кто предпочитает гомизма жизни не замечать (по недоразумению или в силу собственного гомизма) – тому и сам господь бог не вобьет в голову зерно сомнений.

Раньше Антон никогда не испытывал того благоговейного трепета перед фольклорными источниками, сродни которому испытывает рыболов перед шевельнувшимся поплавком, застывший над гладью со своею удочкою. Не стал в этом смысле исключением и фольклор тридцатиполых, ставший для Антона не более чем источником некоторого разнообразия в омуте повальной скуки. И если продолжить рыбную тему, то это было нечто вроде рыбалки под занавес отпуска в прежнем мире.

Антон набрел на фольклор, когда ему окончательно осточертело никчемное лежание в ячейке, отведенное его полу на «минорно-пафосную самодидактику Кануна Капеллизации», а нектар, как, и амброзия не отпускался до тех пор, пока, как сообщил бдительный кербер в нектарном киоске, Антоном не будут представлены явные свидетельства «достаточного минорно-пафосного вызревания». Что это за «вызревание» и что конкретно должно «вызреть» - Антон не знал. Гоблуш, которого он подловил однажды в тени сот за хмурыми размышлениями о жизни, смог пробурчать лишь, что им, керберам, видней, и что раз отведены время и ячейка, то надо радоваться. Ему-то самому («что обидно до крайности!»), в ячейке отказано, поскольку он, дескать, восьмистепенная личиночная форма Гильдии Гороховых Паяцев, предназначенная для обменных операций на Ярмарке Чудачеств Природы, а потому, если и имеет право на Капеллизацию, то лишь с верховными крысами на правах пассивного партнера. Все это, сообщил Гоблуш, происки Болдана, который сам личиночная форма, но мнит себя полноценным Гомиком. «И ячейку урвал. Любится теперь с капуцинами. Гад!»

Что такое Капеллизация, Антон представлял; впечатления первого сумасбродного карнавала в стране тридцатиполых отпечатались в памяти глубже, чем следы сейсмозавра на глинистом плесе, как наяву стояли перед глазами живые пирамиды ночной площади. Второй Капеллизации Антон ждал не без страха; на этот раз ему вряд ли позволят безнаказанно резвиться с нереидами в то самое время, когда надо демонстрировать Нерушимое Единство Трудовых Гильдий, дрыгаясь в их идиотской пирамиде. Некоторый озноб в коленках слегка пригревала надежда, что и на этот раз удаться избежать пирамиды и найти, наконец, тот чертов мост, засаженный кипарисами, по которому он забрел сюда по пьяному делу. Мост надо было отыскать обязательно – нарезаться, едва заработает фонтан, отыскать и делать отсюда ноги. Эта безмятежная на первый взгляд страна может оказаться весьма опасной. Да и напиться хотелось нормального, обыкновенного пива, и хотелось с каждым днем все больше. Местный нектар тоже, конечно, вещь неплохая – мягкий глоток, бесштопорный полет… Однако, когда вместо ядреного ячменного духа во рту и в голове слишком долго благоухает какой-то первобытный розарий, это начинает раздражать, а через месяц хочется сказать самому себе: закрой рот, дурак! Сейчас, впрочем, Антон не отказался бы и от нектара, но…

В поисках ответа на вопрос, что и как должно вызревать, Антон обратился к Фете, встреченному у ветхой базилики в обществе лохматого капуцина, скорее самца, нежели самки. Фетя добросовестно изобразил отвислыми губами живое участие (он еще в бытность студентом филфака считал себя вежливым мальчиком), но, видимо, так и не смог простить Антону давешней обиды и ограничился общими словами: на все, дескать, воля Патриарха, который не оставит свой народ в потемках сомнений, и если кто-то потерял из виду Светоч, слуги Патриарха из керберской службы помогут заблудшему, лишь бы последний не скатывался в безверие насчет Конечного Торжества Великого Дела по собственной инициативе.

- Брось, - устало махнул Антон, - скажи лучше, без затей: как распознать вызревание?

Фетя брезгливо дернул губами и замолчал, на его межбровных бугорках запульсировали синие жилки, и Антон, забыв о всякой осторожности, брякнул:

- Слушай, я с тобой всегда по-хорошему, ты Цветку вспомни… - сказал и прикусил язык. Кретин! Зачем он ворошит фетину память? Если до сих пор Фетя не сдал его керберам за крамолльные разговоры из-за недавней обиды, то зачем провоцировать его, поминая обиды дальние? Фете давно уже не нужна Цветка, он, конечно, и не вспоминал ее, но вот страх за свою морду он, без сомнений, вспомнил.

Антон бросился заглаживать промах:

– Разве ж я знал… Ну, по пьяни чего не случается… Откуда я знал, кто в Комнате моей шкодит?

- Не надо, - неожиданно просветлел Фетя, - не оправдывайся. Не все знают, что такое вызревание. Особенно кто из нижнего мира. Ты сам увидишь его. Да, почувствуешь в своем теле. Кстати, 66-е число, началось, ты должен чувствовать. Слушай свое тело…

Праведно сияя, Фетя повлек Антона в Аллею Граненых Постаментов, одну из многих Аллей, прочертивших сотовые поместья-поселения восьмилучевыми звездочками Аллей, окантованных рядами гранитных оснований без памятников. Они шли между тумбами, столбами, кубами с пирамидальными, как стенобойные насадки, иногда фрезерно-нарезными, винтовато-закрученными, а часто просто скошенными вершинами. Некоторые были надписаны, но Антон, сколько ни ломал голову, не мог понять ни единого слова. И еще он вновь поймал себя на том странном ощущении, которое непременно вызывали у него эти каменные предметы на тщательно выщипанном грунте – не то торжествующий аккорд воплощенной  поднебесной музыки, не то утонченный садизм какого-то натюрморта с бараниной… В конце Аллеи зиял сумеречный грот, в который до этого Антон заходить не решался, потому что не питал ни малейшего доверия к керберам с лампасами, денно и нощно торчавшим подле грота в карауле. Знакомый сивый кобель, завидев Антона, ощерился и вспушил загривок.

- Бдят, - пояснил Фетя, - Будень Омагистраливания еще не настал.

Он дал керберу нюхнуть какой-то жетон и сказал:

- Мы по блату.

Кербер нюхнул и затрусил внутрь. Антон с Фетей вошли под своды. Открылась обширная галерея с вереницами лампад. В ней было прохладно и сумрачно. Зеркальный мрамор под ногами далеко уносил фетин цок и пошлеп антоновых кроссовок. По стенам медно ребрилась медная иконопись. В нишах спали разные монстры. Антон недоумевал. Фетя увлекал его в глубину галереи.

Грот явно был ритуальный, но без непременного очага посередине и вертела под потолком, как в обычных Гомических Храмах. 

В конце галереи Фетя остановился. На них смотрели старые бородатые типы – справные, в пенсне и без, в костюмах-тройках либо в блестящих купеческих жилетках. Очень были похожи на Айболитов, но без шапочек. Антон уже встречал их в каких-то детских книжках или школьных учебниках своего первого мира. В животе шевельнулся и повис мерзкий холодок, а доселе прохладный и спокойный ладанный запах стал горячим. Странно, - подумал Антон, - что они тут делают? Глаза привыкли к сумраку, и Антон разглядел, что это мумии. Грот был своего рода Пантеоном. Фетя с благоговением молчал. Антон пожал плечами и вспомнил свой вопрос:

- Ты-то вызрел?

Он был раздражен

 Тем, что вместо кружки нектара Фетя устраивает ему мемориальные экскурсии.

- Я-то? Да! – сказал Фетя и повернулся уходить. Снова потекли по мраморным зеркалам цок и шлеп, с ними вытекли из грота Антон с Фетей.

- Я вызрел, - продолжал Фетя, рассмотри себя, как придешь в ячейку. И слушай свое тело. Ты должен чувствовать, - он повернулся и пошел прочь.

Антон ничего такого в себе не чувствовал, кроме единственного желания напиться. Но треклятый кербер не отпускал ему нектар без стоклятого вызревания.  Менторские нотки фетиной речи успокоили Антона. Интересно, думал он, глядя вслед удаляющемуся Фете, - что такое у него  вызрело? Все как будто на месте. То же самое пузырчатое тело на спичечках-ножках, все на виду, и вряд ли что-нибудь серьезное скрыто от глаз – в столь декольтированных одеждах ничего не спрячешь. Да, подвязки сменил. Вместо красных с золотыми мотыгами голубые в синий горошек. Скорей бы чертова Капеллизация,  и «чтоб мне стать самым заслуженным Гомиком, если не отыщу мост…»

Так или примерно так думал Антон, отрешенно слоняясь по сотовым коридорам, пока ему не попалась на глаза полка с пыльными фолиантами, расшитыми полосками змеиной кожи и бисером. Он вытянул наугад том поувесистей – «Устное народное творчество». Вытянул второй – «Краткий курс идеологической борьбы на современном этапе». В ладонях шевельнулся запах тлеющей ткани. Книги были сухие и старые, почти древние. Решив, что есть отличный способ скоротать время до пирамидного шабаша, Антон залег в свою ячейку и погрузился в чтение.

Как и следовало ожидать, почти все сказания относились к теме Единства тридцатиполых и к пирамидальным совокуплениям как воплощению этого единства. Много было чисто мелодических баллад, песен, частушек и причитаний все с той же темой Единой Капеллы в апофеозе. Попробовав прочитать несколько припевок в соответствии с надстрочными крюками, Антон к полной для себя неожиданности обнаружил темы из «Джой», «Модерн токинг» и прочей евродискотической белиберды. Но в целом эти вариации темы Единства были ему скучны, коллизии непонятны. Он в реальной-то жизни Гомиков не разобрался с полами, не говоря уже о многочисленных личиночных формах. Но все равно Антон вынес из певучих баллад одно любопытное открытие: раньше полов было меньше. В более-менее архаических источниках их упоминается где 15, где16, а в погребальной песне, помеченной как древнейшая их и вовсе 3. Однако, главное было впереди, Антон подобрался к нему далеко не сразу.

Крайне любопытным оказался древний цикл былин о речных феях-жертвенницах, напоивших жизнью добрых тридцатируких богатырей, которых обескровили и высушили для гербариев коварные Пимотенты. Антон сразу вспомнил и серебристых керберов, возносящих на костер дородную сирену, и ее вскипающую плоть, и бесчисленные трубочки-губы, слизывающие с камней брызги… Похоже, таким образом распространял свои гаметы один из полов, черт их всех разберет, - решил Антон. Он покосился на растерянного черта, задумчиво возникшего на синем диванном пуфике, отложил книгу, раскрыл другую. Полистал, скользя взглядом по диагоналям страниц, бросил: вся идеология тридцатиполых крутилась вокруг их монументально-пропагандистского секса. Разоблачаемая оппозиция – будь она правой, левой, передней, нижней или лево-задне-уклонистой, в зависимости от места в пирамиде, самозародившейся или от спецслужб, занята манипуляциями с местоположением; эфемерные фракции и уклоны злопыхают насчет канонических цифр и прав; всевозможные космополиты роют яму под Исторически Неизбежную Расстановку; жалкие отщепенцы разлагают личиночную молодежь; недозрелые личинки при попустительстве полноценных форм поддаются тлетворному влиянию нереид; а официальная доктрина дает всей этой накипи достойный отпор с помощью лобовой демагогии об исторической правоте и всенародном осуждении. Во всей идеохинее Антона единственно привлекла позиция «вырожденцев-изменников, льющих воду на жернова Пимотентов безответственными пронереидными декларациями», но и у этих наличествовала весьма ощутимая нехватка в головах и неспособность в мошонках: в принципе не оспаривая весь пирамидный балаган, они искали в нем место для очаровательных нереид. Что делать, такова, видимо, диалектика. Здоровому зерну здесь не расти, потому что не из чего. Те немногие публицисты, которым хватило ума разглядеть в их дурдоме единственных нормальных существ, сами не могут без дурдома жить и жаждут загнать в него единственных, кто не во всеобщем дурдоме.

Антон снова покосился на черта (тот, похоже, тоже ничего не мог понять в запутанной сексологии, рыл озабоченно какие-то конспекты и морщил лоб), согнал его с подушки, разлегся сам и стал вспоминать карнавал. Эти нереиды – такая прелесть! Здесь они презираемые. Чужие и жалкие. Метут полы, точат детали. А ведь где-то в заводях они свободны. Резвятся в камышах и любят каких-нибудь фавнов. Ах, да, была еще какая-то птицеголовая. Сначала она сильно раздражала своей вычурной анатомией, но потом ничего, привык, перестал обращать внимание на несуразности. Помнится, он наелся амброзии, что называется, в стельку  и утащил ее вверх по винтовой лестнице, в свою бывшую Комнату – его Комнату прежнего мира. Они бродили среди квадратных колонн мебельных ножек, увитых плющом, набрели на взлохмаченные магнитофонные ленты и долго окунались в вороха музыки. Столь растрепанная музыка немного напугала птицеголовую, и Антон с достоинством ментора показывал ей мохнатый «Криденс», пушистый «Ти-рекс», паутинчатый «Пинк»… Потом они лакомились янтарными, лазурными, рубиновыми ягодами, которые целыми гроздьями проросли из бесхозных антоновых бобин, когда в Комнате завелись Гомики. Почти бесплотные ягоды лопались во рту и растекались в голове дивным соком… Но с нереидой, конечно, ни в какой сравнение птицеголовая не шла. Ах, нереиды!.. Антон отшвырнул  с глаз долой дурацкий «Краткий курс», окунулся в память в память о карнавале еще глубже и словно заново увидел исполинскую клубнику с нежно-розовой плотью, сладкий полуоскал-полуулыбку игривой спутницы, шевеления тьмы в глубине ее распахнутых глаз, те же глаза, смотрящие в вечность, стрелки ресниц, порхающие как бабочки… Снова он парил в океанах восторга, и немногие уцелевшие слова торчали замшелыми камнями. Поток, обтекая камни, нес его в такие бездны, где слов уже не бывает, и вцепившиеся в камни трехголовые ящерки нашептывали вслед какую-то чушь… Нет, если бы не пирамиды и керберы, он бы, пожалуй, остался тут надолго. Вот так бы, как в прошлый раз – никем не замеченный, наелся амброзии, и к нереидам…

Позже Антон встретил игривую спутницу. Она оказалась пряхой, обшивала Гомъячейку, в которой числился Фетя. У пряхи был потерянный вид и потухшие глаза. Антон снова поразился сонному каскаду линий ее тела, которое не могла обезобразить никакая мешковина. Да и о какой мешковине может идти речь, если перед глазами стояла та, обнаженная нереида из сумасбродного карнавала, и одно воспоминание наготы вызывало головокружение. Потоки несли сквозь океаны, и в краткий миг отдыха, схваченный сполохами памяти, нереида замирала подобно медузе, пронизанной утренним светом, и течение тихо кружило ее – неподвижную, распластанную, с растопыренными пальцами рук и ног, с глазами, устремленными в вечность. Бледные подводные стебли обнимали тени запутавшихся в них кораблей. Был слышен шорох глубинных трав, которые никогда не шуршат. И в травах резвились вееророгие кефы и глазастые морские кемады, узнавшие хозяйку. И колыхался аграмантовыми бликами дождь ее волос…

И если обычное отношение Антона к Гомикам не выходило за рамки любопытства павиана перед гроздью бананов из папье-маше, то глядя на отрешенную от всего невольницу за работой, Антон ненавидел Гомический Мир, словно нарочно сотворенный неким злым карликом, страдающим от бессонницы и уродства. И тогда вычурная легкомысленность одежд и шествий заражалась вирусом зловещего фарса, а вечерние факела отражались в каменных глыбах бликами набатного зарева. Антону давно уже порядком надоели все эти рыбьи, жабьи, шакальи рожи, кроличьи, рысьи, нетопырьи уши, драпированные батистом и шелком горбатые, мохнатые, молоткатые, хвостатые, членистые тела, когти, царапающие лютневые нервы, и лапки, похабно щекочущие флейту… В последние же дни раздражение сменилось неприязнью, особой силы достигшей, когда Антон узнал, что открытая сессия фетиной Гомъячейки постановила осудить непристойное поведение невольницы и наказать ее, посадив  на хлеб и воду за то, что во время площадной акробатики та недостаточно резво суетилась вокруг идиотской пирамиды с дурацкими чашами для сцеживания священных пирамидных экстрактов. Антон едва не наделал глупостей, но вовремя вспомнил о керберах. Он целый день слонялся, негодуя, в дальних сотовых закоулках и успокоился лишь когда встретил карнавальную спутницу в какой-то грязной кухоньке, где она чистила песком бокалы и чаши. Невольница сидела, подобрав под себя ноги, тихо покачивался в такт движениям рук и, казалось, что-то напевала про себя, чуть заметно шевеля губами. Антон присел рядом, взял ее за плечи, повернул к себе, но вместо прекрасного лика увидел лишь идеальную геометрию.

Она спала! 

Или наполовину спала.

Он что-то сказал. Невольница отрешенно кивнула, на губах шевельнулся односложный ответ. Антон сжал точеные плечи крепче, встряхнул их. То же безразличие. Лишь плечи вяло двинулись туда и сюда, как бы пытаясь освободиться.

Антон отпустил ее. Он понял, что сколько бы ни старался, не сможет вытащить ее из спячки.

Спячки? А может, все наоборот? Может, это и есть основная жизнь нереид, приспособившихся к условиям существования в среде этих пирамидных идиотов? А карнавал лишь сон? Миг изумления и нового, пронзительного чувства к окружающему, коим время от времени балует невольниц их подлинная природа…

Так или иначе, но Антон успокоил взбрыкнувшую было совесть тем, что сейчас прекрасной пряхе совершенно до лампочки, чем питаться и заниматься; сейчас она ни окружающего, ни самое себя не воспринимает…

Покончив с бокалами, служка встала, какое-тот мгновение соображала, что дальше, направилась к выходу. Антон посторонился, пропуская ее. Мельком она провела по нему глазами, будто по какой-нибудь мебели.

Глаза нереиды были осмысленны и внимательны, но как бы без взгляда. И, странное дело, совсем не сонные.

Постояв, Антон вышел следом и встретил служанку на улице. Она мела булыжники возле сотового дома. Антон заметил какой-то ошметок внутри изящного канделябра – мерзко-рыжее шевеление в голубином скелете – все, что осталось от искристой птицы ночной площади. Величественная птица появлялась на площади несколько раз. Эффектно вынырнув из рыжих недр скульптуры среди фонтана, она парила над орущими толпами карнавала, волоча по мостовой шлейф вуалей и лент. Уродцы приветствовали ее, визжа и мутузя себя по вздувшимся местам. Шепча заклинания, навешивали ей на ленты звонкие бубенцы. Передразнивали, вытягиваясь и топорща лапы, ее полет. Какой-то чернорожий кролик сцапал птицу на лету и дудел ей в клюв, словно в валторну, потом бросил вверх. А птица плавно чертила площадь на высоте вытянутой руки, и ничто не могло сбить ее с маршрута, потому что птица была слепая. Последнее, что осталось у Антона в сполохах памяти о птице – опрокинутый канделябр, в котором она билась, запутавшись лентами.

Позже в одном из Храмов Антон нашел питомник, в котором выращивали ритуальных птиц. Изначально они не были искристыми. Подобно обычным пернатым, они вылуплялись, росли, клевали ячмень, квохтали и гадили в клетках. Накануне пирамидного шабаша одну из птиц окропляли жуткой огненной смесью, изготовленной длинношеим панцирным жрецом омерзительного вида – чешуйчатая пародия на лебедя – по древним тайным рецептам. Смесь ослепляла птицу и делала из нее искрящийся символ, а после праздника где-нибудь в углу оставался грязный ошметок. Рыжая шевелящаяся масса, покрытая бурыми хлопьями и скрученными цевьями перьев… Антон взял совок, собрал им остатки символа, спросил: куда? Невольница ничего не сказала, просто приняла совок и ушла.

Что нереиды и сообщество Гомиков суть одно целое, Антон знал, хотя и сомневался, что так было всегда. Каждый термитник многополых идиотов имел, как правило, двух-трех нереид в качестве прислуги и рабочей силы. Невольницы жали хлеб, убирали и обстирывали свои сообщества, другими словами – кормили и содержали. Гомики, в свою очередь, устраивали свои сессии и собрания, на которых принимали к нереидам меры и санкции; друг дружке, согласно традиции, они никогда не объявляли даже устного выговора, а если сдавали, то сразу со всеми потрохами, керберам на прокорм. Не сомневался Антон и в том, что к размножению Гомиков нереиды отношения не имеют. Не сомневался, хотя и не мог толком разобраться с продолжением рода этих босховских уродцев. В сезон любви Гомики начинали демонстрировать свое состояние: расцветали наряды, разливались мелодии, возникали величественные манифестации; апофеозом всего было пирамидное действо. Каждой пирамиде предшествовала грандиозная подготовительная работа, в которой было место и козням, и стуку, и разнообразным аппаратным игрищам, и официозу с голосованиями, согласованиями, прочим. Сразу после Капеллизации некоторые пола вроде бы обретали самые немыслимые формы – нечто среднее между слониками Дали и гигантскими каракатицами – и смешивали обретенные в процессе Капеллизации гаметы дальше, в порядке… как там они ее называют?.. «каждодневной будничной работы». Потом, кажется, наступало время куколок и личиночных форм; какая-то часть гамет высевалась и дозревала на полях, колосилась там этакой кустовидной пшеницей, кусты окучивались и поливались экстрактом, приготовленным из особого рода куколок и запускавшимся в водоемы, опылялась шлейфами из других экстрактов, распыляемых над кустами с наветренной стороны. После почкования слоники-каракатицы, отрастив кровососущие хоботки и прозрачные крылышки, вместе с определенными личиночными особями, развившимися до стадии имаго, метали икру… Или икру метали кабачки, почкующиеся на полях? Словом, сам черт не разберет. Но так или иначе, а общество имело три группы неполноценных членов, и если две группы имели с Гомиками явное генетическое родство, то третья – наиболее презираемая и неприкасаемая группа нереид – являлась пришлой. Причем, судя по впечатлениям карнавала, популяция нереид, живущая в стране тридцатиполых, сильно отличалась от свободных морских прелестниц. Хотя бы тем, что последние, в отличие от деградировавших сестер, никогда не впадали в спячку, не мели мусор и не точили детали. Как занесло сюда такую крупную, да  ещё без самцов, популяцию, Антон ответить не мог. Будь у него чуть меньше лени, он бы тут же сбегал в хранилище и нашел бы более толковый источник, нежели фолиант, обшитый бисером и змеиной кожей. Но лени у Антона было много, поэтому он в книгохранилище не побежал, а предпочел пока довольствоваться имеющимся в ожидании того момента, когда лень будет побеждена любопытством более сильным, нежели нынешнее. Две имеющиеся книжки рассказали немногое. В  официальной доктрине нереиды были неполноценной формой куколок – очевидная чушь. Фольклорный источник располагал лишь немногими пошлыми анекдотами и циклом правоохранительных народных маршей, в которых, впрочем, народного, на взгляд Антона, было мало, зато вовсю выпирал почерк керберских соавторов. А среди некерберских памятников Антон нашел единственную сказку, в которой упоминались нереиды. В этой сказке некий веселый рыбак с шизоидно-многосложным именем – подразумевалась, естественно, ячейка рыбаков – ловил неводом нереидную  молодь, выращивал ее в своем пруду, соответствующим образом обучал, а потом продавал на рынке. Обученные нереиды всякий раз возвращались к хозяину, которому данная афера приносила недурной доход. Правда впоследствии дошлый рыбак сам попался на аналогичный трюк и был поодиночке распродан Рыбацким Советом в счет погашения неоплаченных векселей, из чего безвестный рассказчик выводил должную мораль. Ситуация, отметил Антон, действительно сказочная.  В реальной жизни такое невозможно. В жизни с незапамятных времен действовали бесчисленные правила торговли и обмена, и если Гомики, продавая, покупая, меняя, арендуя или сдавая напрокат нереиду, нарушали одно из правил, нереиду немедленно наказывали и возвращали Гомъячейке.

