На "ты" с небесами. Исповедь бывшей смертницы

С удовольствием представляю роман Полины Царевой "На "ты" с небесами. Исповедь бывшей смертницы". Полина - друг нашей семьи, редкой душевной теплоты человек. 
Я с огромным удовольствием редактировал этот роман. Спасибо Полине за ее светлую душу и человеческую теплоту, которой она щедро делится в этом своем дебютном произведении.
Полина - не особенно интернетный человек. У нее есть дневник. Связаться с ней, если возникнет желание содействовать в издании романа, можно там.

На "ты" с небесами

Исповедь бывшей смертницы

Небесная симфония C-MOLL

LARGO

1

Тогда мне было шестнадцать лет. Я жила с мамой, бабкой (матерью моей мамы), двумя младшими братьями и пуделем Артемоном. Из всех пятерых членов семьи любил меня только пудель. С Артюхой мы были закадычными друзьями. Каждое утро, ровно в шесть, он ставил свои лапы на мою кровать и начинал стягивать с меня одеяло. Я увертывалась, отбивалась, как могла, но Артюха был непреклонен. Я вставала, открыв всего один глаз, лениво натягивала штаны и видавший виды свитер, а собака нетерпеливо переминалась с лапы на лапу, слегка дергая меня за штанину. Надев на него поводок, я открывала дверь. Артюха срывался, как бешеный, и тащил меня вниз по лестнице все восемь этажей.

Мы ходили по одной и той же дороге, наслаждаясь свежестью наступившего утра. Потом мы возвращались домой, где домочадцы еще мирно посапывали. Артюха благодарно смотрел мне в глаза, ожидая на завтрак чего-нибудь вкусненького. Его кудряшки, черные, как смоль, и до боли милые глаза дарили мне чувства трепета и неиссякаемой теплоты. Я легонько трепала его за длинные уши, и он в ответ ласково облизывал мои руки.

- Ну, что, псина? Есть будем?

Артюха склонял голову набок и смотрел на меня недоуменными глазами: ты чего глупые вопросы задаешь? Затем подбегал ко мне и клал голову на мои ноги. Это означало: «Поторопись, пожалуйста. Есть хочу!»

2

Я росла девушкой замкнутой и необщительной. Маму я боялась, бабку ненавидела, с братьями ссорилась. С отцом мама рассталась до моего рождения, и он был "закрытой" темой в семье. Однокурсники со мной не дружили, обходя по крутой параболе. Я слыла «белой вороной». В то время, как сверстники учились курить за углами домов и пили водку в компаниях, я читала книги про Иисуса Христа и Жития Святых.

Моя мама никогда не понимала моих «причуд» и всем знакомым говорила, что я странный ребенок. Она  носила легкий ситцевый халат и белую, безупречно накрахмаленную косынку. Ее зеленые, строгие глаза под очками казались устрашающими. Я боялась ее взгляда, и когда мама злилась, забивалась в угол, закрывая голову руками.

Училась я неплохо, без троек. Не потому что у меня была тяга к учебе, а просто я безумно боялась материнской ругани и бабкиных криков.

Однажды за одну неделю я умудрилась получить три двойки по немецкому. Это был из ряда вон выходящий случай. Учительница потребовала подпись родителей. Я возвращалась домой, и мои зубы стучали от страха. Я знала, что меня ждет «расправа». Но мама, на удивление, отреагировала спокойно. «Ну, ничего себе!» - устало пробормотала она и покорно расписалась в моем дневнике. Я мгновенно дематериализовалась из комнаты, не веря своему счастью.

С бабкой отношения были еще сложнее. Эта грузная пожилая женщина в косынке и в больших, в пол-лица очках, всегда с вышивкой или с вязанием в руках, внешне производила впечатление доброй старушки. Быть может, для других она таковой и являлась, но только не для меня. За что она меня ненавидела, я так и не узнала,  но со временем наша взаимная неприязнь только росла. Какими же гадкими для меня были дни, когда мама уходила на дежурство ровно на сутки, а я оставалась с бабкой и братьями! Мальчишки бабку не слушались, она на них кричала противным визгливым голосом и лишь изредка бросала на меня косые, полные злобы взгляды.

Как-то она сказала:

- Мне очень хочется зарезать тебя! – и указала на самый большой и острый нож.

С тех пор я старалась не показываться ей на глаза без надобности. Я боялась. Безумно боялась. Но пожаловаться матери тоже не могла, поскольку была убеждена, что она мне не поверит.