Первая из двух родственных Гомикам групп неполноценных пополнялась за счет неизбежной при столь сложном способе размножения путанице с порядком и очередностью половых актов. Это были физиологически и умственно отсталые имаго-особи, остановившиеся в развитии. Другими словами – недоразвитые личинки. В двух первых мирах, в которых довелось жить Антону, таких ещё называли «жертвы аборта», к ним, в частности, принадлежали здесь Болдан с Гоблушем.

Другая группа – Начальники, во множестве обитавшие в окрестных болотах. Эти – продукт ошибок при построении пирамид, проявившихся не сразу, а по достижению особью половой зрелости., или даже в следующем поколении. Неспособные к общественному совокуплению, Начальники копировали секс-пирамиду в области общественных отношений, строя согласно структурным принципам пирамиды свою служебную иерархию. Когда-то очень давно, скучая в комнате, Антон наловил их полный аквариум. Но Начальники вели  себя беспокойно: брызгались, дрались, устраивали шумные совещания, причем не только по утрам, накануне кормежки, но и ночью, что особенно раздражало. А когда однажды заполночь Начальники затеяли какой-то невиданно буйный Форум, спать стало вообще невозможно. Пришлось Антону проводить им чистку. Высмотрев во время прений косячок скромных Начальников, при голосованиях всегда поднимавших руку «за», и в прениях не участвовавших, Антон подыскал им флегматичную самочку нравом потише, а остальных повылавливал в ведро и отнес обратно в болото. Мера возымела действие: оставшиеся Начальники мгновенно потеряли к прениям всякий интерес и большую часть суток спали, а в остальное время предавались любви, делились сплетнями и рассказывали друг дружке анекдоты про Болдана. В ту пору Антон был склонен объяснять буйность или кротость нравов Начальников различными типами темперамента. Теперь он видел: темперамент, конечно, тоже кое-что значит, но в основном нравы определяются генотипом. Так, например, наиболее кроткие Начальники получались, когда икринки, вымеченные отпочковавшимся Гомиком на кабачковой стадии, смывались с дождями в водоем и там оплодотворялись рыбьей молокой. Лягушачья семенная жидкость, напротив, давала Начальников шустрых, шумных, склонных устраивать всевозможные дебаты и пленумы. Если же икринки Гомиков оплодотворялись раком, Начальники получались не то чтобы тихие, но однако же и не буйные, зато склонные к играм в паровозики. Свои особенности были у особей, несущих в себе гены, тритона, жабы, саламандры, пиявки и прочей озерной живности.

 В отличие от недоразвитых личинок, занимавших хоть мизерное, но необходимое место в структуре общественных отношений страны, Начальники были просто приложением. Недоразвитые, например, могли занимать должности смотрителей крысюшен, надсмотрщиков за невольницами, банщиков, сборщиков вторсырья, билетеров в зрелищных заведениях. Особо уродливыми Гомики обменивались на Ярмарке Чудачеств Природы, пополняя их чучелами свои кунсткамеры (так, за право набить Болдана ветошью спорили сразу несколько Генеральных Председателей Советов Трудовых Гильдий и ряд Секретарей Гомъячеек, чем Болдан умело пользовался в своих интригах). Гомикам выгодно было держать недоразвитых в ячейках. Нрава они были редкостно вредного, отличались жестокостью, скаредностью и завистливостью и с успехом использовались для получения максимальной отдачи от умелых, сообразительных и безразличных ко всему в вечной своей спячке невольниц, составлявших основную, если можно так выразиться, производительную силу. Иная хозяйственная, рачительная личинка могла сэкономить для нужд Гомъячейки до трех четвертей средств, отпущенных на питание-содержание нереид из централизованных источников. Такие скаредные личинки ценились на внутреннем рынке еще выше, чем кунсткамерные экземпляры вроде Голбуша с Болданом, так как давали возможность членам Гомъячейки приобрести более роскошные наряды и более крупные барабаны, что, в свою очередь, давало преимущества при построении наиболее престижных пирамид. Особо одаренные личинки-хозяйственники совершенствовали и без того развитую методику обирания, объедания и повышения эффективности труда безразличных ко всему нереид и решительного пресечения их тлетворного влияния на молодняк, принимали постановления, обменивались передовым опытом на профсоюзных активах и конференциях. Начальники, напротив, были в обществе занятным приложением, и не более. Исчезни они хоть завтра – немногое бы изменилось. Помимо аквариумной ценности, Начальники обладали другой ценностью весьма сомнительного свойства – они были гидростроителями. Дело в том, что для проведения своих пленумов они строили из речного галечника, глины и костей изобличенных в ревизионизме собратьев вычурные Голубые Дома, и некоторые ячейки фермеров путем согласования с Главным Начальством той или иной колонии побуждали Начальников возводить свои постройки таким образом, чтобы на ручьях получались пруды, в которых можно разводить омаров. Дело выгодное: омары росли быстро и получались крупными, так как колония скармливала им своих фракционеров-ренегатов. Правда, те же фермеры немало от Начальников страдали, если вовремя не обзаводились достаточным количеством средств от вредителей. Начальники любили украшать фасады и внутренности своих Голубых Домов различными блестящими предметами, обвешивались побрякушками сами и могли разорить фазенду, если ее владелец не принимал по рассеяности своевременных мер. Всевозможные блестки с одежды, посуда, бусы, доспехи, канделябры, вешалки, пуговицы, крючки, очки, детали часовых механизмов – все шло на отделку Голубых Домов, и кроме стрихнина и толченого стекла мало какие меры приносили эффект. Прогорел в свое время производственный комплекс по выпуску мишуры для Начальников: заполнив мишурой бездонные кладовые, Начальники вновь принялись за старое, продолжив набеги. Приставленные охранять фазенду свирепые сторожевые крысы под влиянием начальничьей идеологии быстро перерождались и через несколько дней уже сидели в Президиумах Голубых Домов в качестве наиболее уважаемых представителей начальничьих иерархий.

В последнее время в высших органах власти Гомиков вокруг Начальничьих Прудов вскипали нешуточные страсти. Гильдия Фермеров добивалась обуздания омароводов и прекращения хищнической эксплуатации ручьев, так как созданные Начальниками пруды способствуют заболачиванию поймы и концентрации пестицидов, которые смываются с полей в упомянутые пруды дождями. Бестолковой оптимистической говорильней, сам того не желая, Высший Наивыборный Совет Трудовых Гильдий сумел предотвратить стихийный взрыв, переведя его в управляемый. На волне здорового негодования широких слоев омароводческих районов были организованы экстремистские группы, которые дискредитировали поднявших волну здравомыслящих экологов. Агентура привнесла в изначально пацифистское движение вирусы сепаратизма и терроризма. Напуганное, а частью и пострадавшее население возопило о помощи, и коррумпированная верхушка омароводческих районов, идя навстречу пожеланиям трудящихся, с чистой совестью санкционировала вмешательство керберов, которые, впрочем, давно хозяйничали в провинциях безо всяких санкций. И хотя острота экологических проблем осталась, в основном вопрос о гидротехнической деятельности Начальников актуальность потерял.

Помимо двух больших групп неполноценных членов, в обществе тридцатиполых имелись бесчисленные мелкие группки и еще больше отдельных уродцев, представляющих свою форму аномалии в единственном лице. Вообще, всевозможные генетико-селекционные накладки давали порой прелюбопытные результаты, но Антон непременно хотел выяснить, откуда здесь взялись нереиды. Не бог же Нерей, как считали греки, наплодил их в таком количестве, маясь скукой в ожидании очередной пирамидной акробатики. В древнейших сказаниях просматривались ссылки на разделение животворного начала, воплощенного паучьим символом плодородия – главенствующим символом архисложной Гомической геральдики и религии. Из единой всеобъемлющей сущности бытия в полном согласии с диалектикой вычленялись, порождая хаос и требование упорядочения, две извечные категории, изначально названные пауком и скорпионом. Правда, Антону показалось, что животворящее и смертоносное, всевечное и обусловленное, спирально-незавершенное и овально-рациональное воплощалось в замысловатые лица и сюжеты, более свойственные мифологии двуполого общества. Однако, поразмыслив еще немного, Антон допустил возможность того, что общество Гомиков можно определить и как изначально двуполое. Просто в какой-то период общественный генезис популяции направился (или был направлен) по тупиковой ветви, два пола – две ипостаси единого целого лишились возможности быть вместе, что-то противоестественное отвратило пола друг от друга, встав между ними. И когда общество (популяция, колония) стало импотентным, противоречие устранила мудрая природа, которая не могла терпеть подобного маразма. Инициаторы (а может, жертвы, или свинки, или, что вероятней, одни, другие и третьи в одном лице) тупикового движения обрели способность продолжать род без участия противоположного пола посредством шизоидных по замыслу и гадких по исполнению секс-пирамид. А отторгнутый пол не исчез, он продолжал жить в импотентном обществе в качестве рудимента, пребывая до поры в спячке. То был прекрасный пол, и нереиды – его рудимент – остались рудиментом прекрасного. В отличие от реликтов другого рода, доносящих дыхание распрей времен размежевания, таких, например, как керберская традиция или названия некоторых общественных институтов. Мифотворчество раннего периода местами донесло остро-политический оттенок. Отношения в Пантеоне то и дело осложнялись кровавыми сварами, коварными изменами, роковой предопределенностью судеб, братоубийством из зависти и детоубийством из убеждений. За всем этим прозрачно угадывались свержения и восстания, революции и декларации, метания сценаристов всех этих свержений-революций. Может, Антон и ошибался, но слишком уж характерными были все эти стенания мертвых в погребальных колодцах – то бишь героика жертвенности кого-то кому-то, замешанная на крутых дрожжах сомнения и раздуваемая ответственными за мифы средствами художественной пропаганды; эта никак не мотивированная текущими отношениями в Пантеоне пафосность песен многих персонажей эпоса – отголосок былых манифестов и деклараций; эти коварные Пимотенты, под покровом ночи вселяющие в сердца трагических героев ядовитых скорпионов, после чего подвергшимся данной процедуре героям не остается ничего другого, кроме как расстаться с собственной жизнью, дабы не предавать интересы общества; этот торжествующий паук – хранитель жизни… Большое место в мифологии занимал огонь: сокрытый и освобожденный, карающий и очищающий. Подолгу размышляя в своей ячейке над книгой, Антон увидел, что из эпоса изъяты многие звенья. Выстроенная хронологически и по смысловому признаку, мифология буквально зияла пустотами на месте выдернутых блоков. Среди изъятого была и история нереид (правда, в запасе оставалось еще множество книг, но Антону по-прежнему было лень идти в хранилище; он никогда не утруждал себя чисто эмпирическими поисками, а предпочитал строить выводы из имеющегося). Из уцелевших следов этой истории можно было надергать немногое. Так, несколько сюжетных вкраплений в позднейшие вещи. Одна из хранительниц Светоча, в которой скорпион возбудил алчность, тайком от сестры меняет Светоч на роскошную диадему. А потом та хранительница, что осталась верной долгу, вновь возжигает Светоч, взойдя для этого на костер. Сюжет, видимо относился к временам утраты обществом женского начала. Героиня ради какой-то идеи (очень неопределенного вида «Светоч») жертвует жизнью. Другая остается верной женским привязанностям («диадема»), а после становится изгоем. Само собой, идеи, о которых идет речь, во-первых, находятся в противоречии с естественной природой вещей, во-вторых, могут существовать лишь за счет чьей-то жизни. Забирая жизнь. Стало быть, они изначально агрессивны – понял Антон и проникся к ним отвращением. Ведь в конце концов неважно, требуют идеи жертв или жертвенности, главное – требуют, и требуемое – жизнь. Супостат эту жизнь, как следовало из источника, губить не собирался; никаких поработителей рядом с хранительницами не просматривалось. Заодно Антон вспомнил редкой омерзительности зрелище сожжения сирены; и ее растекающиеся останки, вознесенные пирамидой на место, где в скульптурах положено торчать разлапистому символу плодородия; и хороводы из взявшихся за руки пяти Гомиков, возникающие то вокруг символа, то вокруг освобожденного от перламутровых сфер фрегата… Стал понятен и сохранившийся в некоторых Гомъячейках обычай клеймить принадлежащим им нереидам лбы: бронзовое тавро оставляло след диадемы.

Вообще многое в этом мире, поначалу приятно щекотавшее сидящего в глубине души художника, со временем находило свое объяснение и теряло свое первоначальное обаяние. Ничего с этим поделать нельзя, такова природа восприятия аналитика; каждый находящий прелесть в безделье всегда немножко аналитик, а безделье Антон любил. Разграфленный по физиологическим признакам мир Гомиков оказался скучнее, чем казался, несмотря на все его формы и краски. Замысловатая сексология определила все: сферу информации, идеологию, политику, искусство, спорт… Даже волшебные сказки – и те являли образ обетованной кисельно-молочной страны, в которой счастливые Гомики только и делают, что предаются акробатике, а все заботы по высеванию, яйцеванию, кормлению их потомства несут одураченные или закабаленные Пимотенты. То, что раньше Антон считал лютневыми импровизациями флиртующих бардов, на деле было строго заданной тому или иному полу аранжировкой канонического ритма  Капеллизации; роскошные туники, хитоны, кардиганы и мантии, так идущие этим кунсткамерным уродцам, оказались лишь строго регламентируемой по половым, возрастным, социальным признакам форменной одеждой. Лапутянски сумасбродные опыты змееголового ученого старца, вымачивающего в настое из мандрагоры осколки обсидианового зеркала, - всего лишь передовой край науки о пирамидах. Вся литература – тернистый путь положительного героя в пирамиде на предназначенное герою место, путь через нелегкие внутренние компромиссы и непростую ломку стереотипов, а также вопреки козням старых и застойных членов Гомъячейки, занявших ступеньки не по способностям. Вся романтика – в становлении прогрессивных пирамид, более полно отвечающих надеждам и чаяниям широких гомических масс. Вся идеология – торжество диалектических законов канонических построений. Вся политика – борьба за каноны с правыми, левыми, нижними, задними, лево-передне-верхними и сам-черт-не-разберет-какими-еще уклонами… Скучно!   

Со временем даже обычай клеймить невольницам лбы, поначалу приятно волновавши      й Антона своим привкусом смутной древности – с ее кострами, шатрами, истуканами… - и тот оказался заурядной конторской прозой. Сомнения возникли, когда в ячейку Антона заявилась команда керберов во главе со старым знакомым, насупленным сивым кобелем с двуцветными красно-желтыми лампасами. В дверях мялся Фетя и виднелось еще несколько уродцев. Делегация с порога затеяла какой-то ритуал. Скуля и подвывая в унылом ритме, керберы запахнулись синими мантильями, разложили на лежаке замысловатые ритуальные причиндалы, стали ходить, кропить и кадить; хорошо еще, что не гадить, отметил Антон. Помня о правилах чужого монастыря, он хотел одного – чтоб визитеры скорее проделали свои обряды и оставили его в покое. Он как умел придал лицу выражение праведной суровости – наиболее, по его мнению подходящее для величия момента, округлил глаза и насупил брови. Особыми кисточками ему напудрили лоб грифельным порошком, залепили пластырем, повыли, достав для этой надобности серебристый шарик – копию луны, похороводили, отлепили пластырь, сурово и как бы недовольно его изучили. Антон решил, что сделал что-то не так, и напустил на лицо еще больше праведной хмурости. Делегация снова похороводила и удалилась, оставив Антона в легком недоумении и досаде (ходят тут всякие!).

Спустя много дней Антон вспомнил сей странный визит, а также бронзовые тавро и легенду о хранительницах и, кажется, нашел всему этому объяснение. К тому времени он уже привык к живописной внешности тридцатиполых, ориентировался в их социуме и даже различал некоторые пола. Объяснение оказалось до нелепого простым. Диадема… Коварный скорпион… Черта лысого! При помощи пластыря с него просто сняли «визитку», то, что в человеческом мире называлось «дактилоскопической картой». Снимать отпечатки пальцев керберам было ни к чему. При столь многосложном жизненном цикле пальцы Гомиков становились то когтями, то ластами… метаморфозы сопровождали весь жизненный цикл обитателей Гомическиго мира (не менялись лишь керберы – те же Гомики разнообразных полов, целиком перешедшие на каннибализм и обзаведшиеся общим для всех полов челюстным аппаратом, делавшим их похожими на помесь пса с павианом). Единственное же, что оставалось неизменным, - это рисунок лба, точнее, его межбровной области, переносицы. Все обитатели Гомического мира, включая Начальников, керберов, сирен и самых крохотных козявочек-личиночек, с рождения (вылупления, выпочковывания…) носили на лбу бугорки и ямочки, расположенные в определенном порядке. Сама природа словно нарочно пометила всю эту босханалию особым знаком. Каждый пол или личиночный под-пол обладал ему одному свойственным рисунком, а каждый рисунок имел бессчетное число вариаций. Природное клеймо было неповторимым, как отпечатки пальцев; сколько особей, столько и вариаций.

Чаще всего межбровные рисунки походили на иероглифы, весьма отдаленно напоминали и греческие буквы, а еще отдаленнее  – кириллицу. Нужно было иметь большую фантазию, чтобы разглядеть в озабоченных складках кожи кириллический шрифт, тем не менее, наборы лобовых букв занимали в современной литературе видное, если не ведущее место. К примеру, общий для данного пола знак «омега» у разных Гомиков принимал обличье от буквы «Ф», то «М», то «Ж»… - и поэтому каждая Гомъячейка обладала собственным буквенным набором. Главпоэты ячеек сочиняли из этих наборов куплеты. Газеты славили наиболее складные вирши (на трибунном жаргоне это называлось «пропагандировать передовую словесность Гомического Реализма»), а с ними пирамиды, в которых вирши появились, и их создателей. Имелось несколько канонических, заведомо невозможных текстов, к которым каждой пирамиде предписывалось стремиться.

Единственными, кто не обладал рисунком, были нереиды (правда, не все). Их переносицы, как лица и тела вообще, были чистыми, гладкими, свободными от природных отметин; они умели лишь хмурить лобики, когда сердились, да и то лишь выйдя в ночь пирамид из своей повседневной спячки. И словно устраняя оплошность природы, Гомики приобщали их к своему сообществу бронзовыми таврами.

Открыв смысл обряда, Антон испугался, сразу вспомнив, как хмуро рассматривали керберы пластырь. А ну как уродцы не найдут знак «омеги» и постановят сделать его тавром! Антон изучил в зеркале свой лоб. Как будто никаких ямочек-бугорочков и других отметин на лбу не было, если не считать большущий прыщ, что вскочил  после укуса какого-то жесткокрылого, и не думал рассасываться. Однако, с другой стороны, как ни хмурились тогда керберы, как ни ершили загривки, пластырь они все-таки унесли и клеймить Антона не стали. Значит, что-то нашли? Или не нашли? А может, ставить отметины у них полагается по каким-нибудь дням или праздникам?..

Размышляя так, Антон потянулся было пальцами сцарапывать прыщ, но передумал. Уж не этот ли прыщара ввел в заблуждение кобелей? Тогда пусть сидит. Размышляя о превратностях жизни дальше, Антон долго ходил по ячейке, пинал попадавшуюся под ноги вконец обнаглевшую личиночную пакость и не находил себе места. Потом освежился холодным душем и место нашел. Сел, весь угрюмый и неоднозначный, на подоконник, обхватил колени руками. Радость оттого, что его не стали клеймить, сменилась раздражением по тому же поводу. Ведь если не приобщают, значит не надо. Значит, посчитали, что он и так законченный Гомик, которого даже метить ни к чему. Быть полноценным членом шизово-уродливого сообщества – что может быть обиднее?!

Поярившись так некоторое время, Антон вспомнил один из эпизодов карнавала, как-то выпавший у него из памяти, и несколько поостыл. Когда пирамидный шабаш близился к апогею, и Гомики стали срывать с себя одежды, стая керберов выволокла из подворотни одного беднягу в пурпурном хитоне. Тот вяло упирался, тихо, безнадежно скулил. Кобели расстелили его у костра, растянули в стороны и зафиксировали все конечности. Самый суровый и сивый кербер накалил в огне бронзовое орудие и вдавил его несчастному в лоб. Гомик забился, завопил, а кобель все давил и давил; трещала кожа, и пахло кухней, а потом налетела голая толпа и поглотила несчастного…

Когда-то Гомики привлекали Антона своим безудержно-фривольным обликом, своим растянутым в бесконечность мгновением балаганного праздника. Особое же очарование придавал празднику тот неизменно невозмутимый вид, который они умудрялись сохранять в продолжение всего действа благодаря сморщенным «омегам» и «лямбдам» на переносицах. Они словно пародировали самих себя . Это и было, считал Антон, искрой настоящего праздника – именно невозмутимость, а не улыбка до ушей, торчащая на лице в продолжение всей демонстрации. Столь продолжительных улыбок вообще не бывает; продолжительна лишь оскаленная маска…

Глядя на невозмутимо флиртующих, лопочущих, шествующих, в пух и прах разодетых существ, которые появлялись предутренними часами в потаенных углах комнаты, мог ли Антон предположить, сколь убога их радость и отвратительна любовь? Видимо все закономерно: чем сильнее влечет неизвестное, тем больше разочарование. Перейдя по мосту с кипарисной аллеей реку, которую нельзя переходить, и оказавшись среди Гомиков, Антон просто ещё раз в этом убедился. Все хорошо лишь под стеклом – витрины ли, объектива… Пусть живут в своем мире эти блаженные чудики, для них он и не прост, и прекрасен, а Антону пора собираться отсюда. Только как теперь найти этот кипарисный мост? Антон был далек от бессонного отчаяния, однако приближающийся сезон возведения пирамид беспокоил его все больше. Ночью на улицу не выйти. Фуры появились, все размалеваны. Толпы всякие ходят, в сквериках и у Храмов митингуют, да все с плакатами, хоругвями, стягами – у каждого пола свои. Того и гляди утащат на какое-нибудь яйцевание. Да и керберы что-то зачастили, и вообще…

Он уже пожалел, что согнал давеча черта с подушки. Черт, как видно, обиделся и больше не являлся. А ведь он увязался за Антоном от самого леса, что раскинулся за одной из стен Комнаты, наверняка знал дорогу обратно и мог бы вынести как занес (Комната… странно, но было время, когда она осточертела настолько, что от тоскливых зеленых чертей не стало спасу…). Антон клял себя, черта и, сам того не замечая, давил беспокойство всевозможными умопостроениями по поводу вещей, открывшихся ему в фольклорных памятниках. И даже в тех из них, что явно шли не от устной традиции и были, в сущности, малоинтересны, Антон пытался выцедить ценные, с точки зрения его умопостроений зерна. Давняя склонность к анализу и немного нервный характер нынешнего безделья давали для проращивания зерен хорошую почву, а полученное вечность назад в первом мире филологическое образование позволяло погружаться в мир поэтических метафор на глубину, вполне достаточную для того, чтобы возможная безрадостная развязка его пьяного вояжа в этот мир не отравляла ему каждую минуту ожидания.

Антон никогда не любил нервозного ожидания и ни в одном из миров не упускал возможности напряженную зыбь взболтнуть.

…Мало примечательного нашел Антон в патриархальном фольклоре. Заурядный святочный цикл в традициях не очень умно составленного иконостаса. Пародирующий сам себя слог, каноническая канва, открывающаяся кудрявым, причём явно выдуманным детством и кончающиеся где-то в  веках… Ведущие и (единственные) мотивы: вековая мудрость патриарха и его добрые глаза. Между прочим, когда на прошлой неделе Антон ходил к этому самому Патриарху, ему стало как-то не по себе от того доброго взгляда, который вперил в него Патриарх с высоты своего исполинского роста. Антон засуетился, заоглядывался, невольно ища вокруг керберов, у него неожиданно свело под ложечкой, и паутинка ладанных запахов стала нестерпимо горячей, а Патриарх неожиданно перестал сеять на толпу манну, принялся зачем-то отряхивать свой клетчатый плед. Толпы растеряно и жалобно загудели, Гомики, сбившись в кучки, прижались друг к другу, и Антон, почувствовав, как похолодела спина, в позвоночнике поползли седые от древности муравьи, и мысли забегали в преддверии вековых откровений, поспешил ретироваться от мудрого взгляда подальше. А ретировавшись, много думал о природе взгляда, не требующего для поддержания уважения к себе ни керберов, ни пирамидально-созидательного  энтузиазма, ни эстетических зрелищ высокого порядка. Хорошо бы, решил он, познакомиться с Патриархом поближе, если, конечно, судьба занесет его в патриарший мир.

Много лет спустя, когда Антону действительно довелось познакомиться со старцем и даже стать невольной причиной его смерти, Антон поразился убогости его мира и испытал очередное разочарование насчет истинной ценности своих наиболее глубокомысленных построений. Но что делать, если подобного рода откровения не признают прошлого опыта, если всякий раз, связывая вещи логическими нитями, каждый, независимо от истинных возможностей своего разумения, претендует на место столоначальника в неблагодарной конторе последних инстанций? Вечность назад, вывернувшись внутрь себя и пустившись (да какое там «пустившись»! – жизнь дала пинка и согнала с дивана, а на диван хотелось, как пишут в пафосных книжках, и мучительно, и больно, вот и вся недолга; но «пустившись» звучит красивее)… так вот, пустившись на поиски подходящего мира, Антон, хотя и предполагал, что счастье частенько ходит в обнимку с Морфеем, но вряд ли мог подумать, что самый подходящий под категорию счастливого вариант явится здесь в таком обличье – в виде прекрасных, пребывающих в спячке нереид, которые утратили с окружающим все связи, но сохранили природу. Других истинно счастливых в мире тридцатиполых не было, это-то Антон знал точно, так как давно разглядел бесспорную истину, что самосознание счастья (естественно в настоящем, а не в прошлом времени) и само счастье – суть не одно и то же. Рукотворное счастье – эрзац, творить его – значит мостить дорогу в ад, причем если не ближнему, то уж себе самому точно, потому что кроме мгновений фурора сомнительного характера оптимума бывают ещё ночные часы наедине с собой, и часы эти тем продолжительней, чем больше у субъекта в голове. Общественный фурор всегда связан с какой-то борьбой и, стало быть, с жертвами, фасад победителей всегда имеет задворки, монумент всенародного героя – застенки, а душа – отдушину, и там зреют мины для торжествующих. По-своему счастлив герой, насквозь молодой и талантливый, пробравшись вопреки козням ретроградов на свое, но не им определенное место в пирамиде – он привнес в общество некую завершенность, свою модель оптимального устройства, совпавшую с общепринятым культивируемым идеалом. Счастлив неполноценный, обманувший сначала себя, а затем полноценных и керберов и добившийся права на Капеллизацию. Счастлив Начальник, перебравшийся из зала своего Голубого Дома в президиум, но счастлив на краткий миг, ибо в следующий миг он вспомнит, что дорога ведет из президиума в зал Голубого Дома рангом повыше, и уже многие опередили его на этой дороге. Начальник вообще обречен с безрадостным упорством наркомана ловить ускользающие мгновения счастья, и даже уставший или отчаявшийся Начальник, высмотрев на лестнице подходящую площадку и устроив там на оставшуюся до гробовой бадьи и смертного чана жизнь ячейку-приют своего тихого счастья, искомого не получит, так как тепло и покой того приюта будут изрядно подпорчены испарениями извечной досады на свою мелкопотентность и чужую Фортуну, а испарения рано или поздно сконцентрируются в вязкий маразм, неизбежно подсвечиваемые лучами улыбки чужой Фортуны по принципу парникового эффекта. Даже сжигаемая живым огнем на костре сирена по-своему счастлива в тот промелькнувший в глубине слепых океанов боли миг, когда произносится торжествующее «свершилось!» Но если первый воскликнувший «свершилось!» просто подвел чету своей жизни, последним штрихом засвидетельствовав ее величественный и без восклицания ясный смысл, то суть жизни так восклицающего здесь, сейчас и по нынешнему поводу даже в идеальном случае сводится всего лишь к суетливой подготовке жертвенного мига – история не терпит эпигонов, быть счастливым и делать себя им – великая разница!

Будь Антон не столь ленив, он бы обязательно постарался подкопаться под этот дурацкий баобаб ритуально-физиологического действа, чтобы найти его корни и проследить за их изгибами и метаморфозами на всем протяжении начиная от истоков. Он нашел бы способ перевести на понятный русский многочисленные названия стадий, состояний, полов и половых отношений. Он бы разобрался, отыскал бы скрытые ходы и потаенные ниши, но… к досаде лингвистической кафедры детски далекого вуза, где он забыл когда учился, а также к несчастью филолога-мамы, лишившихся весьма шустрого, хотя и вдумчивого буквоеда, Антон был именно ленив. И дремавший в нем несостоявшийся буквоед интересовал его лишь на предмет расцвечивания скуки, порожденной вынужденным, или напротив, достигнутым бездельем. Антон просто коротал время за чтением, пережевывал запомнившиеся строфы и впечатления, бродил, когда надоедало жевать, по аллеям сотовых розариев и ждал дня Капеллизации. В сени голубых розовых кустов было спокойно. Ступая по лужицам, как по клавишам растекшихся утренних менуэтов, Антон отвлекался от своих эпических впечатлений и удивлялся предрассветной палитре. Он стряхивал паутину кричащих красок, которые в этих розариях были просто невозможны. В состоянии бессонной невесомости, когда остается лишь логика без слов, и – отдельно – слова без значений, Антон сворачивал в Аллею Постаментов, и их каменные формы сначала сливались с музыкой утра, а потом вели ее, становясь ритмическим рисунком, граненым каркасом, серо-жемчужной от росы сердцевиной кокона из текучих полос рассвета, туманов и недосказанностей… Интерьеры мира тридцатиполых обладали замечательным свойством – они могли бесследно растворять тяжелое и острое в невесомой дымке затейливого чудачества, стоило лишь тихонько тронуть за рукав, отвлекая от дремы, косматого старца Босха, стоящего стражником у разверстого колодца, ведущего из самых глубин души в ещё большие глубины. Казалось бы, час назад некуда было деваться от кандальных мыслей вокруг понятия «счастье». Но вот в глубине аллеи появляется беззаботная фигурка Фети, совершающего утренний моцион, и глаза его сияют радостью предстоящей Капеллы, и вуальные кашне развеваются игривой гривой, и мальчишески худенький зад выписывает замысловатую, а-ля Мисс Провинция, синусоиду, и каблучки выцокивают чечетку игривой козочки, и неясно уже, о каком-таком подложном счастье для Гомиков рассуждал Антон, запершись в своей ячейке-келье наедине с вредительски недосмотренной цензорами книгой. Да просто-напросто сам он, Антон, лишний в этом мире, вот и все. А разве не трогателен в своей детски искренней радости Гоблуш, тайком вырывший под порогом болдановой кельи преглубокую яму? Дни и ночи Гоблуш будет жить счастливым предвкушением того вечера, когда он вытащит из пола несколько плит, заменив их картонками, и весь расфуфыреннный, напомаженный, навазелиненный Болдан, правдами, и одному Гоблушу известными неправдами добившийся права на участие а Капелле, ухнет в яму, где и проведет, вопия и стеная, долгую ночь пирамидальных торжеств. И разве повернется язык назвать несчастным Болдана, давно разгадавшего этот маневр своего завистника и загодя приготовившего цемент и опалубку, дабы днем, когда недруг будет отсыпаться накануне вечерней диверсии, тихо заделать гоблушеву конурку бетоном с тем, чтобы в ночь Капеллизации Гоблуш не попал даже к крысам? Нет, определенно, они все куда счастливее, чем Антон о них думает.

…С недоумением Антон пролистал  страницы любовной лирики. Нет, в общем ему нравились радужные стилистические фигуры, и поэтический строй, как и следовало ждать, был достаточно необычным. Привык он и к сумасбродной ритмике, которая ему, усвоившему понятия мужской и женской рифмы, показалась достаточно свежей. А уж о метафоричности, об образном строе и говорить нечего – разные вычурности Антону нравились всегда. Вот древний как мир и ахейски мудрый стегоцефал задумчиво жует орхидеи, задумавшие соблазнить его своими распахнувшимися под покровом ночи прелестями… Обезумевшая от страсти жемчужница награждает удовлетворившего ее рыцаря бесценным перлом с уснувшим внутри фрегатом, и рыцарь возносит фрегат на вершину Капеллы… Ослепшая от старости черепаха, весь долий век свой прожившая в уединении и поисках смысла выбитых на собственном панцире иероглифов, постигает перед смертью, что иероглифы, ради которых она презрела все плотское, не что иное, как знаки любви… Серебряный левиафан в любовном раже точит медовые опоры, пока бесконечный ливень в оскопленных садовыми ножницами мангровых зарослях перемешивает пепел сгоревших календарей… Пауки, венчающиеся с тепличными розами, наводят мосты многообразных желаний под оливковой сенью разнообразных губ (кстати, каких? Ведь нереиды из любовного процесса исключены…)… И прочее, прочее, прочее. Все это было замечательно читабельно, хотя и чрезмерно, с точки зрения Антона, витиевато. Но он понял, что это лишь его точка зрения, а в многополом мире оттенок «сюр» легко переводится на язык непонятных ему половых отношений. Однако, многое в любовной лирике Антону не понравилось, а именно – те места, где по трепещущей поэтической плоти прошлась рука самозванного соавтора. Насытившийся орхидейной мякотью стегоцефал слышит сквозь дрему жалобное воркование нереид, ищущих и не находящих цветы для своих венков (то бишь пресловутых диадем), и его старое доброе сердце настукивает лесным тварям ритмы Капеллизации. Или взять иероглифы на черепашьем панцире. Сначала, судя по описанию, это были явные фаллические символы, оплетенные листьями хмеля и винограда, но ближе к развязке они вдруг становятся лапчатыми символами плодородия, заключенными в разнообразные пентавидные фигуры. И уж совсем возмутила Антона развязка темы Фрегата. На карнавале он своими глазами видел и фрегат, и жемчужницу, и шиповатого уродца, названного в мадригале рыцарем. Когда поток внес его в грот, он угодил прямо в створки раскрывшейся в ожидании любви жемчужницы. Створки захлопнулись, и добрых полчаса Антон барахтался, освобождаясь, в раковине и наслаждал ее восторженную плоть. Вырвавшись из жемчужницы с волной ее сладострастных судорог, он бросился искать шутливо спрятавшуюся и звонко смеявшуюся над ним нереиду, а вконец раздраконенная раковина растопырила створки аж до треска и так потянулась разомлевшей плотью наружу, что открыла все свои потаенные складки, в одной из которых и обнаружилась упомянутая жемчужина. Случившийся рядом шиповатый и крабоподобный, весь в железе, бросился ту жемчужину добывать и, к восторгу захлопнувшейся хозяйки, рвал и кромсал окровавленную плоть до тех пор, пока не завладел перлом. Завладев (а заодно насладив и убив жемчужницу), крабоподобный принялся разгрызать перламутровую плоть, чтобы полакомиться матросами плененного фрегата, и совсем, как видно, не собирался мчаться на площадь и водружать фрегат на идиотскую пирамиду.

Пролистав еще несколько разделов, Антон, наконец, нашел то, что втайне надеялся найти. Это было как весенне солнце, рассыпавшееся в стылых лужах среди весенних же гриппозных мокрот и серой грязи.

На первый взгляд раздел, отведенный под древнейшие лиро-эпические памятники, ничем особенным не выделялся, и Антон, который к тому времени уже изрядно адаптировался к вычурной метафоричности, начал пролистывать его, словно очередной опус какого-нибудь графомана, пишущего занятно, но утомительно. И вдруг – словно птица встрепенулась, показав изнанку крыльев – так полыхнули строки баллады, глубинами подстрочий. Не веря глазам, Антон бросился в начало, перечитал. Из махровой эпической арматуры выглядывала нормальная, двуполая, талантливая поэзия. Дурацкий неизвестнополый рыцарь, странствующий по свету в поисках не менее дурацкой священной чаши, в которую старейший из основателей его пирамиды сцеживал свою детородную плоть, уснул в тенистых травах, утомленный акробатикой торжественной пирамиды, устроенной специально в его честь гостеприимными хозяевами очередного замка. И во сне, поданном в виде неожиданного лирического отступления, разворачивается не что иное, как восхищение красотой женщины! Прелестная оса, нежащаяся в пионовом бутоне, жало, которое притаилось в глубине ее полосатого платья, нетерпение юного трутня, воспаленно мечтающего овладеть осой, поскольку он увидел ее в момент утренней неги, и ее стрекало поразило его в самое сердце…

В фолианте насекомые, конечно, встречались и раньше, но то были общественные многополые создания вроде самих Гомиков. Правда, у ос (как и у пчел, шмелей) тоже не все было ясно с полами, это Антон помнил еще со школьной скамьи. Но из данного отрывка так шкодливо подмигивал хитрющий амурчик, что мигом разверзлась память о безумных мгновениях-часах-годах любви нереид, и Антон камнем в нее бултыхнулся. А выплыв, пожал руку неизвестному автору, нашедшему  яркий эпитет. В самом деле, грациозная женщина, когда она в движении, подобна насекомому, которое природа создала из трех сегментов. Плюс стрекало в нижнем сегменте, жалящее насквозь. Браво, коллега! – сказал Антон. Потом поразмыслил, рукопожатие отменил: ничего оригинального, есть штамп «осиная талия». Но потом все равно пожал руку, так объемно развернувшую вглубь листа незатейливую акварель штампованного эпитета. Заодно вспомнил о древности отрывка; любой штамп когда-то был откровением. Женщина-насекомое – это прекрасно! Как желанна разделенная на сегменты оска, и как бесформенна та, у которой неподвижны сегменты, даже если у нее тонкая талия и длинная шея!

По своему слогу и образности отрывок был в балладе инородным телом – этакий зеленый анклав живой травы среди суховейной пустоши. Поодаль Антон нашел еще один анклав – о золотых парусах стального фрегата, утекающих за морские горизонты («да у них и моря-то нет, у этих импотентов!»); потом еще, еще… Причем, то были не только картинки, но и сюжетные отрывки, и в них действовали люди, легко угадывающиеся по нехитрым маскам, и некоторые отрывки даже сцеплялись по смыслу! Это было как блики во взбаламученной колесами луже – нечто большее, чем кусочки света, однако, что конкретно колышется в неверной ряби, останется тайной до тех пор, пока лужа не успокоится и не раскинется зеркальной гладью.

Частенько лоскуты человеческого текста вкраплялись в баллады вне всяких отступлений, одной-двумя строчками. Их легко можно было опознать, так как они были вдвое короче замысловатых Гомических стихостроений, свойственных не только виршам и поэзии тридцатиполых, но и их деловой и канцелярской речи. Они были понятны до последнего слога, тогда как рифмованный язык тридцатиполых Антон не понимал и наполовину. Ничего странного, многополая сексология, расписавшая их жизнь до последней минуты, отложила в языке обширнейший смысловой пласт, недоступный Антону в принципе.

Сдерживая нетерпение, Антон сбегал к Фете, разжился у него пером и чернильницей (Фетя сотрудничал с керберами, много писал) и целую ночь механически обводил человечьи строки, отделяя их от Гомических. Было немножко жаль это делать, столько самобытного, свежего, яркого оставалось за чертой, но сильно уж любопытно было взглянуть на истоки этого мира. Со временем, надеялся Антон, можно будет разобраться и в Гомической литературе. Если, конечно, удастся вернуться из этого мира в Комнату (в чем Антон почему-то не сомневался). И уже в Комнате, лежа на родном своем диване, можно проглотить лакомнейшие эклеры прелюбопытных психологических коллизий, наверняка расставленных в трапезных залах тем и подстрочий. Главное, не забыть бы захватить фолиант, отправляясь на Площадь Пирамид, а захватив, не потреять его в прощальных оргиях с нереидами, которыми Антон надеялся отметить возвращение в Комнату.

Без вычеркиваний, как быстро убедился Антон, обойтись было невозможно: быстро уставали глаза и ослабевало внимание. У тридцатиполых была странная «декоративная» манера письма, они намеренно заполняли всю страницу, ни оставляя ни клочка «воздуха», и если строка оказывалась короче других, ее дорисовывали значками, похожими на буквы.  

Выспавшись и урвав-таки у подслеповатого кербера кружку амброзии, Антон открыл фолиант и с головой погрузился в плоды бессонных трудов. Конечно, не хватало многих звеньев, порой невозможно было перенести перевести текст с языка метафор, но и то, что оставалось, было любопытно крайне. Настолько любопытно, что, проглотив одну книгу, Антон не поленился сходить в книгохранилище и отыскать другое издание, гораздо более старое, полное и подробное.

Легенда о Стальном Фрегате – так назвал Антон историю, открывшуюся ему как открывается глазам оборванного конкистадора город древних, поглощенный первобытными дебрями вечность назад.

Вся история началась на безымянном острове, где жил счастливый народ. Этот народ пел песни, слагал гимны труду, горячо любил прогрессивное человечество, еще горячее – счастливую Родину и уж совсем пламенно – свой общественный актив и его вождей. И когда счастье переполнило страну так, что возникла настоятельная потребность поделиться им с другими, более отсталыми братьями (а на острове никто не сомневался, что все люди - братья), островитяне собрали за море этакую… как бы ее лучше назвать… пропэкспедицию. На Стальном Фрегате – своеобразном символе торжества Непреходящих Идей, который с незапамятных времен покачивался в Мемориальной Бухте Столицы, отправились в дальний путь самые видные деятели советов, заветов и комитетов. Куда отправились и зачем – Антон разобраться не смог. То ли экспедиция была приурочена к поискам некой Золотой Папки, то ли решено было обратить в свою веру каких-нибудь дикарей, то ли замышлялось организовать за морем выездной Форум, дабы прозвучало с трибун его на всю Ойкумену Великое Слово Правды… Но как бы там ни было с великими замыслами, на практике ни с воплощением, ни с претворением ничего путнего не получилось. Едва Фрегат под гром многотысячного оркестра и неподдельное ликование населения вырулил из Мемориальной Бухты, как начало его болтать и корежить, и шум на нем был, как сообщил неизвестный летописец, «зело велик и право уклонист». Как и положено любому памятнику, Фрегат был предназначен для величественного стояния, а для плаванья не предназначен.

70 дней и ночей носило неуправляемый Фрегат по морям, бороздило по мелям, и будь он не Стальной, а, скажем, деревянный, то расхлопало бы на вторые же сутки плаванья. Фрегат, однако, был прочный.

Паруса, выдутые из красного золота лучшими декораторами Бухты, быстро полопались и утекли за горизонт с ветрами. Стальной такелаж остался висеть над головами команды корявыми проволоками. Неуправляемая болтанка принесла делегатам целый букет вестибулярных аномалий. На борту начался свирепый голод. И не будь у людей неколебимой веры в несокрушимую правоту, вся конкиста закончилась бы весьма плачевно: просто-напросто поели бы друг друга в разброде и безвременье.

Но всему на свете бывает конец.

На исходе седьмой декады плаванья, когда костлявый призрак, не стесняясь дневного света, бродил по заблеванным палубам, заглядывал в ополоумевшие от голода глаза делегатов и щупал им ребра, дабы определить, кто уже дозрел до последнего круиза, а за кем прийти завтра; когда Отдел Пропаганды Фрегата совершенно исчерпал свою фантазию и целыми сутками обсуждал проблемы создания принципиально новых морган взамен устаревших, в которые никто больше не верил; когда люди, днем аплодировавшие очередному докладчику, заметившему землю, по ночам стали подстерегать и поедать друг друга в темных коридорах и кубриках – вот в это самое время Фрегат вынесло к неизвестному берегу, проскребло по шельфу и, встряхнув напоследок, ткнуло в мягкий песок белоснежного пляжа.

Жалкое зрелище являли собой остатки экспедиции. Многих выкосил голод. Многих слизнули волны и сдули ветры. Иные сами бросились в море, отчаявшись увидеть когда-нибудь берег. А примерно половину из числа отдавших во время плаванья жизнь сами же делегаты и съели. Чаще всего ели руководителей выборных и невыборных органов Фрегата, предваряя трапезу разного рода совещаниями по упущениям. Наиболее предприимчивые деятели (им суждено было сыграть немалую роль в дальнейших событиях) создали особый Комитет По Охране Деятельности Прочих Советов И Комитетов Фрегата. Эти комитетчики были единственными, кого не касались ни костлявая, ни страх перед нею, потому что им принадлежало право замены скомпрометировавших себя руководителей, а смещенных, естественно, ждал котел, но не общий. Поэтому некоторые наиболее уважаемые делегаты даже нагуляли во время плаванья жирок.

…Цепляя и отталкивая друг друга, поползли, поковыляли и поскакали делегаты к пальмовым зарослям, живописно окаймляющим бухту. Три дня и три ночи объедали они кокосы и бананы и на четвертый день объели все. В поисках новых бананов люди разбрелись по всему берегу, однако бананов не было, а кокосовые пальмы росли лишь вдоль бухты, а дальше не росли.

Благодатная земля раскинулась за пальмами. Ручьи, казалось, кипели рыбой – такое ее было множество, на полянках колосилась пшеница и жировали рябчики, еле отрывали круглые зады от травы обленившиеся зайцы, в кустах мекали козы, и даже палка, воткнутая в землю, немедленно пускала корни и одевалась листвой. Удивленно смотрели люди на зайцев, рябчиков, щупали свежую зелень на палке, пялились на медленных рыб, тыкая в них прутиками, и желудки их, справившись с бананами, начали мало-помалу о себе напоминать. Безуспешно проискав целый день бананы и не найдя оных ни в ручьях, ни на нивах, делегаты обратили голодное внимание на дичь. Но рябчики и зайцы убегали, а будучи пойманными, оказывались сырыми, рыба уплывала из рук, пчелы, почему-то выбравшие для жительства именно те дупла, в которых был мед, безжалостно кусали… Голодные, злые собрались они вечером подле Фрегата, отыскали в недрах его графин и трибуну и открыли Пленум. Прослушали доклады, избрали Президиум, приняли Резолюцию «Решая Продовольственную Программу». Толку не было. Растревоженные животы уже не ныли, а кричали от голода, а в вопросе, что и где есть, ясности не прибавлялось. Новые гроздья бананов, несмотря на решения Пленума, не произрастали. Тогда делегаты решили продолжить прения, переименовав для этой цели Пленум в Конференцию и заменив в Резолюции слово «программу» на «проблему». И это не прибавило ясности, зато выявило разногласия и внесло сумятицу. Одни настаивали на поисках шкварочного дерева, другие предлагали вернуться к методам Особого Комитета, выдержавшим во время плаванья проверку временем, третьи предлагали осудить чьи-нибудь происки. Поднялся шум, возобновились дебаты. Наутро Конференция проголосовала за компромиссную платформу: паникерское слово «проблему» из Резолюции убрать, Продовольственную Программу утвердить и довести к исполнению. Насчет «утвердить» разногласий не было, а вот та часть, где было сказано «довести», вновь вызвала споры. Предлагалось довести Программу самым достойным. Однако, достойным быть никто не хотел, и весь следующий день делегаты превозносили достоинства друг друга, оказывая доверие и перекладывая ответственность.

Никогда еще не знали они столь напряженной работы. И когда большинство делегатов (подавляющее) свалилось от усталости с ног и уснуло на песке, Конференцию пришлось закрыть.

Напоследок Конференция приняла Постановление о неуклонном продвижении, но каждый понимал, что это Постановление декларативное, потому что пока висят без решения повседневные проблемы, говорить всерьез о движении к социальным вершинам рано. Однако как бы там ни было, предписав каждому делегату вдохновиться Постановлением, Конференция работу закончила. И разбрелись делегаты кто куда в тоске великой и апатии, а связанный с чувством голода страх быть съеденным рассеял их по всей округе.

…А в это время в лесу сладко спали на охапках пахучей лесной травы немногие сытые делегаты, главным образом работники Особого Комитета, а также некоторые прочие – их еще называли «попутчики» – те, чей рассудок в меньшей степени пострадал от голода, и у кого хватило ума действовать самим, не испрашивая разрешения сверху. Конференция еще вовсю шумела голосованиями и согласованиями, когда в одиночку и небольшими группами устремились они в леса на поиски хлеба насущного. Кто-то подстерег и пожрал ближнего, кто-то отыскал и разорил гусиные гнезда, а кто-то уже высмотрел среди первозданных трав овощные культуры.