Мой средний брат Святозар был любимчиком матери и бабки. Я сильно ревновала его к матери, а она даже не пыталась меня успокоить или разубедить в обратном. Она просто не обращала на меня никакого внимания. Вечером, когда мы укладывались спать, она подходила к Святозару, поглаживала его по голове и тихо, вполголоса, о чем-то ему рассказывала. В такие минуты я готова была убить Святозара, или Святика, как его все называли. Может, именно по этой причине мы в детстве постоянно с ним ссорились и дрались? Он тут же бежал жаловаться на меня матери с бабкой, и они всегда вставали на его сторону, а меня наказывали, ставя в угол. Святик ликовал. Он бегал мимо меня, показывая язык и называя меня «дурой».

- Сам дурак! – вопила я возмущенно.

Мы с ним были очень разными: я – медлительная, замкнутая, он  – чрезмерно общительный и энергичный.

С младшим братом Гошей мы жили дружнее. Хотя бывало всякое. Дети жестоки. Помню, однажды я его с улицы затащила в подъезд и побила за то, что он не хотел идти домой. Теперь, вспоминая этот случай из детства, я недоумеваю: откуда во мне, забитой и скромной девочке, временами появлялась безумная агрессия, граничащая с хладнокровной жестокостью?

В детстве Гоша был некрасивым: рыжим, толстым и конопатым. Но со временем он превратился в галантного юношу с пшеничными волнистыми волосами и голубыми, как небо, глазами.

Жили мы бедно, и чаще всего в доме из еды было «шаром покати». Мама разрывалась между бесчисленными работами, бабка занималась мальчишками. Ее любимчиком был Святик. С чем была связана эта безумная любовь бабушки к внуку, я не знаю. Но она никогда не стеснялась все самое хорошее и вкусное отдавать ему. Меня это возмущало, но высказывать свои недовольства я не смела, поэтому все обиды, всю боль прятала в своем сердце.

Иногда в нашем доме появлялся еще один персонаж. Правда, на мое счастье, это происходило редко и ненадолго. Периодически в гости на два-три дня к нам приезжал мамин брат. Его звали Денис. Перед его приездом дом всегда оживал:  производилась генеральная уборка, стряпалось неисчислимое количество пельменей и пеклось несколько тазиков булочек. Денис был младше матери на девять лет, и она воспринимала его не как брата, а как родного ребенка. Она так и говорила всегда:

- Я его вырастила!

Я и мальчишки звали дядю Дениса просто Дэн. Худощавого телосложения, с длинным, как у ворона носом и маленькими ехидными глазками, он всегда заставлял меня сжиматься в комок и чувствовать себя неловко. Его излюбленной темой был мой лишний вес:

- Корова! Надо тебя посадить на черный хлеб и воду! – со смаком растягивал он слова, обращаясь ко мне.

От этих слов я сжималась еще сильнее в плотный бесформенный комок. В те минуты я себя ненавидела. Стыд, вина, неприязнь к себе, успешно оседали в моем неокрепшем сознании. Прошло очень много лет, прежде чем я смогла расстаться с этими жуткими установками, вложенными мне в нежном возрасте.

Но все эти оскорбления и унижения летели не только в мою сторону. Не состоявшийся как великая личность, независимо от мира торящая свой жизненный путь, Дэн самоутверждался на нашей семье.

Моей маме за ее любовь, самопожертвование, нежность Дэн говорил, что она неумеха, не забывая при этом трескать пельмени, сделанные ее руками. Бабке ни разу не привез даже плитки шоколада. Через несколько лет, когда бабка умерла, он даже не соизволил приехать на ее похороны или, хотя бы, выслать денег. Он вообще сделал вид, что это его не касается! Все заботы и хлопоты по организации похорон свалились на «неумеху»-сестру.

К моему несказанному удивлению, гадкие поступки Дэна нисколько не влияли на всеобщую любовь семьи. Из всех нас только я одна относилась к Дэну настороженно  и отказывалась признавать его «пупом Земли». Конечно же, я этого не озвучивала, иначе бы не удалось избежать «анафемы». Сказав все то, что я о нем думаю, я бы покусилась на главную икону семьи, а именно так его все воспринимали. Его считали беспредельно умным, безупречно воспитанным и образцово интеллигентным, и любая попытка это оспорить означала бы войну "еретика" против всех.

Помню, однажды мы всей семьей шли на дачу. Дачу я терпеть не могла, но ослушаться и восстать против поездки не смела. Было тридцать пять градусов жары. Мы тащились длинной вереницей поливать грядки с помидорами. На мне был раздельный купальник и огромная, прикрывающая пол-лица, шляпа. Я замыкала шествие, плетясь еле-еле и изнывая от зноя. Передо мной шел Дэн, и я невольно рассматривала его до ужаса худые и безобразно волосатые ноги. Словно почувствовав на себе мой пристальный взгляд, он обернулся, подошел ко мне вплотную и, окинув меня своим как всегда ехидным и наглым взглядом, спросил:

- Че такая толстая-то?!

И, несказанно довольный очередной, удачно получившейся пакостью, зашагал быстрым легким шагом, насвистывая незатейливый мотивчик.

Я стояла на проселочной дороге. Слезы подступили к горлу. Хотелось рыдать. Я себя ненавидела. Ведь я уродина! Гадкая, жирная корова! Но плакать в нашей семье тоже было не принято, и я, усилием воли удерживая подступившие к горлу рыдания, бросилась догонять скрывшуюся вереницу ненавистной семьи.

3

Я любила оставаться одна. Удобно устроившись в своей уютной кроватке, обняв своего любимого плюшевого мишку, я уходила в мир фантазий и иллюзий. В мир, где не было зла, насилия, ругани, оскорблений, а торжествовала красота и любовь.

Однажды поздним вечером из этого сладостного состояния, из моего собственного мира, меня вернул к реальности голос матери. Она сильно кричала и плакала. Я выбежала на крик. Перед ней стоял Святик, пьяный, невменяемый, с посоловевшими, едва видящими глазами, и пытался ей доказать, еле ворочая языком, что он «нормальный».

- Нормальный, да? Это ты называешь «нормальный»?

И она замахнулась на него ремнем. Но Святик ловко перехватил ремень и отобрал его у матери. Тогда она замахнулась рукой, видимо, собираясь его ударить. Испытывая панический ужас от этой сцены, я бросилась с воплем «Не надо!» и встала между ними. На удивление, это подействовало. Мама и Святик, не сговариваясь, молча разошлись по разным комнатам. Я осталась одна. Бессильно опустив голову вниз, я стояла посреди огромной комнаты, напуганная и возмущенная. Руки предательски тряслись, глаза застилали слезы, а сердце пронзала жгучая боль от безысходности.

Я сделала несмелый шаг. Ноги не слушались. Опершись руками о стену, я сделала второй, третий шаг. Незаметно для себя я оказалась на балконе. Роскошная ночь царила над городом. На меня дул прохладный ветерок. Я жадно глотнула воздух, пересохшими от волнения губами и бессильно опустилась на ступеньку. Прижавшись к проему балконной двери, я вдруг посмотрела в небо. Оно было усеяно россыпями звезд. Я смотрела не отрываясь, и меня словно затягивала эта пучина тайн и загадок ночного звездного царства.

- Как хорошо было бы оказаться на небе! Вместе с яркими звездами! – прошептала я. – Если бы я могла летать, я бы ни на миг не осталась, я бы не задумываясь улетела к мерцающим звездам!

Вдруг небо мигнуло и пришло в движение. От неожиданности я вздрогнула и очнулась от магического действа. Я не знаю, что произошло со мной, но когда я вернулась в комнату, то была уверена, что именно в тот момент, когда я смотрела в небо, мне открылось что-то важное, знание без слов. Что именно – я не понимала, но ощущение тайны и величия не покидало меня многие годы.

4

С этого дня я стала часто обращаться к Богу, просить у Него помощи и сил. И, как само собой разумеющееся, меня потянуло в Храм. Иконы, запах ладана, пение хора – все это меня приводило в неописуемый трепет, до мурашек по коже, до слез радости и благодати. Каждый раз, входя в церковь, я, подобно птице Феникс, возрождалась из пепла. Здесь не было криков, раздражения, зла, вечных проблем. Здесь была Любовь – Вездесущая и Всепрощающая. Я молилась сердцем. Это такое особенное состояние, когда все слова молитвы ты пропускаешь через себя. И сердце бьется все сильнее и сильнее от той мощи и всеобъятности, которая охватывает тебя неописуемой яркой волной. И ты шепчешь: «Господи! Господи! Боже мой, Боже!» Все заканчивается, как наваждение, как сладкий сон. Но с тобой остается Вера. Вера в Бога, в себя, в людей. И жить хочется, и дарить тепло, и петь от счастья.

5

В училище, куда я поступила, я занималась в классе педагога Вербицкой. Это была запредельно неординарная женщина. Все студенты называли ее чокнутой. И только мне она безумно нравилась (о чем я, правда, предпочитала помалкивать в кругу сокурсников). Она была высокого роста, с квадратной фигурой, грузная, плавная, спокойно-задумчивая. Ее облику никак не соответствовал звонкий высокий голос. Рыжие волнистые волосы ниспадали до плеч, ярко-зеленые глаза подчеркивала простенькая, но аккуратная, такая же изумрудная, как глаза, кофточка. Она курила сигары и запивала их неимоверным количеством крепкого черного кофе. Она могла часами смотреть в окно невидящим взглядом, не обращая никакого внимания на студентов. А могла сесть за рояль, заиграть Чайковского и горько заплакать, предаваясь каким-то своим особенным думам.