Прошел месяц. По всей округе бродили принимавшие Постановление делегаты. Поодиночке, вооружась палками, чтобы удобней было разорять птичьи гнезда, защищаясь, когда надо, от менее удачливых в поисках товарищей. Поедали коренья, грибы, ягоды лесные, лазали за медом, спасаясь затем от пчел в ручьях и озерцах, сеяли песок, выискивая черепашьи яйца. Страшны они были и лохматы. И не знали, как претворить в жизнь Постановление, не видели ни путей, ни методов.

Повсеместно поддержали Постановление, прознав о нем, и комитетчики, первыми ушедшие в леса. В большинстве своем они были людьми дела. Именно они стали пионерами освоения новой экологической ниши. Всего через месяц они научились довить рябчиков (а некоторые – даже жарить их!), спустя год самые сообразительные начали первые, робкие еще опыты с семенами овощей, создавая тем самым предпосылки оседлости. Это означало, что прогресс уже начал свою неумолимую поступь. И хотя эта поступь пока больше напоминала прогулку слепой черепахи, черепаший шаг был неуклонен; в первых кострах, полученных трением, уже угадывались блики грядщих социальных вершин, предначертанных Постановлением.

Прошло всего три года, и прогресс получил такого пинка, что дальше покатился, как ком с горы. Кому-то пришла в голову (гениальную голову!) простая мысль: зачем рыхлить землю и охотиться за рябчиками голыми руками? Есть же Фрегат! Неизвестный умник, ошарашенный до глубины души своей мыслью, направился к Фрегату, отломал от ржавых перил преогромный дрын и вскопал им участок вокруг пещеры. А потом передовой опыт подсмотрел обитатель соседней пещеры и тоже выломал стальной дрын. И потянулись к Фрегату прочие комитетчики. Не прошло месяца, как от Фрегата, исполинским монументом торчавшего посреди белоснежного пляжа, осталась одна коробка, в которой жили одичавшие делегаты, промышлявшие ракушками. Перила, такелаж, стойки, койки, то есть практически вся надстройка была растаскана, и неуклюжие еще стальные заступы вошли в благословенную землю, и первые стальные охотничьи дротики сразили ничего не подозревающих козлов, и корявая проволока меж кольев с надетыми черепами-трофеями отгородила наделы вокруг пещер, защищая посевы от тех же козлов, от бродячих братьев и от соседей…

Когда большинство делегатов разбрелось по дебрям, дело проведения Конференций и Пленумов подхватили работники Особого Комитета. В отличие от делегатов, бродящих по лесу в поисках кореньев, они вели оседлый образ жизни, и им было проще собраться. И едва весь прибрежный лес был поделен на наделы, на пляже возле Фрегата открылась Историческая Сессия, убедительно продемонстрировавшая нерушимость идей и магистральность курса. А курс, как прозвучало во всех докладах, был один – единство. Чтобы определиться, как его достичь, решено было определить пути достижения. Оседлые делегаты стали думать, как претворить это единство, да еще на данном этапе, когда многие еще бродят в лесу и оторваны от жизни, и даже не многие это, а большинство. Долго и принципиально думали участники Сессии, как выполнить Постановление. Потом стали думать деловито, а потом – конструктивно. А когда додумались, то приняли решение: надо решительно избавляться от устаревшего, закостенелого, догматизма, так как в этом залог общественного прогресса. Затем делегаты сделали вывод, что у многих лесных братьев еще не изжит страх перед трудностями, что кое-кто оказался морально сломленным тяготами перехода через море, и что грясть по пути прогресса способно только общество, свободное от страха.

Бродячее большинство, надо сказать, действительно боялось быть съеденным.

Сессия назвала себя Исторической, осудила отдельные, кое-где имевшие место во время плаванья перегибы, приняла решение двигаться к вершинам дальше и разошлась решение выполнять. Да, заодно Сессия подтвердила незыблемость зарывшегося в песок непреходящего Фрегата, осудила ракушечников и тут же, не откладывая на завтра, их пресекла, утвердив кости на остове Фрегата взамен выломанного такелажа и в назидание несознательным элементам.

Тем временем жизнь продолжалась. Все чаще дикие делегаты, отощавшие от кореньев и обезумевшие от своих и лесных страхов, просиживали зябкими ночами возле проволочных заграждений, нюхали дым костров и голодными глазами смотрели, как их пещерные братья жрут рябчиков. И наконец, самые смелые из них стали из кустов выходить…  

Успехи оседлых делегатов все незыблемей подтверждали правильность курса. Стальные орудия труда и охоты в общих чертах решили для них продовольственную проблему. Появилось время заняться ремеслами. Наиболее одаренные уже научились лепить из глины чашки, плошки и украшать их оттисками маисовых початков. Делегаты, обосновавшиеся возле ручьев, таскали сетями рыбу. Налаживался натуральный обмен. Огромным скачком прогресса стало приручение коз, из которых можно было сосать молоко, и козлов на предмет семейной жизни. Нашел занятие и Постоянно Действующий Совет, поселившийся в недрах Фрегата вместо ракушечников. Сессия вменила Совету созывать Съезды и Форумы, собирая в пещерах оседлых и отлавливая в лесах бродячих делегатов. А чтобы в обществе не было нахлебников, Совету передали в веление все мемориальное имущество – то есть Фрегат. В нем, как выяснилось, осталось еще много доступных стальных перегородок; их клепка на поверку оказалась липовой (ну а что с него возьмешь – он же памятник!), и Совет занялся важнейшим во всей хозяйственной деятельности занятием – выдавал по усмотрению, блату либо в обмен на продукты то или иное количество стали. Таким образом возникла смычка берега с пещерами, посредством коей был заложен краеугольный камень в основание величественного здания плодотворного и всеобщего коллективного хозяйствования.

Маховик истории набирал обороты. Первые делегаты, вышедшие из лесов к кострам пещерных собратьев, получали вожделенного рябчика и уже на следующий день начинали осваивать простейшие навыки труда. Примером вдохновились другие лесные делегаты, процесс пошел. Очередной Съезд как обычно провозгласил курс на единство магистральным и ввел в обиход слово «консолидация». Вскоре к оседлости перешли практически все бродячие делегаты. В лесах остались немногие – лишь самые упрямые, да еще озвероподобившиеся, которые утратили способность к консолидации по физиологическим причинам.

Повсеместно на смену мелким единоличным хозяйствам приходили новые, укрупненные. В них формировался новый тип человеческих отношений. Жить стало лучше, жить стало веселей. Видимо, в те времена появилось на благодатной земле понятие «ячейки». Люди стали жить и хозяйствовать ячейкой во главе с бывшим пещерным жителем во главе («бывшим», потому что он перебрался в глинобитную хибару, отведя пещеру под склад продовольствия, вещей обихода, а также полученных, выменянных, выкраденных, отобранных стальных обломков и иногда – под карцер). Вчерашние лесные делегаты получали в пределах надела грядки, с коих могли кориться по ночам, а в оставшееся время под руководством пещерных братьев вдохновенно созидали остаточный продукт. Ячейки понемногу становились агро-промышленными. И когда очередной Съезд закрепил в резолюции успехи агропрома, единоличников практически не осталось. Весь берег за исключением самых дремучих буреломов был разделен проволокой на уделы, достаточно независимые от центра. Каждый хозяин, располагая десятками рабочих рук вчерашних лесных братьев, заимел собственную ирригацию, прокопав от своего ручья канаву к посевам, устроил простенькую мастерскую для ремонта орудий. Почти у всех появились свои гончары, повара, бондари. Между тем годы шли, и доступная сталь во Фрегате иссякла. Все, что можно было выломать, было выломано, и остался один корпус, разломать который было невозможно, хотя внешне Фрегат, как и подобает непреходящему символу, выглядел как огурчик.

Когда снабжение сталью прекратилось, удельные хозяева стали подозревать, что от символа осталась пустая коробка. Назревал политический кризис. Однако, к тому времени общественный прогресс, подобно техническому, тоже принял необратимый характер. Продуктов было накоплено много, общество могло прокормить идеологов, не особенно затягивая пояса, и поэтому, когда кончилась сталь, надобности устраивать террор у Совета не было. Совет уже прибрал к рукам несколько угодий с коллективами закрепленных за ними лесных рабочих, подкрепил свое общественное положение, взяв на себя роль посредника в торговле продуктами, землей и рабочей силой и сосредоточил внимание на формировании нового человека – человека труда.

Стальной же кризис оказался не страшным. Дело в том, что Фрегат, как и полагается нетленному символу, состоял из декларируемого материала символически; корпус, несущие конструкции действительно клепались из стали, иначе бы ему недолго суждено было плавать, а остальные части, поддающиеся выламыванию, стальными были номинально, декор из полосок стали скрывал обыкновенные железяки, и когда они стали ржаветь и ломаться, во многих уделах научились проржавевшие обломки Фрегата нагревать, гнуть и даже переплавлять. Металл получался, конечно, не ахти, однако, простейшие скребки, серпы, мотыги и батоги выковать из него было можно. И наступила новая эпоха, железный век. Человек почувствовал себя хозяином. А поскольку границы хозяйствования со всех сторон были зажаты границами соседей и свободной земли не осталось, настало время территориальных споров, раздоров, союзов, походов, набегов и разделов, другими словами, неизбежный период удельной раздробленности. Безуспешно клеймил местничество и трубил о размыве идеалов на всех Форумах и Пленумах Совет, заседавший в пустом Фрегате. Наместники как один аплодировали и единогласно голосовали на Форумах, но вернувшись в уделы, по-прежнему норовили оттяпать у соседа кусок земли, а еще лучше – присоединить ее всю. Вместе с тем не находилось (и не могло найтись) такого агрессора, который сумел бы объединить под своим началом все ячейки.

Дело в том, что в обществе не было женщин. Предоставить же каждому члену ячейки по одомашненному козлу возможности не было, так как плодовитость животных за общественным прогрессом не поспевала. Поэтому колонисты жили семьями по пятнадцать и более человек. Каждая семья составляла свои, только ей одной свойственные паровозики и дорожили семейными узами. Одна семья могла обработать и защитить от соседского воровства весьма ограниченный кусок земли, и глобальные захваты были ей в общем-то ни к чему, смысл имели лишь боевые действия превентивного характера. А расширяли круг своих членов делегатские семьи неохотно, чужаков брали лишь в порядке исключения, в основном представителей какой-либо сильной и влиятельно соседней семьи, чтобы, связавшись с ней семейными узами, обеспечить мир на данном участке границы. Но и в этом случае новичков ждало всестороннее рассмотрение, тщательное изучение деловых и семейных качеств, долгая волокита с отчетами, голосованиями, кандидатским стажем. Вот поэтому все притязания ограничивались куском земли или частью поймы. Тем не менее, притязания принимали все более ожесточенный характер.

На очередном Пленуме Старейшины Совета напомнили делегатам о методах решения насущных проблем, практиковавшихся во время круиза, показательно сожрав и разоблачив самых ярых захватчиков. Но остальных это не вразумило, а только усилило сепаратистские настроения. Авторитет Совета стремительно падал. Фрегат все больше становился условным, чисто умозрительным символом, в уделах появились его двойники-Фрегатики, все чаще хозяева стали отказываться от посреднических услуг центра, втихушку рассчитываясь друг с дружкой вновь выплавляемым железом, основополагающее Постановление всяк норовил толковать по-своему, а наиболее оголтелые главы семейств уже начали переносить межевые столбики вглубь принадлежащих центру угодий, на всех Съездах пропихивая проекты резолюций, утверждающих, что во время оно данные территории были, дескать, оттяпаны у них центром без согласования с трудящимися массами, а сейчас они просто наводят историческую справедливость. Прошел год – и в том лоскутном одеяле, кое являл собой поделенный на имения обитаемый берег, от идеи единства остались, казалось, только рожки да ножки. Очередной Пленум принял решение осудить отдельные, кое-где порой возымевшие место попытки принизить руководящую роль идеологического центра и начать против злостных сепаратистов и ревизионистов террор. Над страной сгустились тучи, и казалось, на этот раз ей не поможет никакой прогресс.

Но назло злопыхателям прогресс выручил колонистов и на этот раз, подтвердив, как всегда, нерушимую магистральную правоту взятого курса. Из зеленых проводов, разбитых тазов, всевозможных ручек, оплеток, рынд, ламп, подсвечников, подстаканников, элементов декора кают и конференц-залов Фрегата в принадлежащей Фрегату кузнице научились выплавлять бронзу!

Когда в уделах увидели новенькие, еще неумело сляпанные, но блестящие орудия борьбы и труда, произошел фурор. Последние ржавые останки фрегатных надстроек еще дослуживали свою службу в качестве серпов и мотыг, пограничная колючка повсеместно сменилась частоколом и тыном, постоянно переплавляемое железо оседало в виде монет в мошнах и монеток в карманах…

…В дверь вежливо постучали. Антон нехотя оторвался от книги. За окном свиристела сочная ночь. Где-то в матовой глубине сот мерно тюкал заступ Гоблуша. Постучали еще раз, кашлянули. Антон отложил фолиант, пошел открывать. На пороге стоял Фетя, весь измученный и бессонный. Антон был в курсе его проблем. Фетя горстями глотал фигурные пуговицы, чтобы в отхожем месте испытывать сладострастные ощущения. Крупней пуговицы – острее ощущения. Но можно и перебрать. И тогда случаются жестокие запоры, с разрывами, болями, бессонницей. У Фети запоры случались часто. Вот и сегодня он бродил, одинокий и потерянный, всю ночь, не в силах ни сесть, ни лечь, ни сомкнуть хотя бы на несколько минут глаз.

Пуговицы, как выяснил Антон, - своего рода наркомания Гомиков. Они проникли к Гомикам из среды личинок, серьезно точили устои Гомического строя и, по мнению многих ортодоксов, представляли для общества куда большую опасность, нежели так и не обращенные в истинную веру нереиды. Фете, однако, неприятности в связи с запретным пристрастием не грозили (кроме, разумеется, запоров), он был внештатником керберской службы, много писал.

Фетя проводил без сна уже третью ночь. Тужился, извивался, давился сотой порцией пургена, носился угорело по городу, стремясь убежать от ледяного кола, пронзившего его тщедушное тельце до самого затылка.

Он молча топтался у порога, лицо его являло муку и отчаянье. Антон понял фетино молчание как издержку вежливости. Фетя еще с институтской скамьи был вежливым мальчиком, и теперь, когда страдания лишили его спеси, он не знал, как обратиться к Антону: пожелать доброй ночи было неуместно, а доброе утро еще не наступило.

Так получилось, что Антон был единственным свидетелем фетиных ночных мук, так как во всех сотах он один любил ночное одиночество. И хотя Антон был совершенно равнодушен к фетиным страданиям (как и к Гомикам, их бедам и проблемам их общества вообще), между ними словно протянулись ночные мостки понимания, и вот теперь Фетя решился на эти мостки ступить, надеясь хоть чем-то отвлечься от страданий.

- Ну зайди, - сказал ему Антон. – Ломает?

- Очень, - вывалил длинный, а-ля Джин Симмонс, язык Фетя.

- А ты не стучи, - простодушно брякнул Антон, сам удивившись своему легкомыслию. В любой другой ситуации такой бряк быстрей телеграммы-молнии отправил бы и его, и кого угодно к керберам на вертел, но сейчас, пожалуй, главному внештатнику ячейки не до молний. И все-таки зря он играет в эту рулетку, решил Антон. Совершенно всем тут чужой, один, в безгранично чужом мире, где каждый камушек, между прочим, пропитан кровью убогих, слитой во благо пирамид. Расслабило веселое чтиво, что и говорить … Да и Фетя пришел совсем не стучать, а то бы не приходил, он страдает, какая-никакая, а все же живая тварь. А ему, то есть ей, с порога, в лобешник… напрасно он так.

Стремясь загладить свою бестактность, Антон улыбнулся. Улыбка, как пить дать вышла кривой, но Фете было не до обид. Он печально вернул улыбку, виновато потерся о косяк.

- Ну-ну, не дуйся («ох, матерь патриаршья, опять двусмысленность!»), заходи, а-а, нет, постой. У тебя нектар есть? Этот кобель из киоска…

- Есть, есть! – радостно застрекотал в воздухе наманикюренными пальчиками Фетя и вынул из-под полы увесистую колбу.

О-о, - удивился Антон, сильно же его припекло!..

- А я про ваш бронзовый век читаю. Занятные вы ребята.

Нектар живительно растекся по телу, мягко ткнул в голову.

(«Прям Фрегат на финише круиза…»)

Фетя больше молчал, глядя в бокал грустными собачьими глазами, разговорить его Антон не пытался. Зачем? Сам разговорится. Так и сидели, потягивая нектар, длительное время, перебрасываясь невесомыми бабочками фраз. Антон наслаждался напитком. Фетя, отвыкший от подобного, на правах одинокого страдальца, общения (а скорей всего не знавший такого общения вовсе), не мог придумать, с чего начать сакраментальное признание о том, как ему гнусно и тяжко, просто сидел, ерзая по стулу, и виновато улыбался. Потом сбегал за второй колбой. На третьей мало-помалу ожил, особенно после того, как Антон сделал ему комплимент по поводу роскошной походки.

- О! – просветлел Фетя. – Это великое и древнее искусство, - и прочел о своем искусстве целую лекцию.

Из лекции Антон узнал, что такое грациозная походка. Существует три системы координат, в которых движется зад идущего. Не прибегая к векторам, иксам, синусоидам, можно условно определить системы как «назад-вперед», «вправо-влево» и «вверх-вниз по принципу качелей». Так вот, искусство состоит в том, чтобы овладеть всеми тремя системами и совместить их в едином движении. Многотруден был фетин путь к вершинам грации, не один год искал он неповторимый, только ему одному свойственный стиль. «Это не болдановское вульгарное шевеление булками, и не гоблушева трусца нюхающейся сучки, это – грация, тайна. К тому же, ты помнишь нижний мир, ведь я там родился мальчиком. Тут свои сложности, своя специфика, иная анатомия таза, физиология… Это потом анатомия, доставшаяся от природы, делается союзником. А сначала – борьба, сначала – труд…»

Знал бы Фетя, как ненавидел Антон сочетание слов «борьба» и «труд»!

На середине третьей колбы Фетю скрутила сильнейшая резь. Он забился в угол и извивался там, будто удав на случке, то яростно скоблясь задом о ребро табуретки, то замирая и заходясь крупной дрожью. Глаза сделались безумными, на лбу сверкнули виноградины пота.

Антон знал Фетю еще по первому миру, который здесь особо продвинутые выходцы из него почему-то называли «нижним». Помнится, он удивлялся: чего это Фетя так рвется в Голубой Дом, а сам Начальников презирает, на собраниях скучает, а «Правды» выписывает всего ничего – экземпляров пять, а не двадцать, как, например, Болдан? Оказывается, вон что! Грацию искал. В нем зудил нереализованный художник с большим талантом. Да-да, теперь ясно. На первом курсе ранимого и впечатлительного Фетю пришпилил к больничной койке удар судьбы: дружище Швабриков стал изменять ему с каким-то Ризаном, потом вовсе улетел с попутными гусями на север, и бедный Федя захирел, слег. Затем, чуть поправившись, полез вопреки своим представлениям об общественных ценностях в Голубой Дом. Ведь помимо совещаний и заседаний, в Голубых Домах занимались и другими, не столь общественно значимыми задачами, и в числе прочих дел большое место отводилось роскошным как нигде паровозикам. Ну а убеждения… Что ж, разобраться, есть ли человек, который, живя в обществе, не поступился бы своими убеждениями, и найдется ли хоть кто-нибудь, кто пройдя долгую благополучную жизнь, не переубеждался бы в ходе следования не раз и не двадцать? В общем, активная паровозная жизнь в Голубом Доме Барнаула, затем стажировка на должностях «подай-принеси» по протекции дяди-Начальника в более котирующихся Голубых Домах благотворно сказалась на здоровье вообще и на походке тем более. В Фете пробудилось острое чувство прекрасного. Мир грации, своеобразного гомостроительного искусства, вобравшего в себя элементы аэробики и хорового пения, балета и художественной гимнастики, ритмы языческого барабана и массовок агитпропа пленил Фетю и вытащил его сначала из сумерек нервного расстройства, а потом из этого мира в лучший…

Вновь Антон вспоминал свои рассуждения о счастье. Они пили. Фетя, легче обычного одолев приступ, беззаботно щебетал, вспоминая студенческую рань, Голубой Дом, тот неуклюжий мир, в котором ему довелось родиться… Вдруг он замолчал, как в преддверии новых схваток, налился кровью и, к полному изумлению Антона, грохнулся, заколотил кулачками в пол, размазывая слезы и сопли:

- Не могу! Не могу! Не могу!

Антон ждал, гадая, чего Фетя не может.   

- Бросить не могу! Бросить не могу! Я их прятал! Я их горчицей мазал!..

- А-а, - уразумел Антон, пуговицы. А ты не шуми. Бросить хочешь?

- Бро-о-осить.

- Твердо решил?

- Тве-о-ордо.

- И что делать будешь?

Фетя молча хлюпал. Антону стало неподдельно жаль его, такого бедного и истеричного. Он хотел было открыть Фете самую запретную для всех наркоманов всех миров истину – что слазит с пагубы только сам наркоман, а не врач, учитель, священник его вытаскивает – но не стал.

- Отдай свои пуговки кухарке, пусть сделает формы, теста без дрожжей в них нальет, да пропечет их как следует, и лопай свою радость, хоть вагонами.

В Фете продолжал булькать затихающий плач, но личико прояснилось. Он пялился на Антона и растерянно моргал. («Кстати, почему «он» и «моргал»? – подумал Антон. – По инерции что ли? Скорее «оно моргало». Да. А не является ли средний род в языке людей рудиментом многополых времен? Была в белой древности еще парочка-другая полов, потом вымерла, пережитки одни остались – гермафродиты там, трансвеститы, пидарасы всякие… Выжившие два пола слова ни мужские-ни женские сохранили – «оно мое», а кого ими называть – не знали. Вот и называли всякие вещества, понятия… словом, то, что меньше походило на мужчин и женщин…» Поразмышляв так некоторое время, Антон пришел к выводу, что пора ему отсюда, ох пора!)

Фетя совершенно успокоился.

- Так просто, - прошлепал его вздувшийся, как вулкан, розовый рот.

Антон и сам не понимал, почему многие простые вещи закрыты для Гомических масс.

- Так просто. Ночью выйдешь, пройди вдоль лучиков, там таких мык полно бегает. Пуговичников. Подкатывай к ним с сухариками, бизнес сделаешь. А к Совету Ортодоксов не подходи, это вообще их бизнес… Сами должны к тебе подкатить, когда увидят, как припекает, они этими сухариками всех вас, главписателей, за прямую кишку держат. Ты вот где свои пуговки берешь – у них, если не ошибаюсь?

Антон и не заметил, как раскрыл походя один из тайных механизмов власти гомообщества тому, кому не следовало его раскрывать. Он запоздало понял, что нектарчик-то непростой. Да разве сунется к нему Фетя с простым! – еще одна запоздалая мысль. Нектарчик -стукальчик, раз Антона несет выляпывать все, что приходит  в голову. Барбитуру они, что ли, туда подмешавают, гомодрилы чертовы? Знал же, туда их мать, что нельзя расслабляться в гомомире!

- Твой Совет Ортодоксов – недоделанные дебилы, - сказал он Фете.

В фетиных глазах мелькнули было бешеные блики.

- Да погоди, - опередил его Антон, - я не собираюсь подрывать основ, и вообще скоро нарежу из вашего дурдома. Просто хочу сказать, что Совет Ортодоксов – сборище идиотов. Могли бы заботиться о своих кадрах…

Фетины глаза занялись испуганными и злыми фреонами не на шутку, он проглотив ком и зловеще зашипел:

- Уйдешь или попытаешься – значит нарушишь закон, и тогда…

- Это не мой закон.

- Это всенародный закон.

- А причем тут я? Ваш народ, ваше б…, вам и разбираться!