С Еленой Григорьевной Вербицкой у нас сразу возникла взаимная симпатия. Я не считала ее чокнутой, в отличие от большинства других, а ее странности меня всего лишь забавляли. Мне нравились ее доброта и способность тонко чувствовать мир.

Однажды я пришла к ней на очередной урок. Она, как часто это бывало, стояла у окна и курила сигару.

- Садись, разыгрывайся, - не поворачиваясь, сказала она.

Я села за рояль, но играть почему-то не хотелось. Я положила руки на клавиши и погрузилась в свои думы.

- Я тебя видела! – неожиданно зазвучал голос Елены Григорьевны.

- Где? – почему – то вздрогнув, спросила я.

- В Храме, - последовал ответ.

- А вы там тоже были? – задала я глупый вопрос.

- Я там пою в хоре, на клиросе. И тебе нужно петь, - помолчав, добавила она.

Больше она в тот день ничего не сказала, но уже в следующее воскресенье я стояла на клиросе и с трепетом и благоговением пела: «Господи, поми-и-и-луй!»

Так в мою жизнь прочно вошла и утвердилась на главном месте Церковь. Я много молилась, соблюдала посты, причащалась и с великим желанием каждые субботу и воскресенье пела в хоре. Для меня теперь не существовало семейных разборок, криков: они проходили мимо меня, стороной. Мои глаза засветились каким-то особенным светом. Так всегда бывает: когда ты отдаешь душу и сердце на благое дело, жизнь меняется до неузнаваемости.

- Артюха! Милый мой, Артюха! Мне так хорошо! – трепала я свою любимую псину. – Я такая счастливая! Ты даже не представляешь, собака! – и я чмокала его в прохладный  и мокрый носик.  – У меня есть Церковь и ты, Артюха! А больше мне никого и не надо!

Артюха, радуясь, оттого, что я уделила ему столько внимания, бегал вокруг меня и тыкал носом мои руки и ноги, потом запрыгивал на кровать, ставил на меня свои лапы и пытался лизнуть в лицо. Я падала на кровать, закрывая лицо руками и смеялась, смеялась…

6

Наступил праздник Троицы. Я пришла в церковь немного раньше: мне нравилось наблюдать сверху, с клироса, как собираются прихожане. Храм был усыпан цветами, горели свечи, и от всего этого великолепия у меня слегка закружилась голова.

Хор запел. Я прикрыла глаза. Сердце бешено билось. По телу разливалась приятная истома. Это было сродни единению с Господом Богом. Своим пением, своими мыслями и чувствами я возносилась к Нему. «Господи, услы-ы-ыши мя!» И Он меня слышал. Я верила. Я чувствовала. Я знала.

Когда служба закончилась, хористы быстро разошлись: каждый куда-то спешил. Мне торопиться было некуда. Хотелось продлить это благоговение и блаженство. Я сложила руки на груди и закрыла глаза. «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий! – шептала я. – Господи! Господи! Господи!» Я находилась под куполом Храма, и мне казалось, что здесь я ближе к Нему, здесь Он лучше меня слышит, здесь я под Его защитой.

Когда я спустилась вниз, в Храме уже никого не было. Я постояла еще несколько минут, вдыхая цветочный аромат, и направилась  к выходу.

- Не хочется уходить, правда?- услышала я позади себя звучный голос.

От неожиданности я вздрогнула и резко обернулась. Передо мной стоял Отец Александр в ослепительно белой рясе, серьезный и грозный. Небольшого роста, плотного телосложения, он почему – то всегда ассоциировался у меня с футбольным мячом. Но несмотря на лишний вес, все его движения были быстрыми и энергичными. Черные пышные волосы ниспадали на его плечи причудливыми кудряшками. Я любила смотреть на эти кудри, когда Отец Александр читал во время службы Евангелие, время от времени энергично потряхивая головой, отчего волосы взлетали в воздух и элегантно возвращались на плечи к своему хозяину.

Отец Александр не был красавцем. Маленькие зеленые глазки, имеющие обыкновение щуриться, уродливые, неестественной формы очки, бесцветные пухлые губы, ярко и выразительно окаймленные длинной черной бородой. Иногда мне даже казалось, что он не священник, а чудище, пришедшее из сказки.

Отца Александра любили. Он так искусно и умело находил общий язык со служителями и прихожанами, с такой чуткость внимал приходившим к нему на исповедь людям и проникался их проблемами, что внутренняя красота, идущая из самого сердца, успешно компенсировала изъяны внешности.

- Да. Не хочется, - запинаясь, ответила я.

- А давай я тебе подарю свой букет, - неожиданно сказал он, серьезно и в упор посмотрев на меня. – Хочешь?

Хотела ли я получить цветы от священника? Да я об этом и мечтать-то не смела! Конечно, хочу, хочу, хочу! От волнения пересохло во рту. Я стояла растерянная  и смущенная, не зная, что ответить.

- Стой здесь, я сейчас! – и он мгновенно исчез.

До этого момента я никогда не общалась с ним. На исповедь я всегда ходила к монаху, Отцу Никите. А с Отцом Александром иногда пересекалась в Храме. Я всегда старалась обходить его стороной, опасаясь его грозного и пристального взгляда. Но в тот момент, когда он заговорил со мной, мне не было страшно. Наоборот, я была счастлива! И когда Отец Александр вынес мне огромный шикарный букет, моей радости не было предела!

- Спасибо вам, Отец Александр! – сказала я.

- Пожалуйста, - буркнул он своим басом и протянул мне пакет. – Это тоже тебе!

- Что это? – испугалась я.

- Дома посмотришь, иди. – Он быстро повернулся и опять внезапно исчез, оставив меня в недоумении с букетом цветов и странным пакетом.

Я шла домой и заглядывала в глаза каждому проходившему мимо человеку. Посмотрите! Вы только посмотрите на мой букет! Мне его подарили! Да! Да! Мне подарили цветы! Сердце трепещет! Сердцу хочется петь! Так хочется крикнуть: «Люди! Ну, обратите же на меня внимание! Посмотрите на меня: я самая счастливая!» Но люди проходили мимо с хмурыми и недовольными лицами, не обращая на меня никакого внимания.

Легкая, как бабочка, я вбежала в дом с горящими и сияющими глазами.

- Ну! Что скачешь, стрекоза? – услышала я голос бабки. – Полы когда мыть будешь?

Улыбка исчезла с лица. Глаза мгновенно погасли. Праздник окончен. Пора возвращаться в реальность.

- Что это за веник? – на пороге появилась мама. – А в пакете что?

- Не знаю, - запинаясь от страха, сказала я.

- Дожилась! Не знает, что за барахло она с собой таскает! – съехидничала бабка.

- Это не барахло! – опустив глаза и совсем растерявшись, тихо сказала я.

- Ну, давай, выкладывай! – буркнула мама.

Осторожно и несмело я поставила пакет на стол и достала булку хлеба, сахар, чай, пряники, банку варенья, оладьи.

Вся семья окружила меня, впившись жадными глазами в содержимое пакета. В тот день в доме из съестного практически ничего не было. Впрочем, такое бывало достаточно часто.

- Надо поставить чай! – чуть более дружелюбно сказала бабка.

Содержимое пакета исчезло за несколько минут. Все были так довольны и счастливы, включая Артюху, что даже забыли спросить, где я это взяла! Насытившись, каждый отправился восвояси. Мама убрала со стола и один-единственный оставшийся оладушек, положила в блюдечко, накрыла железной крышкой и поставила на подоконник.

7

Ночь была темной - ни единой звездочки на небе. Мне не спалось. Снова и снова я перебирала в памяти драгоценные моменты прошедшего дня: как меня окликнул Отец Александр, как подарил букет, как с упоением я вдыхала запах ладана и цветов, как, счастливая, на бешеной скорости неслась домой. Я ворочалась и улыбалась ночной тишине.

Изредка за окном где-то вдалеке слышались еле уловимые звуки: смех загулявшейся компании, легкое дуновение ветерка, размеренный храп соседа за стенкой. Но все это было далеким и нереальным, а в доме царила теплая, мягкая, глубокая тишина, изредка нарушаемая здешним поскрипыванием старого дивана.

Внезапно среди этой гармонии ночного царства, в мирной тишине раздался пронзительный, надрывный и дребезжащий грохот. Мгновенно подскочила вся дружная орда, суетясь, бегая, просыпаясь на ходу и не совсем понимая, что происходит. Мы оперативно пробежались по комнатам, прижимаясь друг к другу от холода и страха. Комнаты все так же стояли, погруженные в глубокую ночь и абсолютно равнодушные к нашей панике и суматохе. Вбежав, наконец, в кухню и включив свет, мы опешили. Свет и зрелище  вернули миру гармонию вселенной, несколько секунд все стояли, открыв рты, и вдруг все вместе, разом, будто каждый сам вел отсчет этим нескольким секундам, весело расхохотались. Возле подоконника сидел Артюха, виновато опустив свои угольные глазки, а рядом лежали разбитое блюдце, железная крышка и один-единственный оладушек. Артюха, решив, что до утра лакомство сторожить не обязательно, попытался стащить с блюдца крышку, чтобы добыть еду, но его подстерегла неудача, и все это достояние с грохотом полетело вниз.