- Ну знаешь, - задохнулся Фетя, - жить в обществе и быть свободным от общества…

Фу, немного отлегло. На Фетю нектар действует, как и на Антона, барбитуры он нализался ничуть не меньше, и если основы и устои  состоят у него из одних цитат, то не все так плохо. Да и с барбитурой Антон справлялся, было дело, в далеком своем родном мире. Вроде бы дальше должно следовать предложение о работе на керберов, без этого фетям ни в одном из миров никак нельзя.   

- Сдашь? – коротко спросил Антон.

- Сдам, - так же коротко выдохнул Фетя.

Антон налил себе полный бокал нектара.

- Да ты погоди, - бросился оправдываться Фетя, - я сейчас все объясню, ты поймешь, ты же не глупый…

Антон не хотел его слушать. Он залпом выпил бокал, набухал еще один. Может, подумал он, спустить его в гоблушеву яму? И пусть сидит там, Болдана ждет? Или Гоблуша.

Фетю опять скрутила резь, да так сильно, что он сначала забегал по стенам и потолку, потом завинтился под тахту и стал биться там.

- Дурак ты, - бросил ему вслед Антон, - я ж тебя избавить хотел. От этой вот акробатики и от хлопот будущих по моей персоне.

- А ты не дурак? – глухо отозвался из-под тахты Фетя. – Тебе все – и положение, и право Капеллизации (а это почетное право!), и благоустроенная ячейка… а ты…

Не в первый раз, но впервые так сильно Антон почувствовал холод одиночества.

Картонки унесло в темень, и дохнула пустота. И хотелось к камину, чтобы согреться, и к людям, чтобы не было одиноко. Уроды! Гадкие уроды с уродской моралью. Как же раньше не пришло ему в голову, что при таком патологическом, насекомом коллективизме мораль у Гомиков может быть только патологической?

А когда-то он завидовал их беззаботности. Весело ловил их в своей Комнате за шкафами и под диваном, изучал, раздевая и поднося к свету. Пытался определить пол. Уродцы отчаянно сопротивлялись, пищали, выражая протест, и дрыгали лапками, а изумленный Антон обнаруживал на студенистых телах костистые шипы и чешуйчатые шпоры, гроздья провислых складок и выросты, напоминающие игрушечного крокодила, хрящевые горбы и анемонные венчики, яйцекладущие хоботы и кожистые кочаны-бутоны, впадины с пучками щупалец на выросшем из середины стебле и вовсе немыслимые конструкции, которые вряд ли может представить себе какой-нибудь сюрреалист, не будучи пьяным или обкуренным. И уж совсем трудно представить, какие немыслимые конструкции и несусветные понятия скрыты у них под черепными коробками и всякими дермателиями, коробки заменяющими. А разве не патология – их общественное устройство? Да сам факт наличия такого числа керберов – уже симптом. В памяти всплыла сцена, маленький эпизод, который Антон, потрясенный сумасбродством карнавала, как-то выпустил из виду. Латники в переулке забивают цепами несчастного Гомика. И еще эпизод. Поток несет Антона с его игривой нереидой, а далеко-далеко внизу, в темных глубинах остромордые керберы рвут поверженного рыцаря. Детали…

Воспоминания карнавала, полыхнувшие, как слайд в темной комнате, сняли негодование. Антон опять был спокоен. Весь жалкий и разбитый, выбирался из-под тахты Фетя. Ладно, спустить его в яму всегда успеется.

Антон выдернул Фетю из-под тахты, поправил на нем подвязки, скучно начал внушать, глядя в ниточки зрачков не моргая:

- Разве ты не понимаешь, что я в этом зоопарке чужой? Уйду как пришел, и ничего не поменяется, понимаешь, Федор?

- Чужой, - кивнул Фетя.

- И несуразности ваши останутся, когда я уйду. И не убавится-не прибавится… - Антон и сам плохо понимал, что он хочет доказать этому Гомику. Похоже, с нектаром перебрал, и перебрал крепко.

- Какие несуразности? – искренне удивился Фетя.

- Как какие? Если вам есть кого жечь, кромсать и жрать, значит есть и несуразности. Да, у вас имеется цель – пирамида, Капеллизация и все такое. Но среди вас же есть и те, кому не нужна эта цель, и вы кромсаете. Вот если бы казнили оттого, что народу нечего жрать – это я понимаю, хоть и не поддерживаю. Но тут-то казнь из идеологии! Из-за набора слов и пары священных книжек! Всего-навсего. Они не идут к цели? Ничего  не делают для торжества пирамид? Ну и прекрасно, пусть катятся куда хотят. Смысл вашей площадной акробатики, как я понимаю, дать будущим поколениям жизнь, то есть в жизни смысл, а не в построениях, так?

- Ну да, в жизни, - Фетя заметно поморщился на «акробатику».

- А раз так – зачем отнимать жизнь у несогласного? Пусть сдаст гаметы в пробирке, раз так нужны, большинство детородных процедур все равно идет после пирамиды. В пирамиде-то, кажется, никому не делается хуже оттого, что кто-то не на месте потеет, так? Судя по всяким неполноценным, которых вдесятеро больше, чем вас. Они-то как получились, если у вас в пирамиде единство и гармония, и за полнотой следите? Кто-то шлангует, не иначе, ему пирамида поперек горла стоит, а сбежать боится. И правильно: у вас попробуй сбеги… А остальные, кто честно потеет, не замечают. Да вы и на месте вы не стоите, карьеры делаете, в верхние ряды лезете. Значит, любой заменяет любого, главное, чтоб было тридцать, правильно?

- Да, - нехотя согласился Фетя, почти все – универсалы, - и просиял, - я освоил все двадцать восемь смежных специальностей!

- Двадцать восемь? – удивился Антон. – Не двадцать девять?

Потом вспомнил:

- Ах да, сирен вы плавите. Кстати, присмотрись к этим пташкам, без любой другой гаметы потомство получится, кроме одной, гаметы от клюворылой, вот единственно незаменимая гамета… В общем в нормальном обществе они бы сдали гаметы – и точка, а здесь вид делают, а сами косячат.

 - А нравственный ущерб обществу ты забыл? А пример? А традиции дедов и отцов? А если завтра откажутся все? Вымрем!

Ох уж это «все»!..

- Да не откажутся все. Даже глядя на подрастающий личиночный молодняк, можешь быть уверен: отбоя в вашем клубе акробатов не будет.

- Отказываться безнравственно. Бездуховно. Это неуважение к обществу. Отказался – значит сам себя вычеркнул из общества, а мы, если хочешь, выполняем его же волю! Общество есть группа носителей сознания, объединенная целью, - с этим ты спорить не будешь? Если цели нет, группа носителей будет стадом, животной толпой. Цель – смысл, иначе общества нет!

- Но им-то, шлангистам пирамид, все равно…

- Не все равно. Нельзя быть равнодушным к безнравственности.

Похоже было, Фетя не часто подходил в «беседах по душам» так близко к устоям. Но внутренним цитатником, если были проблемы с аргументами, пользовался умело, недаром филолог. Пришлось Антону тоже листать цитатник:

- Нравственна гуманность. Или ваш Совет Ортодоксов с прочими Советами не тиражирует эту фразу?

Петя вдруг просветлел:

- Гуманность без цели?

- Да ведь гуманность сама по себе цель! – вскипел Антон.

Вскипел и Фетя:

- Идиот, ох идиот…

Он схватил Антона за руку и повлек к столу. Положил перед ним лист и перо. Антон отметил, что Фетя отчаянно пьян и едва держится на ногах.

- Ну-ка напиши мне это слово. Вот здесь; как ты его пишешь? Да, по-русски, я помню кириллицу.

Антон жирно написал: «ГУМАННОСТЬ». Он недоумевал. А Фетя уже выхватил перо и отчаянно-радостно закричал:

- Все не так, понимаешь, не так!..

Да, кажется теперь Антон понял. Фетя зачеркнул букву «У» и вывел над ней «О». Затем стал выписывать в столбик все слова с корнем «ГОМ».

- Устал я, - честно сказал Антон, почувствовав, как мгновенно навалилась апатия, едва только он осознал, как Фетя блестяще обыграл его в этом споре. – поспать бы. И ты бы шел, утро уже. За нектар спасибо. Только дай перо на секунду, я тоже поправлю.

И он заменил в слове «ГОМИЧЕСКИЙ» «Г» на «К». Потом произвел ту же операцию в словах «ГОМЪЯЧЕЙКА», «ГОМЪИДЕЯ» и остальных.

- Все. Прощаемся. Кстати, пойдешь домой – присмотрись к каморке Болдана. Он, я знаю, диверсию какую-то готовит…

На слове «диверсия» у Фети зажглись глаза, и Антон поспешил подлить масла:

- Идеологическую. Против устоев и основ с отцами-дедами. Поднимешь плиту возле порога – будет тайник. Спустишь, презервативы найдешь, контрабанда нижнего мира. Брошюры всякие, порнографию, стихи. И еще тротил. Для подрыва Гомъячейки. Болдан завистник, ты сам знаешь. Только лучше изъять все немедленно, потому что сегодня он перепрячет. Заберешь, керберам сдашь, будет повышение…

Антон пошарил в тумбочке, нашел какое-то зубило.

- На вот. Плиту сковырнуть.

- А ты? – спросил Фетя. – Может, мы того? Вместе, а? Реноме керберов, уважение товарищей…Это, знаешь ли, много!

- Нет, спасибо, - сказал Антон, мысленно поаплодировав благородству фетиного порыва, - я же сказал: ваши дела меня не касаются. Как забрел сюда, так и уйду. А это… Это моя плата. Тебе. За то, что не сдашь. Не сдашь?

- Ннет! – ударил себя кулачком в грудь Фетя. – Ну я пошел. Медлить нельзя. А вечером зайду к поварихе. Салют!

- Погоди еще, - поймал его в дверях за подвязку Антон, - я все-таки скажу, почему твой Совет Ортодоксов - сборище кретинов. Повесили они вас, псо-писателей ячеечных, за вашу тягу к пороку, пуговкам этим самым, Одной лапой пуговки держат, другой противоядие. Ты вот где свои пуговки берешь?

Фетя нехотя признал, что в Главном Ортодоксальном Складе, по блату.

- Так вот, держат свою "теневую власть" в полной от них  физиологической зависимости, а вы вообще и есть "теневая власть", только не все сами об этом знаете. Раз решаете, кому жить, кто умрет, и снабжение на ячейку идет прямо пропорционально вашему творчеству; ты им ближнего на вертел, они тебе гонорар на всю ячейку - снабжение жизненным ресурсам "из централизованного источника" - тьфу, мерзость! Так что карьера тебе будет, не сомневайся. Но я не про то. Вы у них в полной зависимости, я не конкретно про тебя, а про вас как класс. И они думают, что зависимость на века. Только зависимость эта обоюдная. Вы от наркоты и антидота зависите, а они от своей тупости. Завтра вы антидот сами сделаете, и, как думаешь, что станет с Советом Ортодоксов? Скажу. Первыми их же и сожрете. А какие тут у вас дальше "советы" и "классовые бои" начнутся, даже и мне жутко думать. Ну ладно, иди.

Кочевряжась на плохо слушающихся ногах, Фетя двинулся коридором в направлении болдановой кельи.

Антон глотнул нектара, полежал. Потом закрыл глаза, двумя пальцами размял бессонный песок, скопившийся под веками, вышел в коридор. Возле болдановой кельи он задвинул плиту на место, вернулся и лег спать, намереваясь вечером продолжить чтение. Перед самым отключением мелькнула отчаянная мысль о том, что надо скорей делать отсюда ноги, а то и в самом деле он начнет жить по законам "гомунизма". Светало.  

Антон проснулся от шума за окном. Тугие удары барабана безжалостно гвоздили воздух, в такт ударам взревывали колонны демонстрантов в пилотках. Всенародный День Яйцевания - вспомнил Антон. Голова благоухала свежестью "растормажки"; словно и не было ночью тяжелого разговора с обильными возлияниями. Нектар не только не требовал опохмелки, но и бодрил некоторое время после пробуждения. Однако, в этот раз бодрость была несколько отравлена чувством досады на себя и на свое недоумие. На кой, спрашивается, ляд он бросился спорить с этим Гомиком-комиком-коммункулусом несчастным, Гоблуш его урой! У них, у Гомъидиотов, свои законы, у людей - свои. Антон допил остатки нектара и обругал себя последними словами. Потом прикинул, что досада на собственную глупость будет точить и точить, и успокоил себя, списав несдержанность на нектар. Антон вообще был склонен много о себе думать, и, подобно многим людям, страдающим пьяным словесным недержанием, весьма регулярно мучился комплексом умника, трагически попавшего не в свою тарелку.

По коридорам бродил взад и вперед озадаченный Гоблуш, и тяжелые морщины, избороздившие лоб, отражали нехитрый пунктир его мыслей. Ловушка сработала, Болдан ходит как ни в чем ни бывало и весь аж сияет от удовольствия, едва завидев Гоблуша или керьера, в яме сидит и плачет один из уважаемых членов Кустового Совета Трудовых Гильдий, всему свету известный как керберский стукач, и как ему, Гоблушу, теперь быть? Выпустить пленника - он же и продаст, не выпустить - хватятся, найдут, если раньше не продаст Болдан, выпустить как бы случайно - продадут оба... Антон посочувствовал Гоблушу. Несмотря на успокоительные самобеседы, он был раздражен. Нектар нектаром, а сам-то хорош! Залез в чужой монастырь, одного спровоцировал на стук и засадил в яму, другой мается - урыть, не урыть - по лезвию ходит... Ну хорош!

Стремясь уйти от зудящих мыслей, Антон забрался в самый большой и дремучий на вид розарий. Мимо группы феть, которые, расчертив полянку на классики, репетировали походку; мимо пионоподобной матроны, или может, матрона, или какого-нибудь матронства, вокруг коего шумной оравой рассыпалась, будто лепестки на ветру, однополая матронственная молодь; дальше, дальше,  дальше... В Аллее Граненых Постаментов Антон шарахнулся от керберов, которые догладывали чьи-то кости и мазали зачем-то Постамент костным мозгом. В страхе он вломился, как расстрига- страдалец в новую жизнь, в шипастый куст, полез, обдираясь, от Аллеи прочь, и лишь уйдя на значительное расстояние, успокоился, пристыдил себя, перешел на шаг. Заросли становились все более дикими и безлюдными, то есть безгомными. Посреди розария нашелся флегматичный ручеек с прудиком, рядом пристроилась реденькая рощица с деревцами узорно-кручеными и корявыми, на которых осиных и личиночных строений, связанных паутинками лестниц, было больше, чем листьев. Антон притулился на бережку, чтобы посмотреть, как гоняются друг за дружкой разные инфузории, и подосадовать на себя более спокойным, нежели в келье, образом. Ленивые маленькие волны соответствовали ленивым маленьким мыслям, те и другие шевелились в унисон, это успокаивало. Но оказалось, он тут был не один. В двух шагах от него сидел в камышовом пучке жабоподобный  гомик и чуть слышно выводил соломинкой-дудочкой тоскливую трель. Был он в полутрансе, мыслями витал вслед за мелодией, в каких-нибудь своих жабо-Гомических астралах-менталах, и в паутинках переливов было столько одиночества, что Антон расстроился до комка в горле и Гомика прогнал. Где-то рядом выводил похожую трель другой Гомик.  Антон нашел и его. Но по прежнему ему было тревожно. Всмотревшись под ноги и вслушавшись, он обнаружил, что всюду музицирует разная муравьиная мелочь. Этот невесомый, за пределами слуха, фон и был его тревогой. Антон понял: ждущая нота одиночества связана с наступлением сезона любви. Просто каким-то полам нужно громыхать по главной улице с оркестром, другим - флиртовать разодетыми бардами с целой толпой слушателей сразу, а третьим, вроде этих - свербеть в уединении. Так бывает у птиц, у кузнечиков, да и у остальной, если разобраться, живности тоже. Позже, слушая какого-то тритоновидного идальго под сотовыми окнами, Антон пронзительно ясно понял суть очарования ночных подбалконных серенад первого мира. И ещё вспомнил, как вечность назад мальчишкой в гостях у бабушки в деревне любовался волчьей ночной тоской, сводившей с ума всех цепных барбосов окраинной улицы. ..

Послонявшись часа два по Гомическому городу, расчерченному восьмиконечной сансарой улиц, поглазев на его удивительные предпраздничные преображения и убедившись, что ему, представителю двуполых, приткнуться здесь решительно некуда и заняться решительно нечем, Антон залег в ячейку и вернулся к чтению.

А читать становилось все сложнее. Чем дальше от истоков отстояло  событие, тем беспардонней в историю вмешивался цензор. А под конец цензор и вовсе обнаглел - вымарывать строки первоисточника перестал и начал просто-напросто выбрасывать целые отрывки, заменяя их цитатами Резолюций и Постановлений. Восстановить что либо по дурацким цитатам, понятное дело, было трудно, и многое осталось за кадром.

Итак, начало бронзового века застало общество в упадке и разобщении. Некогда  плодородные имения пришли в плачевный вид, ячейки от хоть как-то маскируемой взаимонеприязни перешли к откровенной вражде, а на горизонте замаячила своим белым остовом костлявая знакомая. В Совете Фрегата живо смекнули, что технический прогресс подкинул хороший шанс восстановить былое единство, и нужно быть идиотами, чтобы шансом не воспользоваться и не позаботиться о монопольном праве центра на бронзу. На немедленно собранном Форуме Совет подтвердил магистральность и ограничил ранее запланированный террор разгромом уделов, имевших собственные плавильни и кузницы. На всем побережье осталась одна единственная кузнечно-плавильная мастерская - та, что принадлежала Совету. Здесь, в обстановке, как провозгласил Форум, "глубокой секретности" трудились трое литейщиков, а ещё трое готовили смеси и кокили. Мастерскую перенесли в скрытую от глаз пещеру, приставили охрану. Остальных, как своих, так и прочих металлургов Совет съел. Посланные Советом "хулиганствующие элементы" разгромили рабочие места и жилища, а идеологи, проведя продовольственную кампанию против "металлургов-вредителей - вдохновителей и организаторов стального кризиса", дело завершили. 

Бронзовая монополия Совета быстро устранила негативные тенденции и привела к единству. Границы распахали. Железо из заначек и карманов изъяли и торжественно утопили в море, как пережиток. Земля снова перешла в ведение Совета и, соответственно, опять стала всенародной.  Вернее всенародной она считалась всегда, так что теперь Форум решил именовать землю "ещё более всенародной". Сепаратизм Совет пресек на корню, вменив каждой ячейке заниматься строго определенным делом - боронованием, косьбой (или, как выражались делегаты, "косовицей"), ещё чем-то - и выделив им соответствующие орудия.

В общественных отношениях произошел большой сдвиг. Грандиозная работа по воспитанию нового Человека -  Человека труда завершилась, повсеместно росла дисциплина,  а с ней мастерство, рабочая гордость и трудовая слава. Стихийно возникшие несколько лет назад ячейки стали Объединениями Свободных Тружеников или Гильдиями. Гильдию по-прежнему возглавлял комитетчик, из числа пещерных жителей, но его статус изменился.

Раньше он владел имением, а теперь, когда имения себя изжили, стал Первым Рабочим на Ячейке, или Рабочим Владельцем. Рабвладельцы хозяйствовали, заботились о земле, урожае и Тружениках, в дни Пленумов представляли вверенный коллектив в Совете и, широко развивая идеалы народовластия, регулярно вручали друг другу в торжественной обстановке Мандаты Народного Доверия. Ставшие свободными Труженики теперь обходились без грядок и домашней утвари, их содержание всецело возлагалось на Рабвладельца. Освобожденные от унизительной заботы о хлебе насущном, они бросились вскрывать резервы, зарабатывать трудодни и демонстрировать образцы. Объемы производства общественного продукта снова пошли с гору.

Годы шли.

Множились победы.

Но одновременно вызревал кризис. Все хуже работала бронзовая мастерская, все меньше выпускала она продукции. Пришлось даже собирать специальный Съезд по осуждению валовой экономики и провозглашению курса на кропотливую экономию, рачительность и эффективность. Вскоре умер от отека легких один литейщик, за ним другой, третий... Сказывались "горячие" условия труда. Съев последнего живого литейщика за вредительство, Съезд практически закрыл "бронзовую" эпоху истории и открыл новую, "каменную". Заменить литейщиков было некем. Мастерскую переименовали в музей.

Конец бронзового века ознаменовался новым разбродом. Делегаты разбрелись с насиженных мест кто куда, поближе к дарам природы, и жили небольшими колониями в дебрях, пещерах и на уцелевших от предыдущего хозяйствования берегах ручьев. Собирали ягоду, выцеживали в омутцах последних вонючих карасей. На Съезды и Форумы по поводу очередных побед они собирались значительно реже. Камень давался тяжело. Кремния на обитаемом побережье практически не было, обсидиан залегал на глубине и в мизерных количествах, а доступный гранит был слишком твердым. В запустение пришла благодатная некогда земля. Неумело изрезанная, изрубленная мотыгами почва заколосилась роскошными соцветиями сорняков; рыба, отравленная отходами бронзоплавильни и задушенная болотной ряской оросительных канав, передохла; обломанные, ободранные на корню ягодные кустарники обещали заплодоносить не раньше, чем через пятилетку; а ягоды, централизованно собранные в ударном порыве в рассчете на декадолетку вперед, сгнили.

Зато ряды колонистов сплотились в подлинном и невиданном еще единстве, о чем и провозгласил очередной Форум. Впервые в истории Побережья исчезло разделение людей на лесных и пещерных, на организаторов и исполнителей, на рабов и хозяев. Перед лицом запустения и голода все оказались равны - одинаково голодны и одинаково свободы. Люди теперь жили общинами, понемногу осваивали каменные орудия, а отдельные, наиболее передовые общины уже вступили из века каменного в век деревянный. В каждой общине имелся шаман. К земле-, рабо- и прочему владению он отношения не имел, верховенствовал лишь в идеологии и представлял общину в Совете. Мотыга прогресса подрубала последние корешки-пережитки эксплуататорских отношений, и на освободившейся почве взросло-вспушилось величественное дерево социальной справедливости - закономерный итог исторического развития.

И едва опустели последние имения, собрались делегаты на Форум, дабы обозреть пройденное, осознать настоящее, закрепить достигнутое и предначертать грядущее.

Это был самый тихий из всех Архиисторических Форумов. Состарились делегаты, поисточили их старческие немощи и тяготы сверхбурной истории. Тихо сидели участники Форума на песке, вспоминали былое, брюзжали скамеечно на несуществующую молодежь, ковыряли видавший виды пляж подле Фрегата своими палочками. Многие возроптали и возбрюзжали о заслуженном отдыхе, иные вовсе отошли от реальности - сидели себе, кутаясь в козьи шкуры, в сторонке, вспоминали бесштанное детство и не участвовали ни в дебатах, ни в прениях. Тем не менее, Форум был действительно Архиисторическим.

Поскольку Постановление о неуклонном продвижении (с него и началась история Побережья) в целом было выполнено, заветы воплощены и идеалы претворены, Форум определил принципиально новые задачи на будущее. Он утвердил Величественные Предначертания, а затем Программу Воплощения Указанных Предначертаний На Период С Текущего Года До Грядущего Будущего. Хорошая получилась программа. В себя она вобрала и опыт истории, и совесть эпохи, и чистоту идеалов.

Но едва отшелестели немощные старческие овации в честь принятия и зашуршали бурные овации в честь Форума вообще, задумались делегаты, вернее, та часть из них, которая сохранила способность думать: что-то здесь не то. Все как будто на месте, а чего-то все равно не хватает. И по мере того, как овации стихали, все большее число сидящих в тени Фрегата менялось в лице. В недоумении делегаты приняли Программу еще раз, повторили овации: может, упустили чего? Нет, все было на месте - и опыт, и неуклонность. Долго мучились делегаты смутными ощущениями, и уже первые ночные костры запалили, и сидеть бы им до утра, если б не проковыляла случайно перед трибуной утка с выводком утят, и не нашелся бы в рядах некий умник, который указал Форуму корень сомнений. Оказалось, что из реальных и конкретных пунктов Предначертаний выпадает звено, и звено серьезное. А именно: грядущие поколения. Те, кому, собственно, и предстоит продолжать великое дело отцов и дедов. Где их взять, поколения? Задумались делегаты.