- Ну, ешь уже, ешь! – снисходительно потрепав Артюху за гриву, сказала мама.

И Артюха, безмерно счастливый оттого, что удалось избежать расправы да еще и получить добро на поедание «добытого непосильным трудом» продукта, не заставив себя ждать, мгновенно проглотил оладушек.

8

Наши отношения с Отцом Александром стремительно развивались. После каждой службы он бросал мне на ходу одну и ту же фразу: «Подожди меня, я сейчас!» Через пять минут он выходил, переодетый в мирскую одежду и с полным пакетом, предназначавшимся для меня. Мы вместе выходили из Храма и шли медленным шагом на остановку. Он мне рассказывал о Боге, о жизни, о себе. У меня впервые появилась возможность рассказать о своих планах, о том, что меня волнует, и спросить то, о чем спрашивать мне было не у кого. И однажды я спросила:

- Отец Александр! Ведь Отец Никита монах?

- Ну, да, - ответил он.

- И это значит, что у него никогда не будет семьи?

- Монахи не могут иметь семью, ты же знаешь! – отмахнулся он от меня.

- А что будет, если он влюбится? Ведь он же живой человек! – не унималась я.

- Наверное, ему придется выбирать: или Господь Бог, или женщина.

- Но это ведь жестоко! Это несправедливо! – искренне возмущалась я.

- Жизнь такая, какая есть, и каждый выбирает свой путь. А предъявлять претензии к Богу грешно!

- Да. Я поняла, - сквозь слезы проговорила я. Мне почему-то хотелось плакать. Было искренне жаль Отца Никиту.

С ним мы познакомились очень необычно. Однажды я возвращалась домой, и одна милая старушка, маленькая, хрупкая, в цветастом платочке, попросила перевести ее через дорогу. Она плохо видела. Мы познакомились и разговорились, старушка пригласила меня к себе домой выпить чаю. С того дня я часто бывала у бабы Моти - так ее звали. Я приносила ей свежие булочки из буфета, а баба Мотя угощала меня вкусным борщом.

Как- то раз, забежав ее проведать, я увидела Отца Никиту. Тогда он еще не был священником, и его звали Александр. Он только собирался принять монашество. Визуально мы друг друга знали, но никогда не общались. Баба Мотя нас познакомила. А я очень смутилась и чувствовала себя неловко.

Потом баба Мотя умерла, и наше общение с Александром/Никитой прервалось. Но когда его рукоположили в священники, я стала часто ходить к нему на исповедь. Я чувствовала к нему какое-то особенное доверие и безмерную симпатию, восхищалась его смелостью, благородством, умом, хотя так и не смогла понять, зачем молодому, красивому мужчине так необходимо было постригаться в монахи.

Отец Никита был старше меня всего на три года. Он был высокого роста и плотного телосложения. Длинные, волнистые, русые волосы его плавно ниспадали красивыми волнами до самой поясницы. Его большие, серые и немного отрешенные глаза, пухлые чувственными губы и прямой греческий профиль были предметом желаний мечтой многих девушек, но он, увы, выбрал Служение  Богу.

Когда я смотрела в умные, потрясающей красоты глаза Отца Никиты, я всегда видела там нечеловеческую боль. От этого осознания щемило сердце. Вот отчего, беседуя с Отцом Александром, я не смогла сдержать слезы.

9

В тот день, когда мне исполнилось семнадцать, меня никто не поздравил. Мама была на дежурстве, бабка отругала за какую-то ерунду и обозвала гадкими словами. Она даже не вспомнила про мой День Рождения.

Я угрюмо брела по узкой дорожке. Не в первый раз в жизни я почувствовала себя одинокой и несчастной. Но впервые мне по-настоящему стало страшно. До этого дня я просто жила, или, скорее, существовала. А в этот день словно открылись мои глаза, и я увидела жизнь со стороны и ужаснулась. Казалось, что во всей Вселенной не было ни одного человека. Все вымерли. Я осталась одна и не знала теперь, что с этим делать. Это длилось мгновения, но я успела испытать настолько реальное одиночество, что во всей Вселенной для меня не осталось ни одной живой души: ни людей, ни животных, ни растений, а была только я одна

В тот день я не пошла на занятия. Свернув направо с узенькой дорожки, перейдя через мост и миновав длинную улицу частного сектора, я оказалась возле Храма. Этот путь я проходила множество раз, но в этот день мне показалось, что эту дорогу, эти улочки я вижу впервые. Осторожными легкими шагами, чтобы не шуметь, я прошла к иконе Всецарицы. Я любила эту икону. Именно здесь, в этом закутке Храма, мне было спокойно и хорошо. Я прикрыла глаза и забыла обо всем на свете.