Семейную жизнь они вроде бы вели - многообразно и часто. Семьи были большие - до сорока членов, крепкие, счастливые, благополучные, неблагополучные... разные. Долгими ночами, а также в часы сиесты - в общинах, где сиесту признавали - составляли они замысловатые паровозики, ведомые шаманами-идеологами. В малочисленных семьях интимная жизнь велась более регулярно и упорядоченно, здесь даже просматривались зачатки семейных уз, традиций, узаконенных обязанностей и прав, случались проявления ревности и разоблачительные процессы со съеданием по поводу измен. Некоторые семьи держали в качестве членов животных - козлов, барсуков, прочую скотину, а иные - даже и деревянных истуканов с соответствующими конфигурациями. Но как бы далеко процесс формирования семей ни зашел, детей ни у кого не было, а то, что в особенно крупных семьях иногда было - назвать детьми было трудно. Так, ходячие шкурки от эмбрионов, чудачество природы, годящееся на суповую заправку, ничего больше.

Женщин у колонистов никогда не было. В плаванье их не взяли, на побережье не встретили, в дальнейшем же были поглощены бурной поступью истории и прогресса настолько всецело, что о существовании прекрасного пола забыли вовсе. Ведь прогресс требовал от своих созидателей сурового мужского аскетизма, самоотречения, самопожертвования. И подобно людям, волею судеб или убеждений принужденным многие годы обходиться без женщин, монахам там или зекам, колонисты научились удовлетворять любовные потребности друг друга без женского участия.

Печальна судьба некой шлюхи, спасшейся на обитаемом берегу во время оно. Было это в самом конце бронзового века. Мимо берега проходил случайный лайнер, немало напугавший туземцев дымом из труб и шумом на палубе. Сначала на лайнере занялась отчаянная драка, затем поднялась стрельба, а потом разом все стихло. На палубу вытащили в чем мать растрепанную девицу, раскачали и швырнули за борт. Лайнер уплыл, девица - редкой любвеобильности корабельная официантка, ставшая предметом раздора среди экипажа - добралась до пляжа и проплакала, сидя на песке до вечера. К вечеру делегаты осмелели, вышли из-за пальм, окружили неведомое существо и загомонили. Сперва шлюха опешила, увидев столько голых мужчин сразу, потом принялась соблазнять их. Делегаты долго и изумленно смотрели, как она, голая, разбивает друг о дружку оставшиеся после прилива раковины, чтобы полакомиться их нежной плотью, играет с черепашонком, стоя на четвереньках и взбрыкивая, демонстрирует, чем наградила ее природа, закатывает глаза, визжит, смеется, томно раскидывает на песке свои прелести. Насмотревшись, шлюху посадили в клетку и несколько месяцев возили по имениям, как диковинную шутку природы. В конце концов экспонат Свободным надоел, и шлюха оказалась в земледельческой бригаде. Работать она не умела и не хотела, по прежнему не оставляла попыток соблазнить своего рабвладельца, и тот, не понимая, в чем дело, на всякий случай, ее съел. Незавидна судьба проститутки в обществе старых аскетов!

...Чтобы созидать грядущие поколения, дабы они могли воплотить Предначертания,  нужно найти Животворный Источник - решил Форум. Как найти Источник, и где? На эти вопросы вменили искать ответ членам специальной комиссии. Члены спорили долго, плодотворно, принципиально, но ни к чему не пришли. Тогда создали подкомиссию, и она стала спорить ещё плодотворнее. Толку не было. И третий орган создали делегаты - инициативную межрегиональную группу. И сказал третий орган после семи дней и семи ночей конструктивных прений: если нужно что-то найти, надо это "что-то" искать, а поскольку требуется найти Источник, то и искать, стало быть, следует источник.

Орда двинулась требуемый источник искать: семьями, волоча немудреный скарб, подгоняя палками немощных. Сначала делегаты шли вдоль берега, питаясь ракушками и травою морскою. Долго шли и уперлись в непроходимые мангровые заросли. Продирались сквозь заросли, набрели на неторопливую речку, ветвистой дельтой впадавшую в море. Речка буквально кипела разной жизнерадостной мелочью. Неведомые плоды качались в пойменных зарослях, колосились в любовных играх ужи, рыжие ибисы носились друг за дружкой, сцеплялись в клубки и с хохотом рушились в воду, поднимая брызги.

Обнаружив веселую речку, усталые искатели бросились  в воду, принялись отчаянно купаться, играть, кувыркаться и ощутили в себе такой прилив сил и неясных желаний, что глаза у них округлились, плечи расправились, и возлюбили они друг друга, едва выбравшись на берег, и любили весь день и всю ночь до полного изнеможения.  А на утро шаманы, в которых после оргий засвербела новая жизнь, немедленно созвали Съезд и определились насчет дальнейшего направления. Речка, пробудившая в стариках такой невиданный созидательный энтузиазм, проистекала откуда-то из глубины берега, следовательно, Животворящий Источник там, и двигать надо туда. Орда направилась к верховьям веселой речки, навеки оставив за спиной разоренный берег вместе с остовом Фрегата, нетленным символом, торчащим посреди белоснежного пляжа.

Прошло несколько дней. Потом ещё несколько. И ещё.  Делегаты изменились неузнаваемо. Благодаря постоянному купанию в живительной речке они помолодели и облагообразились. Слезли с пальцев триплексовые ногти, и взамен отросли новые - крепкие и молодые. Разные старческие грыжи и продряблости, затянувшиеся здоровой молодой кожей, перестали мучить своих обладателей, сделавшись полноценными частями полнокровного тела. А  седые космы, висевшие раньше, как лишайники на вековых пнях, благообразно засеребрились, вспушенные переполнявшей тело энергией.

Вскоре нашелся Животворный Источник. Речка проистекала из тенистого, идеально округлой формы пруда, образованного целым баальбеком мраморных глыб, по виду напоминавших развалины. Посреди пруда бил газированными струям ключ. На мраморных плитах, облепленных ракушками, нежились русалки (в них  Антон без труда опознал нереид), в тугих струях источника резвились сирены, над гладью носились роскошные птицы, и все вокруг - пруд, заросли, дно, видимое до мельчайшего камушка, и, казалось, самый воздух - сияло россыпями, ожерельями, созвездиями цветов.

Сирены и нереиды жили тут с незапамятных времен. Это были потомки некогда многочисленных народов, населявших все окрест. Сирены пришли откуда-то из низовий, их происхождение терялось в туманных морских далях, а нереиды жили в этих краях всегда. Антон отыскал в хранилище книг маленький сборничек их фольклора; в основном там были трудовые марши. В сборничке сохранились следы бурных потрясений их истории. Когда-то они были двуполым народом, амазонками же стали не по своей воле. Коварные Демоны, которые вели с ними войну на тотальное уничтожение, закольцевали им игрек-хромосому в египетский шарик с ножкою таким образом, что женщины перестали рожать мальчиков, и народ исчез. От него осталась лишь небольшая колония. Живой Источник дал нереидам вечную молодость, а дебри надежно укрыли от врагов. Пруд, как утверждала легенда, наплакали две мученицы, потерявшие возлюбленных, а глыбы мрамора, по той же легенде, остались от дворца, рухнувшего от горя (литографического изображения не было, но развалины, воронка округлой формы и недосягаемость для врагов наводили Антона совсем на другие ассоциации). Так и жили нереиды небольшой популяцией многие века. Иногда, это случалось в сезон любви, вместе с сиренами совершали вояжи в море, топили случайные рыбацкие лодки, соблазняли рыбаков и рожали в соответствии с демонским проклятьем девочек. Но как видно, рыбаки были в тех краях редкими гостями - во всей популяции девочек были считанные особи. Случалось и так, что бессмертным прелестницам надоедало их бессмертие, и тогда нереида уплывала с приглянувшимся ей рыбаком в его лодке, становилась ему верной женой и умирала, оторванная от Источника, как смертная женщина - от старости.

Читая место, где сказано о бессмертии, Антон поежился от мысли, что его прелестной карнавальной подружке, вполне возможно, несколько сот лет отроду.

В отличие от нереид, сирены не тяготились проклятием и мальчиков рожать могли. Однако, как истинные амазонки, в силу своих традиций оставляли жить только девочек. Если же некая сердобольная мамаша проявляла жалось и втайне от подруг оставляла сына на воспитание лесному зверью, мальчишка вырастал в смышленого фавна и, едва окрепнув, по понятным причинам навеки оставлял родные края. Жили эти беженцы в уединении в логовах, либо, надев штаны, прибивались к людям, обучали их чудаческим ритуалам и начинали верховодить. Одна такая парочка близнецов, вскормленная волчицей, умудрилась даже устроить балаган длительностью в века, и к верховодству этим балаганом не один век тянулись бежавшие с исторической родины собратья.

Так и жили две популяции беззаботно и счастливо многие века, До тех пор, пока не Явились на берег их пруда беспокойные пришельцы, то бишь одичавшие делегаты с Фрегата. Об истории, культуре хозяек пруда делегаты, разумеется, ничего не знали. Кок полоумные бросились они в пруд, а когда накупались до посинения, вылезли и созвали Съезд. В отличие от последнего сборища в сени Фрегата, похожего больше на старческие посиделки, это был Съезд шумный, веселый и возбужденный, позднейшие историки так и назвали его - Съезд Возбудителей. То и дело обуревали делегаты в порыве творческой активности, носились, обуревшие, вокруг трибуны, предавались любви и совершали кульбиты. Стоял невообразимый энтузиазм: радостный визг, взрывы хохота, шутки, пляски, ураганные овации с топотанием...

Тотчас после принятия Резолюции делегаты бросились ее претворять. Целую декаду длилось Припадание к Животворному Источнику. Каждый делегат получал по черепу увесистый удар Священным Фрагментом Мачты Фрегата, несколько минут выдерживался в порядке процедурного вопроса в бочке живой воды головой вниз, убегал в дебри вдохновляться, а по вдохновлении немедленно бросался на ближайшего товарища созидать грядущие поколения. В последние будни декады уже вся орда гонялась друг за дружкой по окрестностям, и целый массы приобщенных поджидали возле ритуальной бочки очередного выкупанного собрата, дабы, высоко и честно подняв девиз "Насозидался сам - помоги товарищу!", на товарища наброситься и порешать с ним поставленные Съездом ответственные задачи.

Если с Припаданием все получилось как по маслу, то с другим пунктом Резолюции дело застопорилось. Согласно пункта, следовало помочь отсталым элементам общества - сиренам и нереидам - обрести Светоч, другими словами, обратить их в свою веру, и делегаты, получившие в ходе Припадания особо сокрушительный удар стальным дрыном по черепу, немедленно про историческую цель вспомнили.

С лобовой проповедью ничего не вышло. Едва Главный Пропагандист Орды влез на самую большую глыбу и стал исполнять положения из Постановления, прелестные обитательницы пруда пришли в неописуемый ужас. Сирены с воем от проповедника бежали, нереиды возмущенно зафыркали и забросали Пропагандиста рыбой. Пришлось срочно искать новые прогрессивные формы и методы идеологической работы. Делегаты бросились сирен ловить. Те не давались. Они оказались существами шустрыми, шумными и царапистыми. Пробегав полдня без особого успеха, Орда захватила единственную добычу - нескольких девочек-сирен, которые сладко спали в своем гнезде и шума идеологической работы не слышали. Зареванных девочек водворили в клетку и постановили держать их во время Форумов, Кворумов, Съездов, Конференций и Пленумов подле трибуны.

Нереиды оказались существами более флегматичными. От проповедников они не удирали, но и внимать проповедям не собирались. Лежали себе, роскошно распластавшись, на мраморе, подбирали к ожерельям ракушки, расчесывали прически и неспешно о своем разговаривали. Поэтому, собрав Пленум, делегаты определили, что вести с отсталыми элементами работу нужно кропотливо, ежечасно и эффективно, доверив дело самым опытным пропагандистам. В дебрях, подальше от пруда нереидам отгородили загон, поставили конурки, организовали политсеть и начали учебный год, иногда отпуская самых активных слушательниц половить себе и подругам рыбки. Работа продвигалась неважно. Нереиды погрустнели, впали в апатию, у них начался букет аллергических расстройств, и пропагандистам, не успевавшим врачевать хвори слушательниц примочками из живой воды, приходилось буквально лезть из кожи, чтобы донести Постановление. Правда, читать Постановление и писать цитаты нереиды научились весьма скоро. А когда слушательницы освоили написание цитат под диктовку и втихушку стали писать простейшие предложения на вольные темы, у них даже промелькнул в глазах проблеск интереса к учению. Но вот с политграмотой все оставалось по-прежнему.

Не зря, однако, говорят, что вода камень точит. В конце концов даже самые квелые, безразличные и апатичные слушательницы научились вяло повторять магистральные положения. И настал день, когда всей школе было объявлено: с завтрашнего дня у вас наступает светлое будущее, неуклонными дорогами которого вы пойдете к социальным вершинам. О, эти дороги хоть и магистральны, но многотрудны, поэтому главным условием успешного продвижения должен стать Светоч в голове и пламенная убежденность в сердце! Для пущей ясности каждую из слушательниц заставили повторить вышеуслышанное и отпустили готовиться к светлому завтра.

Приобщать нереид к Источнику пока посчитали преждевременным.

Утром тугой удар в рельсу возвестил начало светлого будущего.

Притаившиеся за изгородью делегаты наблюдали, что будет.

По сценарию предусматривался митинг, на митинге счастливицам предстояло созвать Съезд, затем собрать Пленум, избрать Актив, и так далее-так далее-так далее. Однако, ничего подобного не происходило. Обитательницы политлагеря сидели, запершись, каждая в своей конурке и не думали выходить. Прождав безо всякого толку с утра до полудня, делегаты провели Сессию, на которой наметили пути совершенствования идеологической работы с массами, ознаменовали решения Сессии овация и вернули к лагерю. Вечерело. В лагере все было по-прежнему. Новоиспеченные счастливицы и не думали проводить каких-либо митингов, наспех сколоченные для них трибуны девственно пустовали. Сквозь щели забаррикадированных дверей мутно пробивался лампадный свет (нереиды делали лампадки из раковин - фитиль и створка, заполненная кокосовым маслом).

Совсем стемнело. Делегаты перелезли через тын и заглянули в щель ближайшей конурки. Прелестная нереида сидела, сгорбившись, под лампадкой, беспокойно озиралась и быстро что-то писала. В углу высился ворох исписанных листиков. Писала и обитательница второй конурки, и третьей... писали все. Три дня и три ночи в лагере продолжалось сплошное бдение. Наконец, серым утром четвертого дня вылезла из конурки первая счастливица. Согнутая в три погибели ворохом бумаг и бессонной вахтой, она прокралась, беспокойно оглядываясь, в Ярангу Пропагандистов и скрылась в ней. Потом вышла без бумаг и стремглав кинулась в конурку. Немного погодя, вылезла на свет еще одна беллетристка, тоже с ворохом, и проделала тот же путь, что и первая. Открылась третья конурка, четвертая, пятая... Шарахаясь друг от друга, все несли к Пропагандистам бумаги, возвращались и отключались, уже ни от кого не запираясь, в праведном сне. К вечеру четвертого дня весь лагерь убойно спал, а на месте Яранги Пропагандистов высился преогромный бумажный ворох. Было, и ласковый ветер гонял пот территории отдельные листики, ероша собравшиеся возле столбов и трибун шелестящие сугробы.

Когда последняя счастливица скрылась в своей конурке, сгоравшие от нетерпения делегаты бросились к вороху. Там были доносы счастливиц друг на друга. Все анонимные.

Да - решили делегаты - с приобщением к Светочу что-то не получилось. Мыслят приобщаемые, несомненно, в верном направлении, деловито и принципиально. Но конструктивно мыслить не умеют, и причина этого, похоже, в их природной отсталости, незрелости и неполноценности. Вечером Свободные созвали Съезд, осудили волюнтаризм, учредили Комиссию по рассмотрению жалоб и заявлений трудящихся и избрали в нее самых ответственных товарищей (бедняги! им пришлось разбирать доносы до конца своих дней, поскольку в авторстве анонимок ни одна нереида не созналась).

Прослойка нереид была признана политически и организационно к будущему не готовой. Будущее перенесли на более поздние сроки. Дальнейшую воспитательную работу доверили вести нескольким наиболее неуклонным пропагандистам - подлинным энтузиастам своего дела.

Сирен, точнее, пойманных в период пропагандистской кампании девочек, напротив, объявили передовым отрядом молодежи, готовыми и перспективными, и работу с ними активизировали.

На этом освоение делегатами новой экологической ниша завершилось. Начинались будни, начиналась каждодневная работа.

Очередной Пленум в качестве определяющего направления выдвинул задачу скорейшего расширения сферы распространения Животворного Источника. Окрестные леса были вырублены, пни выкорчеваны, началось грандиозное рытье. Решено было с помощью системы арыков оросить Животворным Источником всю округу. Дни и ночи без сна трудились делегаты на арыках и в конце концов изнохратили все окрест. Пустили воду. Она немедленно зацвела, заколосилась исполинским камышом, получилось роскошное болото, которое высосало пруд почти до дна. Сирены из пустого пруда ушли. На дне открылся Источник, бивший из расщелины веселым фонтанчиком. Следующий Пленум отметил "идеологическую победу над несознательными прослойками"; закрепил в двух Резолюциях "блестящий успех в деле очищения Источника от временного и наносного" (Резолюции назывались "За Чистоту Иеалов" и "Возвращение К Истокам"); отметил полный триумф программы расширения сферы распространения Источника и наметил следующие этапы ирригации. Началось еще более глобальное рытье. Делегаты принялись героически дробить мегатонные скалы, рыть каналы, выпрямлять ошибочные ложбины и овраги, засыпать каньоны. Через несколько лет полный триумф перерос в полнейший, затем в наиполнейший и архинаиполнейший а потом в полнейший с приставками "сверх-", "экстра-", "ультра-" и прочими. Однажды на Пленуме делегаты даже придумали слово "архиисториальный", а придумав, долго и счастливо смеялись. Сил у делегатов, окрещенных в животворной купели, было хоть отбавляй, оттого и успехи получались такие грандиозные. Вся округа была обезображена совершенно. Всюду чавкали топи и булькал болотный газ, пруд исчез, превратившись в свальное место, измельченные в щебень горы мрамора осели в каньонах, а Источник зачах и сделался маленьким ключиком, еле змеившимся из-под крутолобого камня. "Ключик от будущего", - ласково называли его делегаты.

В области технического прогресса особенных сдвигов не случилось. Благодаря обилию мрамора каменный век задержался надолго. Сельское хозяйство, прозябавшее на островках уцелевших от "всемерных достижений" земли, дышало на ладан; в общинах царили нужда и голод и, соответственно, всевозможные комитеты по отпору и проискам; на благодатной почве разнообразных свершений, воплощений, построений, достижений и развитых этапов буйно прогрессировали общественные науки и искусства.

В общественной жизни прогресс также не стоял, и опять разразился переменами. Недавно монолитная Орда вновь разложилась на общины, но и общинный строй просуществовал недолго. Делегатов переполнял заряд Животворной энергии, полученной от Источника, и они с новой силой вдохновились Предначертаниями, а конкретно - тем пунктом, где говорилось о Созидании Грядущих Поколений. Вести семейную жизнь громоздкими паровозиками им просто-напросто не хватало терпения. Паровозик составлялся непомерно долго - ведь прежде следовало собрать Общинный Актив, подтвердить Магистральность Курса, выдвинуть Предложение О Созидании, единогласно его проголосовать, утвердить овациями, избрать Президиум, определить Достойных, которые могут принципиально и смело повести за собой Наш Паровоз на Ответственном Посту Рулевого... и прочая-прочая. Делегаты, буквально раздираемые страстями, все чаще предпочитали, не дожидаясь окончания семейного ритуала, созидать мелкими группами и даже парами. Великий разброд наступил в обществе. Забывая традиции, общество разбредалось, каждый чувствовал в чреслах своих Животворную силу, но взрастил гордыню  и уверовал, что в деле созидания он и без коллектива обладает достаточною компетенциею. Общество, каждый член которого был необычайно инициативен, не знал усталости и обладал строй силы потенцией, оказалось импотентным. То, что получалось в мелких группах, меньше всего подходило под понятие "Грядущие Поколения, Неуклонно Приближающие Светлое Будущее". Напротив, оно, потомство, даже отбросило колонию несколько назад, усугубив продовольственную проблему. Сонмы неполноценных личинок, легионы эмбрионов, гомункулусов, куколок, заполнившие окрестности, опустошили последние очаги земледелия и сожрали всю болотную клюкву. Словом, несмотря на неустанно провозглашаемые Съездами победы, объективно общество деградировало или, как говаривали в Высших Эшелонах, "застоялось". Появилось и вовсе невиданное извращение: два или три делегата повадились ходить к нереидам и созидать поколения с ними. К счастью, они были вовремя разоблачены, вскрыты, осуждены, заклеймены и с позором съедены пропагандистами.

Да, политлагерь еще существовал, счастливо обойденный Поприщами Трудовой Славы и Непреходящих Побед. Несколько пропагандистов, фанатиков педагогического труда, продолжали обучать нереид светлому будущему. Жили в лагере худо, впроголодь; рыба давно из рациона исчезла, и счастливицы питались случайно заползавшими на территорию эмбрионами, заготавливая их с корешками скорционеры и семенами амаранта в бочках; пропагандисты, как и подобает истинным наставникам, честно делили с воспитанницами все тяготы "временных труднстей", отчего тощи были и малоподвижны. Но жили. И даже отметили магистральные успехи общества лептой, совершив диалектический скачок в развитии педагогики. Они разгадали тайну провала первых проповедей: выяснили, что нереиды разговаривают на другом языке. Певучий язык Счастливиц совершенно не походил на текучий язык делегатов. Отсюда непонимание первых дней и недочеты идеологической работы, отсюда же следовало начинать идеологию, что и проводили в жизнь, ознаменовав педагогическое открытие - закономерный итог многолетней плодотворной дидактической работы, делегаты-пропагандисты. Ученицы довольно быстро освоили грамматику и бытовую лексику, грызли неустанно лексику общественно-политическую, но... не зря, видно, они были признаны в свое время "неполноценной прослойкой". С присущей им добросовестностью ученицы месяцами пытались постичь смысл того или иного общественно-политического понятия, но смысл ускользал от них, как ускользает кусок мыла из рук беспалого слепого в бане, и преподавателям приходилось возвращаться, вооружась терпением, на круги своя, чтобы в сотый и тысячный раз талдычить несчастным свои амебные истины. И в тысячный раз принимались Счастливицы склонять в своих тетрадках слово "неуклонность", а наставники, успевшие полюбить учениц за их кротость и прилежание, сидели и тайком смахивали набегающие слезы: неполноценные, что с них взять! бедные вы мои девочки...

Что касается клюволицых девочек-сирен, выросших в клетке под трибуной, то они оказались гораздо успешнее и в общество вписались, стали его полноценными членами. Они повзрослели, в совершенстве освоили язык и полит-терминологию, прониклись Основополагающим Постановлением. Правда, физиология была у них не совсем  полноценной, но именно по этой причине они неожиданно начали набирать в обществе вес. Дело в том, что во главе любых Созидательных Построений всегда пыхтел самый уважаемый и весомый во всех смыслах этого слова член общины, семьи и коллектива. А сирены из-за своих особенностей могли быть только впереди. Конечно, не обходилось без козней и открытой вражды к сиренам со стороны лидеров, привыкших быть всегда во главе. Но одновременно с неприязнью лидеров росла популярность в среде рядовых задних членов Созидательных Построений. Рост авторитета имел прямое материальное объяснение: в обществе свирепствовал голод, лучшие куски доставались прожорливым и весомым лидерам, а миниатюрные сирены ели гораздо меньше.

Вот в это время и вылез на арену истории Патриарх со своею Теорией Двух Возможностей, и загремели над притихшими джунглями его пламенные речи, и содрогнулись делегаты от яростного напора правды.