Сколько прошло времени? Десять минут, а может быть час, или три? Я не знала! Но очнулась оттого, что почувствовала теплую руку на плече. Я медленно обернулась и увидела перед собой Отца Александра.

- Что случилось? – спросил он так нежно и проникновенно, что у меня защемило сердце.

- Я…я…я не могу, - ответила я и, разрыдавшись, присела от слабости и бессилия на скамеечку.

Отец Александр сел рядом. Он взял мою руку в свою и свободной своей рукой погладил меня по голове. Я почувствовала, как по моему телу разливается слабая, еле заметная, струйка тепла. До этого момента меня никогда и никто не гладил по голове, и я даже не предполагала, что от этого бывает так хорошо и приятно. Как по мановению волшебной палочки все мои проблемы таяли. Не было сил пошевелиться. Я сидела, затаив дыхание, ошеломленная и удивленная.

- Знаешь, в жизни много бывает проблем, неприятностей, - тихо заговорил Отец Александр, и это, безусловно, тяжело и горько. Но это надо пережить, «переболеть» - другого не дано. И только когда ты преодолеешь препятствия достойно, с высоко поднятой головой, приходит осознание того, что все, что с нами происходит, не случайно. Это наш путь. Наш Крест. От этого никуда не уйдешь, не спрячешься. Остается принять свою жизнь и не роптать. Стремись, развивайся, делай все, что от тебя зависит, а результат предоставь Богу. Тебе легче станет жить, и ты многое сможешь понять.

Я сосредоточенно слушала.  Что-то новое, доселе неизвестное, открывалось мне. Я жадно ловила каждое его слово, интонацию, жест. Мне хотелось, чтобы эта беседа никогда не заканчивалась.

- Пойдем, я тебя провожу! Тебе пора домой! – сказал Отец Александр.

- Я не хочу домой, - с печалью  в голосе возразила я.

- Тебе там так плохо? – слегка наклонившись ко мне, спросил Отец Александр.

Я молчала, не зная, что сказать. Ну, как ему объяснить, что родная бабка меня ненавидит, что родную мать я раздражаю, и что мой единственный друг – собака? Мне было страшно все это произнести и, помолчав, я спросила:

- А Вы бы смогли стать монахом?

- Скорее, нет, чем, да, - неохотно отозвался он. – В любом случае, это уже невозможно: у меня есть жена и дети. А монахи дают обет безбрачия.

- А сколько Вам лет? – я вдруг покраснела и опустила глаза, а Отец Александр рассмеялся.

- Вот уж воистину, - сквозь смех проговорил он, - все женщины безмерно любознательны.

- Я не женщина! – возразила я и покраснела еще больше.

- Ты обязательно станешь красивой и привлекательной женщиной, - серьезно сказал Отец Александр. Теперь смутился он. – А лет мне тридцать.

- Ого! – искренне удивилась я.

- Что, много?

- Нет! Просто вы не выглядите на тридцать лет!

- На сколько же лет я выгляжу? – удивился он.

- На двадцать девять!

Отец Александр смеялся до слез, до боли, а я растерянно смотрела на него, не понимая, что же его так развеселило.

10

Эти совместные походы от Храма до остановки со временем превратились в нечто большее, чем просто беседы. Нечто невидимое, но прочное связывало нас. Двое людей, несчастная взрослеющая девушка и успешный священник, неожиданно для себя самих, находят друг в друге отдушину. Ту самую отдушину, где четко знаешь, что нужен человеку, как воздух, и человек нужен тебе.

Я становилась неузнаваемой. Общение с Отцом Александром шло мне на пользу. Во мне появлялась уверенность, распрямились плечи, и весь мир, до тех пор неизменно тусклый и печальный, засветился вдруг ярким и необычным светом. Я слушала Отца Александра и училась принимать жизнь такой, какая она есть. Все издевки, скандалы, неприятности дома я воспринимала как неизбежное и не более того. И наслаждалась, и радовалась тем минутам и мгновениям, которые проводила с Отцом Александром.

Он смог увидеть во мне личность. Часто он говорил мне, что я красавица и умница, но я подозрительно и недоверчиво на него косилась, не веря его убеждениям. Прошло немало времени, прежде чем Отцу Александру удалось убедить меня в том, что он говорит правду. Он заставил меня поверить в то, что я не жирная корова, а девушка «в теле», что у меня необыкновенная персиковая кожа и удивительной красоты глаза!