"Природа не терпит несоответствия, - рубил ладошками воздух Патриарх, - и если в каком-то забытом уголке ее прекрасных владений возникло стихийное бедствие - будь то чума или ураган, потоп или засуха, тектонический разлом или тоталитарный режим, замешанный на идеях братства, это значит, сама природа экзаменует человека. Так ли живет он? Верно ли строит общество свое? Годен ли для большого смысла, имя которому - жизнь? И она вносит коррективы, добиваясь соответствия общества своим законам и условиям существования на ее лоне. А если общество не выдерживает экзамен, путь его один: разложение, деградация и смерть. Это значит, что человек - созидатель общества может лишь в одном случае соответствовать природе - когда вымрет.

Так давайте честно, положа руку на сердце, признаемся себе (ведь здесь нам больше некому признаваться, кого мы еще можем обманывать?), признаем открыто, гласно, принципиально: мы вступили на эту дорожку.  Несмотря на все достижения, а они бесспорны. За одно поколение мы проделали беспрецедентный скачок от искусственной уродливой стали - этого технократического монстра до камня - подлинного носителя человеческого духа и воли. Мы преодолели раскол и достигли единства. Мы пронесли через все изломы и тяготы Свет Фонарей Фрегата и Светоч Постановления. Мы убедительно продемонстрировали правоту Магистрального Курса. Мы пожертвовали лучшими сынами в Годины Безвременья и гнекоторых перегибов.

Но сегодня мы исчерпали потенциал костенеющих без творческого начала форм. Сегодня история завершает один свой виток и начинает другой, и нам следует пересмотреть устоявшееся, переломить стереотипы. Сегодня, в драматический момент истории, момент определяющий и критический, природа с ее диалектическими законами поставила нас перед выбором: жить или не жить.

Посмотрите, до чего мы докатились! Потребление общественного продукта упало до немыслимого даже в Годины Безвременья уровня. Свободные труженики едят кору и осоку. Леса полны люмпенов. Народное добро расхищается. Коррупция. Запустение. Безволие. Безверие. Бездуховность. Наркомания и проституция. Кривая самоубийств. Единый народ, которому сама природа вручила ключи от будущего, забыл, что с ключами этими надо делать. Одиночками, тройками, парами, люди предаются разврату, полагая, что выполняют великую миссию Созидания грядущих Поколений. Но ведь ключ-то в Русалочьих болотах был один, один на всех, об этом мы должны неустанно помнить! И о том, что успех Созидания - в единстве. Но забыты лучшие традиции. Кто-то уже прозяб в безверии, впал в цинизм, договорился до абсурда. До того, что весь путь наш якобы пустая затея, что подложны ценности Воплощения и Претворения, и что грядя дорогами исторического прогресса, мы не заметили, что движемся в противоположную сторону... И этого говорят люди с высшим политическим образованиям, а кое-кто даже с наивысшим! Уж кому-кому, а им-то известны Перечни Побед, Скрижали Свершений, а их в нашей истории действительно было немало. Но кому-то очень хочется лишить общество его исторической памяти! Хочется предаваться блуду и хапать, но при этом хотя бы в своих глазах выглядеть оправданным: посмотрите, мол, что с меня возьмешь, если все вокруг - сплошная ошибка!

Что творится с несоюзной молодежью - не хочется говорить. Вспомните, как активно Счастливицы поддержали курс! Как включились в работу, как направили творческие силы на Предложения о Продвижении, сколько подали Предложений... И что в ответ? Шапкозакидательство и волюнтаризм. До сих пор лежат в инстанциях без движения все Предложения. Волнует это кого-то? Нет. А ведь в них, этих Предложениях, их надежды и чаянья, и они несли их к нам. Надеялись на сотворчество и участие. А мы? Волюнтаризм осудили, шапки надели - и оставили все как есть. Лишили полноценной трудовой жизни целую прослойку Счастливиц. Кто из вас, Свободные, видел их нынешнее безвременье? Кто говорил с достойными представителями о проблемах насущных? Кто помог или захотел помочь открыть глаза и разглядеть Светоч? Никто.

 Проще всего налететь с гиком и гаком, безголово посуетиться, а когда ничего не вышло, осудить волюнтаризм, приставить педагогов и сложить ручки в ожидании их рапортов. Не рапорты нам нужны - за ними дело не станет, а живое участие. Хватит слов! Несчастные Счастливицы ждут от нас дела. Они готовы служить Родине, а мы лишили их этого. Пусть не на переднем крае борьбы и труда, пусть не на трибуне и не в Созидательном Построении, что из того! Почему же им не трудиться там, где могут? Где умеют и хотят? На полях и фермах, в мастерских и каменоломнях... Разве вопрос "где трудиться на благо Родины?" имеет принципиальное значение? Никогда! Главное - на благо, и главное - Родины, а остальное прибудет, мы все в конце концов делаем единое дело Претворения. Это наша святая обязанность, наш, если хотите, исторический долг - организовать посильное участие в решении стоящих перед страной задач и обеспечить такую возможность. Дайте субъекту общественных отношений возможность трудиться, окажите доверие, приобщите к Предначертаниям - и они ответят ударным трудом, и вы не узнаете вчерашний пассив!

Теперь давайте заглянем правде в глаза. Чем заняты те, кто в первую голову должен печься о народном интерес и благе. Чем зщаняты раздувшиеся аппараты Советов и Комитетов? Учредили три тысячи новых званий. И что? И зачем? Голым почетным званием сыт не будешь. Нормальный труженик предпочтет десятку почетных званий одну хорошо приготовленную козью ногу - и будет прав. Разве не обойдемся мы двадцатью тысячами имеющихся почетных званий, имеет ли смысл дальнейшее творчество в этом направлении? Не имеет.

А чем стал Совет Фрегата? Не забыл ли он дорогу к Фрегату? Не превратился в жиреющую касту жрецов, обирающих свободных тружеников ячеек? Да, я не оговорился. Общество не может себе позволить содержать десятки десятков людей там, где нужен один, от силы двое, но это должны быть настоящие хранители Священного Фрагмента Мачты Фрегата, для которых главное - святыня, а не связанные с ней блага! Я хочу спросить здесь сидящих: станет ли Священный Фрагмент менее священным, если вместо двухсот Академий По Изучению Наследия Фрегата им будут заниматься останется две-три? И не лучше ли будет вместо ежедневного учреждения должностей для тех, кто отошел от активной созидательной жизни по состоянию здоровья, просто проводить их на заслуженный отдых?

Переведем взгляд на общественных контролеров, призванных распределять общественный продукт по принципу социальной справедливости. Наедают щеки, и это не удивляет. Продукта так мало, что распределяющие стали привилегированным классом в нашем бесклассовом обществе. Люди рвутся в контролеры. А что вы от них хотели? На полях теперь вдесятеро меньше людей, чем в бесчисленных складах с мизерными запасами. В доброй половине складов закромь практически пуста. И многим уже не до Созидания Грядущих Поколений. Какое там грядущее, какое светлое завтра, если сегодня, простите, нечего жрать, а утренняя горсть отрубей уже съедена в счет пайка следующего месяца. А ведь созидать надо. Надо исполнять волю истории..."

В этом месте Патриарх делал эффектную паузу, переключал регистры своего могучего голоса с трубного пафоса на устало-доверительный бархат  и дождавшись, когда глаза всех сидящих в зале уставятся на докладчика не мигая, артистически небрежным жестом снимал очки и со словами "пора находить консенсус" выставлял на трибуну маленький серебристый макет Фрегата. Делегаты тянули шеи, силясь разглядеть, что за зверь такой - "консенсус". Без линз лицо Патриарха казались неожиданно кротким и ранимыми. Он продолжал, но тихо и доверительно: "Есть другая возможность. Мы можем и должны идти вперед, но идти путем, который соответствует диалектике природы. Наша с вами природа - это прежде всего единство. Наша цель - то же единство. Единитесь, труженики ячеек и гильдий. Не дуэтами и квартетами идут к социальным вершинам. Только единой Капеллой мы преодолеем кризис и придем к грядущим свершениям. И альтернативы единству у нас нет.

Многое предстоит ломать и пересматривать. От многого отказаться, чтобы найти и очистить здоровые зерна, способные прорасти в будущее. И такие зерна есть! Это прежде всего традиция коллективизма. Это другие добрые традиции, незаслуженно преданные забвению в обстановке безверия и разброда. (Здесь Патриарх снова переходил на пафос.)  Многие сегодня рвутся к трибуне. Но надо учиться решительно отделять тех, кто рвется злопыхать и смердеть, преследуя своекорыстные цели, от честных принципиальных тружеников, озабоченный судьбой народа и идеалов. Отделять разрушающее начало от конструктивного, труху от здорового ростка. И не надо бояться перемен! И не надо слушать тех, кому хорошо сегодня в их теплых берлогах, кабинетах и логовах! И не  следует делать светом в окне наши временные трудности! - это я говорю идеологам. Лишь безмозглый прогнивший пень склонен считать уродством ростки, пробившиеся сквозь труху из его же недр. Так чем же украсим мы Великий Храм Природы - трухой или зеленью? Что взрастим мы в сердцах - плесень разложения или молодые побеги? Думайте, Свободные!"

Свободные принимались думать, создав для этого дела Комиссию По подработке Постановления, и, соответственно, выбирали второе, а раскатистый голос Патриарха уже гремел мажорами апофеоза, предваряющего конструктивную часть доклада: "Все в природе подлежит испытанию на жизненность. Мы - венец ее, естественно, тоже. Отдаться течению обстоятельств и деградировать во тьме и разобщении дальше? Или помочь природе силой разума, реализовавшись в качестве ее венца и смысла, а не в виде перегноя? Наш выбор - жизнь! Наш выбор - прогресс! Наш выбор - созидание! Наша программа - грядущее светлое, и другой альтернативы у нас нет!"

Выждав некоторое время, чтобы делегаты могли услышанное как следует переварить, Патриарх переходил к программе конкретных действий, но прежде напоминал: "Теперь всем нам вместе важно не торопиться. Не наломать дров. Не пороть горячку. Нужно всесторонне все обсудить и обдумать, определиться во мнениях. Найти взвешенные подходы, приемлемые решения. Давайте хорошо все прикинем, посоветуемся с народом... В столь ответственном деле, как наше, очень просто потерять голову, пойти на поводу дестабилизирующих сил, элементов. Нужно научиться по-новому мыслить, по-новому понимать, выработать консенсус..."

Делегаты волновались, невнятно, но громко гудели, демонстрируя свою готовность найти консенсус и наподдать элементам, а Патриарх мудро сиял стеклышками очков и тихонько дирижировал залом, помахивая рукой и давая делегатам понять, что они могут определиться во мнениях и слегка порезвиться, чтобы настроиться на деловитый лад и конструктивный манер. Делегаты принимались возбужденно топотать, деловито крепить, единить и перестраивать свои ряды, тут же, на месте, вылавливать в рядах и всячески пресекать разные элементы и, не откладывая их на завтра, поедать.

Дождавшись, когда большинство делегатов нарезвится Патриарх более сухим языком вкратце напоминал суть Теории Двух Возможностей, выделяя подробнее Вторую, потому что Первая - соответствие природе в виде перегноя - и без напоминаний мозолила всем глаза ежедневно и на каждом шагу. Втора Возможность, согласно которой природа допускала на своем лоне существование популяции делегатов, требовала переориентации деятельности популяции, другими словами - перестройки. Гипотетических скептиков, полагавших, что делегаты как вид все равно вымрут, Патриарх опрокинул доводами насчет Животворного Источника: обреченный вид природа не одаривает способностью к животворению, а делегатов одарила, и теперь нужно этой способностью правильно воспользоваться. На что в таком случае следовало ориентироваться, выбираясь из нынешнего загнивания? Опыт подсказывал, что ориентироваться нужно на элементы, уже имевшие место в прежней истории, когда, несмотря на преумножение нынешних побед и появление в чреслах Животворной Силы, жилось лучше - и сытнее, и веселее, и устремленнее. Об этом помнили все делегаты, а кто не помнил, того пресекли. Но тем не менее, грянул кризис. Ничего не поделаешь - неминуем закон природы. Общество стареет вместе со своими членами, и весь маразм общественной жизни пропорционален старческому маразму членов, взятых как в отдельности, так и в структуре Созидательных Построений. А членам уже много лет, и давно настала пора подумать о поколениях, потому что только при наличии поколений старение делается зрелостью, возраст - развитием, развитие прибавляет мудрости, а мудрость подсказывает, что к прошлому следует подойти диалектически. Выцедить в нем явно архаичное, ошибочное и закоснелое, проголосовать, обсудить проработать и торжественно от него отказаться. А непреходящее, напротив, выявить, подчеркнуть и наполнить подлинным смыслом и реальным содержанием.

Что-что, а диалектику делегаты знали вдоль и поперек, лучше, чем свои пять пальцев. Патриарх, который вышел из самых широких делегатских масс, был от них плоть от плоти, прекрасно это знал, и поэтому, несмотря на весь свой кажущийся центризм, Патриаршья программа революционных преобразований во многом сводилась к восстановлению устоев. На некоторых стадиях общественного развития (эпохах, как говорили делегаты) уже была форма Созидания Поколений, воплощавшая идею единства. Люди жили, любили и хозяйствовали ячейками по пятнадцать и более человек. Следовало не только восстановить ячеистый уклад, но и идеологически отразить его естественную, физиологическую обусловленность.

Выяснилось, что у Патриарха заготовлены эскизы и макеты Созидательных Пирамид - прообразы нынешних пирамид, и очередному Архиисторическому Форуму осталась только эти макеты канонизировать. Форум объявил основной потребностью граждан созидательный труд, под которым разумелась пирамидная акробатика, а потребностью граждан, организационно не готовых к социальным вершинам, т.е. нереид - просто труд. И поднялась круговерть Сессий и Форумов, Съездов и Пленумов, Заседаний и Советов, Активов и Конференций... Конечно, нашлось в обществе немало консервативных, застойных, реакционных сил, с которыми следовало вести бескомпромиссную борьбу. Практически наново был перелицован фасад идеологического здания, большую часть этажей которого заняли застенки для чуждых и уклонистских извращений. Были переписаны законы - каждая статья Конституции обзавелась аннулирующим ее двойником с пометкой "прим" и конструктивным двойником с пометкой "доп". Прошли считанные месяцы - и в обществе не осталось и без того редких отщепенцев, предпочитавших любви своей ячейки любовь нереид. Закончили дни на подвешенным над костром Вертеле Истории непримиримые сторонники парных, тройственных, квартоидных, секстоидных и иных неканонических построений; их обглоданные кости торжественно водворили на Помойку Истории. Заодно попали на стол победителей и сторонники хороводных, паровозных и прочих неканонических форм Созидания. Отправились на Помойку Истории одиночки, разбазаривавшие под спальными шкурами свои общественно необходимые гаметы и силы. Вскоре уже никто не сомневался в верности скорректированного Патриархом Магистрального курса. Не удивительно: освобожденные от работы на полях труженики отныне занимались исключительно акробатикой, после многих лет голода впервые наступило изобилие, а в головах сделалось просторно и ясно. Ушли оттуда тяжелые мысли о смысле, перестали точить баобабы убеждений другие мысли - о хлебе насущном, и многоголово воссиял над благодатной землей Светоч Единства. Не сразу, конечно, но воссиял.

Антон много думал, в чем секрет успеха концепции Патриарха? Ведь и сегодняшний день этой страны, и тогдашние поедания инакомыслящих говорили о том, что это была далеко не лучшая концепция. И вообще, если б не чистая случайность - наличие в новом ареале делегатов популяции нереид, - идея Капеллизации была обречена на крах. Еще до начала массового вымирания делегатов от маразма и старости они поели бы друг друга вместе с пуговицами - земля-то была разорена так, что сами делегаты не смогли бы прокормить с нее ни единой ячейки, какие бы формации они ни изобретали, и только трудолюбивые нереиды смогли постепенно вернуть обескровленную землю к жизни.

Концепция Патриарха, если отбросить демагогию, сводилась к двум материальным вещам - к продлению рода и хлебу голодным. Были до Патриарха и другие концепции - когда люди голодны, всегда найдутся какие-нибудь мессии со своими проектами и прожектами продовольственного изобилия. Одного прожектера, надоевшего всем призывом "начать с себя", даже съели, сказав: "Вот с тебя и начнем". Были и дельные проекты, скажем, пустить на сосиски эмбрионов. И практики были. Причем, судя по эпизодам разорения нескольких запрятанных в джунглях "загнивающих хозяйств", практики неплохие. Но, как говаривали в Высшем Совете, что свершилось, то свершилось.

Успех концепции Патриарха был полным. Ведь то была не просто программа, то была программа идеологической борьбы, а это такая борьба, которая в любом случае не оставит желудки борцов пустыми, и если не хлебом насущным, то плотью ответственных за хлеб желудки борцов наполнятся обязательно, ответственных же можно найти всегда.

Все прошло как по маслу. Когда были разоблачены первые ответственные, в закромах прибавилось мяса, а в обществе соответственно убавилось ртов. Следующая разоблачительная кампания более-менее сносно накормила всех. Продовольственные успехи подстегнули энтузиазм. Народ бросился создавать пирамиды, вдохновенно выискивая саботажников и шпионов. Методика решения продовольственной проблемы подняла ответственность и укрепила дисциплину. Дальше - больше. Нереиды, оказавшиеся на редкость смышлеными существами, быстро освоили доведенные им планы и принятые ими обязательства производства хлеба насущного и освободили из-под желудочного пресса творческие силы народа. А там пришли и победы иного рода - дали расчетную молодь первые пирамиды. Задача формирования Нового Человека была в основном решена.

Очень понравилось Антону решение проблемы личиночных форм. В те годы, когда робкое воспроизводство населения еще не могло угнаться за темпами поедания и разоблачения уклонистов, был решен и личиночный вопрос, и решен с той редкостной своевременностью, которая порой самым шальным образом сопутствует удачливым реформаторам. Останься личиночный вопрос в воздухе чуть дольше, кто знает, чем бы пирамидная затея закончилась? Антон не исключал, что с первыми Пирамидами Патриарха вся магистральная история делегатов с Фрегата вполне могла завершиться в мерзости и бесславии, увенчавшись тотальным каннибализмом обезумевших от голода Свободных Тружеников, а сам Патриарх попал бы на Вертел Истории в числе супостатов-вредителей под первым номером.

К началу Пирамидной Эпохи личинок было великое множество. После первых созидательных опытов численность побочных продуктов созидания подскочила в масштаб, и подобно саранче личинки враз уничтожили всю зелень. Явственно замаячила так хорошо знакомая делегатам по предыдущим встречам костлявая дрянь. С личинками-эмбрионами нужно было как-то бороться. Заниматься их истреблением- заготовлением сразу при появлении на свет было бессмысленно, поскольку многие стадии воспроизводства, кабачковая, например, или тритонно-мальковая, вообще не поддавались контролю. Облавы представлялись делом хлопотным и малоэффективным - все эти ходячие эмбрионы были необыкновенно шустры. Допускать же их бесконтрольное хозяйствование в огородах тоже было нельзя. И тогда в чью-то голову, освобожденную от унизительной заботе о хлебе, пришла потрясающая мысль: ведь личинки - это неполноценная социальная группа, следовательно, их организм, вместе с печенками, селезенками, кишочками и прочими органами пищеварения также неполноценен. А раз так, то переварить пищу, усвоить все ее энзимы и витамины сразу они не в состоянии, и ее следует прогонять через организм до полной усвояемости не один раз. Как это принято у кроликов и некоторых других грызунов.

Эксперимент подтвердил догадку блестящим образом. Запертых в клетку личинок лишили пищи, и они стали поедать собственный кал, восьми-, десяти- и более кратно прогоняя его через свои желудочно-кишечные тракты. Осталось только научить их сознательно относиться к своей физиологии, и можно было жить спокойно, не зная бед: раз накормленная личинка в дальнейшем требовала бы лишь незначительной подкормки.

Что-что, а воспитывать сознательное отношение к физиологии Свободные умели (а иначе какие они Свободны? ведь свобода не что иное как осознанная необходимость). Всех личинок, которых удалось изловить, поместили в политлагерь, освободившийся с тех пор, как нереид привлекли к труду. Нарисовали им наглядные пособия, оформили классы, наделали соответствующие научные тома и "Книги о вкусной и здоровой пище", открыли учебный год.

В качестве педагогов работали опытные личинки, первыми освоившие передовой пищеварительный процесс. Их клетку, которую по-прежнему не чистили от говн, переименовали в педагогический университет и ставили во время Форумов под трибуну докладчика. Личинки мгновенно усвоили и Постановление, и Магистральный Курс, и Светоч, а главное - с великим энтузиазмом отнеслись к своей педагогической миссии. К удивлению полноценных, все эти Гоблуши тянулись к политическим знаниям очень охотно, Поневоле вспомнились нереиды, которым так и не удалось привить даже элементарных азов общественно-политической культуры. Видимо, такая тяга личинок к знаниям объяснялась отцовскими генами, а также  присущим неполноценным уродцам бесплодием. Когда субъект не способен к размножению, и над ним не довлеют проблемы продолжения рода, то в голове его делается просторно, и все силы души направляются на заполнение образовавшихся в мозгах лакун лозунгами и знаниями.

Вскоре в лагере состоялся выпускной парад. Обученные, проникшиеся и привыкшие обходиться без свежей пищи личинки, пылая педагогическим зудом и Светочем бросились во все концы страны нести Светоч отсталым братьям. Сама природа их зловредного нрава (а уродцы почти всегда бывают зловредными) нашептывала им в отвечающую за мыслительный процесс извилину слова о равенстве, братстве и социальной справедливости и требовала во имя означенной справедливости подвергнуть собратьев, еще не живших в бараке на фекальной диете, аналогичной участи. Они понастроили множество педагогических бараков, лагерей, городков, навыбирали Советов, насоздавали Комитетов, наутверждали Комиссаров, напридумывали обрядов, насочиняли Традиций и Уставов. Через пару лет личинок-анархистов-разорителй полей в стране не осталось. А к моменту, когда Антон забрел в этот мир и открыл фолиант, личинки ни в чем не уступали старшим братьям по разуму в политическом отношении и считались передовым отрядом молодежи. 

Каждый неполноценны, появлявшийся в стране, выдлавливался товарищами, помещался в барак и два года учился питаться калом, изредка подкармливаясь дешевыми крупами, овладевал политграмотой и навыками общественной работы, постигал житейские премудрости. К третьему году он становился настоящим членом этого шизоидного общества и из барака выпускался.

Читать фолиант дальше было все скучнее, но Антон дочитал. Совсем куда-то пропал сон, заняться было нечем, а гулять по ночным улицам не хотелось. Близилась Капелла, и ночами город напоминал только что сгоревшую книгу, по черным скукореженным листам которой беспорядочно ползают паутинки тления.

Некоторые пола смовсем обезумели. По площадям, проспектам и переулкам под жуткий вой волынок двигались, как привидения, фуры, колыхались траурные мантильи, с треском рассыпались жирные факельные брызги... То один из полов отмечал профессиональный праздник - День Почкования. На мостовых зажглись первые, робкие еще, костры. А в помещениях, во всех мало-мальски темных углах протянулись гроздья и гирлянды сцепившейся в любовном раже всякой неполноценной микро-фауны.

Скорые дни и сумасшедшие ночи Антон проводил за книгой. Зажав нос, с треском выжигал факелом гирлянды в углах, затем выметал орущую, копошащуюся мелочь поганой метлой, как следует проветривал келью, а потом ложился на тахту и вдыхал запахи другого тлена, живущие в страницах...

Впрочем, как-то Антон все-таки рискнул высунуть нос наружу, прямо в сумасшедшую ночь, но дойдя до Аллеи Постаментов, предпочел засунуть его вместе с остальными частями тела обратно со всей возможной поспешностью. Было так. Недалеко за полночь его внимание привлекло некое многолюдно... о, господи!.. многогомное действо в районе ритуального грота - вынос святых мощей, обрещзание дурных голов или в этом роде. Издали, с высоты сотового окна, зрелище представлялось довольно безобидным. Празднично одетые толпы, явно хаотичные передвижения, отсутствие керберов, гомон, спонтанные песни-пляски и, что самое главное, огромные чаши с горячительными напитками, из которых мог(ло) черпать сколько душе угодно каждый(ое) желающий(ее); что-что, а напитки Антон опознал без ошибки - и по манере черпать и потреблять, и по последующему эффекту. Все это выглядело веселым, громким и ярким световым пятном на фоне зловеще крапленой факелами темени окружающих кварталов. К веселому пятну вела темная Аллея. Каких-либо полуночных факельных шествий на маршруте не просматривалось. Захватив с собой две пустые колбы и увесистый канделябр из бронзы на всякий случай, Антон вышел в ночь. Вроде бы Аллея была пустой, но чем-то она Антону не понравилась. Обморочной ли тишиной, ватный омут которой бесследно сглотнул звуки сборища возле грота? Кромешной ли теменью - обиталищем бессмертного Нечто неандертальских - никак не раньше - страхов?.. Он не знал. У первой же тумбы Антон замер, почувствовав чье-то безмолвное присутствие. Стараясь не давать волю легкому мандражу в костях, он нащупал гранитную поверхность, прижался к ней спиной и дрожащими пальцами стал высекать искру, чтобы засветить огарок. Четырехгранная тумба, как он помнил, имела высоту в полтора антоновых роста, ширину грани в два локтя и венчалась пирамидой классических пропорций. Прижавшись к грани спиной, Антон был защищен от внезапного нападения по крайней мере с одной из сторон. Язычок пламени огарка спугнул темные массы неандертальского Нечто, но реального ничего не высветил: выщипанный грунт, неподвижность, неверные силуэты Постаментов. Антон поводил огарком туда-сюда, заглянул за тумбу. Тревога не отпускала. Ощущение чужого присутствия только усилилось. Антон поднял огарок над головой и взглянул на пирамиду. Вот оно! На Постаменте молча цепенел Гомик из тех крупноголовых уродов, что изредка ползают, по-паучьи перебирая всеми конечностями, по земле, а в остальное время висят, потому что их хилое медузоподобное тельце не в состоянии удерживать объемный череп на естественной для других полов высоте; для себя Антон назвал этот пол Мыслители. Нижней половиной тела - гениталиями?.. детородным органом?.. яйцеводом, леший их возьми?!.. - Мыслитель обтянул гранитный монолит Постамента. Ручонки-ножонки, которыми он, по-видимому, помогал себе при навздрючивании, были намертво прижаты к генитальной плоти, а тоненькие пальцы вцепились в ее края. Сама плоть растянулась до прозрачности, сквозь кожу рельефно проступили возбужденно пульсирующие синие жилки вен и неподвижные белые рубчики былых разрывов; в одном месте алела набрякшая кровью складочка свежеприобретенного разрыва - похоже, пустяк по понятиям Мыслителя. Разглядывая влажно блестевшую в пламени огарка натянутую на камень плоть, Антон почувствовал близость тошноты, а подняв взгляд на верхнюю часть Мыслителя - близость ужаса. От груди до круглой макушки, если отбросить почти незаметные завязи ножонок-ручонок, Гомик обладал правильными человеческими пропорциями. Уверенно расправленная грудь, гордо сидящая на короткой шее круглая голова, огромный, в благородных морщинах, лоб, тонкие черты лица, будто стянутые к району носа, бородка клинышком и недвижные, но живые и теплые, устремленные в одному Мыслителю ведомые дали, глаза под стеколками пенсне с выражением безмозглой мудрости застывшей на бархане рептилии. Половина живого человека без рук, но с плечами. Антон осторожно прошел дальше, подняв огарок. На тумбах с пирамидальными вершинами торчали такие же Мыслители - двумя рядами, через равные промежутки, по обе стороны дорожки, как в какой-нибудь мемориальной аллее героев. За Мыслителями, меж, над и под ними тянулись ряды представителей других полов, разнообразными способами натянувшиеся на предназначенные им Постаменты. Кто свешивал гирлянды сосцов, выбелив гранит молозивом, кто распускался перевернутым кочаном капусты, кто, обтянув нежными гениталиями камень Постамента, с головой укрыл композицию, будто чехлом, розовой плотью вывернутого наизнанку собственного хобота... Антон успел насчитать с десяток готовившихся таким образом к пирамидному шабашу полов, когда в дальнем конце Аллеи послышался шум и гам. Со стороны пьяного гульбища навстречу двигалась с факелами толпа во главе с одним из Мыслителей. Его несли на загривках двое керберов. Мыслитель был основательно пьян, темпераментно жестикулировал, лопотал, глотая сонорные звуки речи, зажигательную речь, а взвинченная толпа других представителей Гомического племени, раскрыв рты и выпучив глаза, ловила каждое слово. Когда толпа дошла до незанятого Постамента для Мыслителей и взгромоздила оратора на вершину, Антон понял смысл этого гульбища возле грота. Спрятавшись за одну из тумб, Антон наблюдал, как оратор, подобно змее-яйцееду, судорожно натягивается на камень, крякает, выкрикивает лозунги. Зрелище было настолько экзотическим, что он едва не пропустил момент, когда керберы, до того безучастно пялившиеся по сторонам, вдруг разом, как по команде, нырнули в темноту. Не разбирая дороги, Антон кинулся в кусты и без продыху бежал всякими задворками до самого сотового строения, а светившаяся в сполохах испуга картина ритуального вздрючивания на столб снимала усталость лучше любого тонизирующего средства.

Во внешнем дворе строения, которое в эту минуту Антон даже готов был назвать родным, горели факелы, темнели фигуры, и слышались настороженные разговоры. Антон проклял тот миг, когда ему пришла блажь отправиться за нектаром, и затаился в кустах. Внезапное полуночное бдение чуть ли не всех обитателей строения очень напугало его, но понаблюдав за ячейкой некоторое время, он пришел к выводу, что оснований для паники у него все еще, как ни странно, нет. Возле сот шла рабочая возня (хотя кто их знает, что они там разумеют под работой?) - звяканье, стук молотка, озабоченное бормотание и воркование; явным диссонансом прозвучал выданный в сердцах кем-то набор матюгов. Это-то откуда? - изумился Антон. Какого рода работы кипели возле строения - из укрытия не было видно, но как пить дать они были связаны с приближением Ночи Пирамид. Для подготовки шабаша уродцам теперь стало не хватать светового дня. А раз так, - заключил Антон, - то до него им не было дела, и можно беспрепятственно идти к себе, чтобы готовиться, ну скажем, по индивидуальному творческому плану. Но это, вспомнил он, только его двуполая логика. По логике тридцатиполой все могло получиться наоборот: а ну как выйдешь сейчас на площадь - да в лапы какому-нибудь ареопагу, весьма удивленному тем обстоятельством, что он, Антон, до сих пор не рвет очко на священном Постаменте; тумб-то свободных, как он успел заметить в Аллее, стояло немало...

Осторожно, стараясь не хрустнуть лишний раз, Антон двинулся кустами в  обход освещенного факелами пространства, чтобы добраться до входа со стороны дальней, слабо освещенной стены сот. Он был почти у цели, когда чуть не у самого уха ночь пронзил душераздирающий вопль; Антон аж подпрыгнул, как метко ошпаренный из окна полуночный кот, и замер, боясь дышать. Шли мгновения. Никто не ломился в кусты его хватать. Антон осторожно выглянул.

Глазам предстала немая сцена - источник вопля на краю освещенного пространства. Со всех сторон сюда же были направлены взгляды улыбающихся Гомиков, побросавших свои дела. На камнях мостовой сидел и тонко выл, будто крупная цикада, Гоблуш, по лицу его катились огромные слезы. Двумя руками он сжимал возле основания свой распухший, сделавшийся похожим на распредвал хвост. Над Гоблушем участливо склонился весь сияющий, прямо лоснящийся лот счастья Болдан. Увидев груженую тяжелыми каменными блоками повозку, в которую был запряжен Болдан, Антон мигом все понял: Гоблуш опять был неосторожен. Несколько недель назад Антону уже довелось наблюдать подобную сцену. В тот раз Гоблуш красил урну возле подъезда, придерживая ее хвостом за край, затем наклонился поправить бантики на ботинках и легкомысленно распустил хвост поперек дорожки из мраморной крошки. Случившийся рядом Болдан, который мирно трусил в качестве коренного в упряжке (кажется, это была двухколесная арба с внушительными на вид мешками), естественно, не мог не воспользоваться такой оплошностью, мгновенно встал на дыбы, взял в галоп и - Гоблуш ойкнуть не успел - переехал ему хвост своею арбою. И вот бедный Гоблуш попался на этот трюк снова; причем, судя по конфигурации хвоста, на этот раз Болдану удалось переехать его наискось - так, что каждое из четырех кованых колес груженой повозки оставило на хвосте собственный след. Тьфу! - в сердцах плюнул в адрес идиотской враждующей парочки Антон и, ни от кого больше не таясь, направился в келью, перешагнув через искалеченный хвост несчастного создания, некогда знакомого Антону по вузу.

В ячейке-келье Антон снова задумался, имеет ли под собой реальные основания недавняя паника. Он вспомнил Фетю, его стенания, болезненное пристрастие к пуговицам, а заодно картинку из учебника анатомии и пришел к выводу, что как будто бы нет: уж Фетю-то с его строением не поможет надеть на куб ни энтузиазм масс, ни собственные убеждения. Но затем память выдала хвастливое фетино заявление, что он-де в состоянии заменить любого члена пирамиды, и это насторожило. Исполнение должности того же Мыслителя и мучения глотателя пуговиц были несовместимы. Но, быть может, в канун Ночи Пирамид Фетя претерпевает какие-то изменения? То самое "вызревание" ("ты должен чувствовать, слушай свое тело...")? В конце концов Антон просто махнул на все рукой - Гомический мир вообще вымывал привычку думать - и зарекся ходить за нектаром. И не высовывая больше носа из кельи, он побрел сквозь туман неодолимой скуки последними пунктирами магистральной Гомической истории.

Дальше в ней была цепь однообразных побед и свершений, густо раскрашенных окрепшей армией идеологов в балаганно-героические тона. Все менее понятной становилась терминология, да и сам характер межличностных отношений и межпирамидных коллизий. То были уже качественно новые отношения, осложненные передовым сексом. А немногое всенародное, всерьез влиявшее на историю страны, подвергалось основательной цензорской коррекции. Кстати, Антон вообще не понимал, зачем понадобилась цензура. По его мнению, никакого криминала для Гомиков в их истории и фольклоре не было.

Весьма скупо летописец отразил важнейшее в жизни страны событие - появление керберов. Где-то в недрах самых удачных, наиболее близких к канонам пирамид изредка стали зарождаться зубастые, благообразно мохнатые, цвета пепла со ртутью особи с лампасами на задних конечностях, которые, едва разлепив глаза, принимались жрать плоть любого, до кого могли дотянуться, и не изменяли сему гастрономическому предпочтению всю последующую жизнь. У них даже появился Вице-Патриарх, украшенный не только лампасами, но и звездочками. Гомики называли особей Наставниками. То были самые передовые и сознательные члены общества, обладавшие к тому же врожденной тягой к тотальной дисциплине. Половую жизнь они не вели вообще, целиком посвящая себя общественной работе, в которой проявляли недюжинные организаторские, педагогические и другие качества. Держались стаями. Светоч, Свет Фонарей и все прочее имели в голове с самого рождения. Членов пирамиды, которых угораздило произвесть на свет Наставника, ждали почет и уважение всей Гомической братии, потому что считалось, что Наставник есть материальное воплощение всех лучших побуждений, устремлений и чаяний коллектива, возможное лишь в обстановке подлинного единства.

Полностью перешли на передовой пирамидный способ размножения сирены, точнее, их местная популяция. Накануне сожжения они отмокали в особых чанах в экстракте из разнообразных гамет и в ночь Капеллизации несли на площадях яйца. Потом возносились кипящей плотью на макушку пирамид, растекались там на необходимые товарищам гаметы, а яйца по очереди высиживала Гомъячейка.

Позже, на качественно новом этапе Консолидации, Гомики стали собирать яйца в большую кладку, за право высиживать которую соревновались  ячейки города или района. Когда вылуплялись девочки, победители соревнования получали самую справную, бодрую и красивую. Таким образом, Гомическое соревнование неуклонно поднимало дух и плоть народа на должную высоту; наиболее активные в общественной жизни семейства получали как моральные преимущества, так и генетические, что, в свою очередь, благотворно влияло на генотип общества в целом. Вылуплялись также и мальчики, которые шли на сервелат к всенародным праздникам для привилегированных пирамид.

Сохранились отголоски идеологической борьбы с Лжепатриархом I и Лжепатриархом II.

Вдогонку к отправленным в суп теоретикам и различным "примкнувшим к ним" прозвучала достойная отповедь их вредительской "теории лже-Фрегата". Согласно этой теории, Фрегат, отправившийся с далекой прародины нести по морям Светоч, был укомплектован собранными со всей прародины негодяями, от которых прародина таким образом захотела избавиться. Вместе с тем, гласила теория дальше, где-то в туманных морских далях бродит настоящий Фрегат и пугает "неорганизованных" сирен и каракатиц Светочем.

Среди груды прочего злопыхательского тлетворного бреда жалкой кучки оголтелых выродков (в былине так и было написано) выделялась еще одна крайне любопытная легенда - о Втором Пришествии. "Выродки" полагали, что состоялось лишь Первое Пришествие Фрегата, несущего Светоч, а потом Фрегат отчалил. Убыл в обетованную страну счастья - кущи, освещенные сплошным, во все небо, Светочем - но обещал вернуться и тех, кто истинный Светоч сохранил в голове и сердце, забрать.

Легенда нашла много сторонников. Все они отвергали официальный паучий Светоч, которым было предписано венчать пирамиды. Их ели, травили, как выразился автор одной считалочки для самых юных, "как бешеных собак", выгоняли на потеху пирамидного плебса на "арену классовых боев"... Конечно, можно было разоблачить идейных противников проще: взять и сводить самых честных из них на экскурсию, показать останки Фрегата. Но во-первых, режиму, замешанному на идеях братства, нужны враги; во-вторых, обществу все еще нужен был постоянный источник пищи, своего рода самовоспроизводящийся запас; и в-третьих, прежний Совет Хранителей Идеалов съели в разгар "лжепатриаршьих процессов" за ревизионизм, в Совете Возрожденных Идеалов дорогу к Фрегату никто не помнил, и в распоряжении официальных ниспровергателей осталась одна демагогия. Поэтому легенда о Втором Пришествии зрела до поры в застенках, подвалах и диссидентских кухнях, чтобы ознаменовать, дозрев, начало новой исторической эры.

Имелось в позднейшей истории еще несколько сект, течений, движений, "межрегиональных групп" и "независимых комитетов", а также прослойка отдельных одичавших колонистов и непримиримых диссидентов. Крайне малочисленные, они жили в самых дремучих дебрях, избегали контактов и на историю не влияли.

"Краткий курс", как ни странно, не был той настольной книгой, по которой страна живет, учится и мыслит. "Священным писанием" Гомиков, по которому сверялись дела и помыслы, оказалась этология - наука, в двуполом мире Антона пребывавшая на задворках общественной мысли. Собственно, как такового "священного писания" у Гомиков не было. Был комментарий к классической этологии, комментарий к комментарию и так далее, а происходила вся талмудистика из канонического труда "Происхождение Семьи и Единства". Труд приписывался двум или трем шаманам конца каменного века - тем самым "айболитам" в купеческих жилетках, мощи которых Антон видел в Храме. Со скуки Антон заглянул и в "Происхождение", но ни бельмеса, разумеется, там не понял. Местные истматики выражались вроде бы и просто, но вместе с тем совершенно нелогично, да и жаргон у них был чересчур густ даже в сравнении с митингово-разговорной Гомической речью. Антон и в двуполой-то этологии, что называется, плавал, и вряд ли ответил бы, что есть "полигиния", а что - "полиандрия", не рискуя ошибиться. А единственный бельмес, который позже Антон выцедил-таки из Гомического талмуда, относился к эпохе "развитого каменного века" и касался старых знакомых - сирен. В период, когда паровозики возглавляли выросшие под трибуной птицеголовые девочки-сирены, в обществе господствовал строй, в первом мире Антона известный как «матриархат». Только если у людей «матриархат» был изобретением кабинетной науки (как, впрочем, и вся истматика), ничего общего не имеющий с действительностью, то здесь он существовал на самом деле. Мало того, со здешним матриархатом был связан некоторый просвет в экономике и прогресс в духовности – миниатюрные сирены, вспомнил Антон, во главе паровозных общественных построений, были гораздо менее прожорливы, нежели особи из бесфеминной «делегатской» популяции, а физиологически так были будто специально созданы самой природой только для одного, лидирующего места… словом, были все основания подозревать, что классики из мира людей не придумывали «матриархат», а подсмотрели его,  заглянув сюда в припадке творческого вдохновения краешком своего диалектического глаза.

А может, они и сами были отсюда? В прежнем мире Антон видел много увитых плющом пыльных портретов «айболитов» в тройках, но все они изображали одних и тех же людей. А здесь Храмов-гротов с бородатыми мощами было множество. При желании и лучшем самочувствии Антон вполне мог бы и поискать портретных «айболитов» первого мира среди здешних священных гербариев, но приближаться к мощам было неприятно, от них болела голова и сводило желудок, хотя на местный бестиарий они, похоже, оказывали прямо противоположное, благотворное действие. Похоже, в гротах скапливался, не выветриваясь, запах мощей, оказывающий  тонизирующее действие на Гомические массы, и они посещали гроты как кабинеты терапии. Так или иначе, прямое родство истматиков первого мира со здешними мощами сомнений не вызывало. Вероятно, был в седой древности, на заре пирамидной эры какой-то переходный пол, или эволюционный под-пол вроде Начальников или Гоблушей, потом исчез, эволюционировал, ассимилировался, но оставил после себя могучее теоретической наследие, заражающее все окрест в любых мирах. Почему бы и нескольким особям отсюда не просочиться в двуполый мир? Ведь угораздило же Антона забраться сюда по пьяному делу.

Впрочем, нынешняя идео-публицистика дышала совсем другими, не истматическими озонами. В обществе бушевал нешуточный спор вокруг нравственности. Поводом было нездоровое по мнению ортодоксально настроенных отцов и дедов и прогрессивное на взгляд морально неокрепшей молодежи занятие – нечто среднее между гимнастикой, балетом и танцами, исполняемое на брусьях, помостах и в бассейнах, но с имитацией вместо полового акта и меньшим числом участников. Этим фигурным танцам была в равной мере подвержена молодежь и средне-сословной, и личиночной, и богемной среды; последняя даже больше. Ретрограды трубили о падении нравов, молодежь и ее прогрессивно мыслящие сторонники отчаянно защищались, отстаивая тезис о приоритетном значении развития личности и о разносторонних ее началах. Что ж, заключил Антон, знакомо. Когда-то ведь и балет был свидетельством растления нравов. Гомический мир, несмотря на фейерверк произошедших метаморфоз, все еще пребывал в начале своей эволюционной лестницы; при столь буйном смешении генов стремительная эволюция неизбежна, как неизбежен и ее непредсказуемый характер. Пройдя должные стадии общественных отношений и технического прогресса, общество, скорее всего, будет дегенерировать дальше, но уже на качественно ином уровне. Им снова предстоит пережить дробление наподобие удельного, как в бронзовом веке, только теперь оно будет биологическим, по признаку пола или группы полов... Возможно, потомки сегодняшних полов (а половые различия, не смотря на наличие отдельных уникумов- универсалов вроде Фети, выражены у абсолютного большинства Гомиков очень отчетливо) выделятся в отдельные виды, будут теснить друг друга, а потом консолидируются в консенсусе и симбиозе. А может, им нечего будет делить, поскольку мудрая природа разведет их по разным экологическим нишам. Одни, скажем начнут осваивать воздушный океан, другие - болотную стихию, третьи - древесные кроны, четвертые - организмы третьих, и так далее. в том же направлении, в Доэволюционируют, если эволюция пойдет в том же направлении, в каком шла до сих пор, до каких-нибудь зловредных бактерий, которые опустошат все, что растет и движется, превратив весь окрестный белок в простейшую органику, нефть или метан, и перейдя следом в нее сами. Тот-то изумятся будущие конкистадоры и археологи, найдля городище несусветных построек, полное отсутствие следов туземцев и высящегося над всем ахейски мудрого истукана-Патриарха.

...Патриарх от дел отошел. Заделался бессмертным символом, поселился на высоченной скале и время от времени крошил страждущим колонистам и их потомкам манну. Кто он такой, откуда явился - умалчивала как устная традиция, так и беллетристика. Отмечалась вековая мудрость, добрые глаза. Больше о нем как о личности не было ни слова. Антон объяснил это своеобразным положением Патриарха в истории. В критической точке общественного развития, неважно в какую сторону, всегда нужен Реформатор, и без разницы, кого вынесет на гребень, лишь бы он произнес то единственно нужное, что требуется произнести. Да будь он хоть массовой галлюцинацией, этот Патриарх, все равно ему нашлось бы в истории подобающее место.

Много лет спустя Антон встретился с Патриархом, правда, уже в другом мире. Это был грязный недалекий старикашка в пудовых веригах, одиноко живущий вдали от дорог на рогах у черта. Все свободное время, а другого времени у старикашки не было, он посвящал истязанию духа и плоти. Имел огородишко, с коего кормился. Готовился к бессмертию. Гомики-полевки, во множестве обитавшие в окрестностях, особых неприятностей ему не доставляли. Старик отзывался о них с неподдельной теплотой. Смешливые шумные существа, обожавшие цветочную пыльцу, скорей не вреди, а пакостили у него огороде. То цветы обгрызут, то изроют норками какую-нибудь грядку. Правда, с некоторых пор Гомики стали пакостить более целенаправленно. Пару раз начисто оборвали всю клубнику и стаскали ее в норку гнить. Как-то повытаскивали из трухлявого заборчика все гвозди, и заборчик рухнул. А когда однажды утром оказались продырявленными все кабачки, старик не вытерпел. Он отгородил камушками сырой угол, засеял его цветами и загнал Гомиков туда. С тех пор они жили в углу - жевали бутоны, рыли норки, хороводили вокруг консервной банки, откопанной ими в недрах делянки. А старик приходил иногда к ним со своею табуреткою, сыпал крошки, а потом часами смотрел, как они толкутся под ногами, слушал беспечный писк хороводов и думал о жизни. В усталых глазах его, затянутых паутинкой вековой мудрости, хороводы отражались неясными муравьиными шевелениями, и не ясно было, то ли все равно этим бусинкам души, что отражать - лишь бы законы оптической физики были соблюдены как должно, то ли в них, как в дверных глазках, на которые смотришь со стороны лестничной клетки, копошатся свидетельства потузрачковой жизни. А за оградой начинались изумрудные поля, которые тянулись за горизонт, и подобно крапу на зеленой шкуре исполинского зверя, разнеженно лежащего от края до края земли, рассыпались бурые болотные пятнышки теократических, технократических, братских и прочих режимов. И всюду, стоило только внимательно всмотреться, свиристела-копошилась мелкая луговая жизнь... Но все это будет потом, вечность спустя, а пока...

Пока Антон не знал, как выбраться ему из этого шизомира с его бредовыми пирамидами и магистральной историей. И бродил ночными коридорами озабоченный Гоблуш, бормоча под нос себе нечто невнятное, и Фетя плакал в его яме, пережевывая не раз съеденную им же пищу, и страна жила ожиданием Капеллы, хотелось, ах как хотелось к людям. А за окном уже начинал творить свое неизменное чудо рождения дня - единственное из чудес, которое никогда не надоедает - Великий Художник -Мастер Сущего, главный среди всех художников мира.

Наведя на своей палитре краску, которую искали поколения живописцев, но никто еще не сумел найти, он поднял кисть и острожно окунул ее кончик в лохань неба.

На самом дальнем краю неба завязался не раскрывшийся еще бутон рассвета.

И стояла такая кристальная тишина, что даже гадкий гомункулус, забравшийся в розарий на подоконнике, чтобы полакомиться бутонами, замер, пораженный, не решаясь нарушить своим чавканьем предрассветный покой природы.

Написано в дни I Съезда народных депутатов

 СССР, перед телевизором. Произведение

можно считать "откликом" (был такой

"застойный" жанр в публицистике) на Съезд