После встреч и общения с Отцом Александром  приходилось спускаться с небес и возвращаться домой. Обстановка становилась все напряженнее. В довершение ко всему бабка упала и сломала шейку бедра. Она больше не могла ходить, и была прикована к кровати. Ей требовался уход. Ее необходимо было кормить, выносить судно, менять постель. Этим занималась мама, но когда она уходила на работу, обязанности автоматически перекладывались на меня. Ненавидя бабку, зажимая и воротя нос от судна, скрипя от бессилия зубами, я выполняла свой долг. С бабкой мы практически не общались. Я молча забирала судно, молча приносила еду и молча уносила обратно грязную посуду.

Однажды, поставив бабке тарелку с супом я, как всегда развернулась, чтобы быстро уйти. Но внезапно почувствовала на своих ногах что-то горячее и липкое. Я посмотрела вниз. По моим ногам стекала суповая жижа, а рядом валялась тарелка.

- Убирайся, сучка! – крикнула бабка. – Ненавижу тебя!

Я испугалась. Это были, пожалуй, единственные слова, которые я от нее услышала с начала ее постельного режима. Больше она мне ничего не говорила и не выражала никаких эмоций.

Неизвестно, сколько бы это все продолжалось, если бы на моем жизненном пути внезапно не появился мой бывший школьный педагог. Виктора Викторовича любили все, несмотря на его непреодолимую тягу к алкоголю. Веселый, добрый, с чувством юмора и безмерным обаянием, он был заводилой в любой компании. Невысокого роста, с голубыми ясными глазами и всегда неизменно зачесанными назад гладкими волосами пшеничного цвета, он был похож на доброго старика-волшебника. Где бы он ни появлялся, всегда звучал заливистый смех от его шуток и анекдотов.

Мы с ним встретились в хозяйственном магазине, куда мама отправила меня за краской для пола.

- Ну что, редиска, нос повесила? – весело спросил Виктор Викторович.

- Да, что-то радоваться нечему, - мрачно ответила я.

- Ну, ну! Не узнаю свою девчонку-отличницу! – произнес он.

Мы немного помолчали. Я не знала, что говорить. На сердце было тяжело и неуютно.

- А чего ты тут вообще торчишь? – внезапно спросил Виктор Викторович. – Раз тебе здесь так плохо, переводись в другой город. Поселишься в общежитии, и начнется другая жизнь, - весело подмигнул он мне.

- Как??? Я могу перевестись?

- Ну да!

- В другой город?

- Ну да!

- И общежитие будет?

- Будет! – утвердительно кивнул он.

- Так что же Вы мне об этом раньше не сказали?

- Ну ты даешь! – пожал плечами Виктор Викторович. – Откуда ж мне было знать, что ты сбежать мечтаешь?

- Очень мечтаю, очень! Понимаете, я должна уехать, - трясла я его за руку. – Не могу я здесь больше!

- Да что с тобой?

Он серьезно посмотрел на меня.

- Спасибо Вам, Виктор Викторович! Спасибо! – и я звонко чмокнула его в щеку.

11

Уехать… Ну, конечно же! Как же я раньше не догадалась? Это же выход: начать жить самостоятельной жизнью. Я уеду, и больше не будет этого кошмара. Меня некому будет ругать и обзывать непристойными словами, мне некого будет бояться, не от чего впадать в панику и ужас. Я освобожусь от оков и неприятных обязанностей. Наконец-то я буду свободна!

Вот только от Отца Александра мне будет уехать непросто. За эти несколько месяцев, в течение которых мы виделись с ним почти каждый день, он стал неотъемлемой частью моей жизни, ярким лучиком света в безрадостном существовании. Я уже не могла представить себя отдельно от Отца Александра. Он успел завладеть моими мыслями и чувствами. Я попала в зависимость от него. Мне не хватало воздуха, если его не было рядом.

Я стояла перед выбором:  оставить все как прежде – дружбу с Отцом Александром, любовь Артюхи и невыносимую обстановку в семье, либо уехать и все изменить.

Расставаться было страшно. В этом случае необходимо было набраться смелости и попрощаться с Отцом Александром, порвав отношения с единственным, кто сумел мне подарить ласку, заботу и внимание. Да еще бросить Артюху на произвол судьбы. Кто с ним будет гулять? Кормить? Заботиться о нем?

Но лишить себя новой жизни было еще страшнее.

Я металась, словно зверь в клетке. Я не могла ни есть, ни спать. Как же понять, что правильно в этой жизни, а что – нет? Кому задавать вопросы, и где искать ответы?

12

После Службы мы с Отцом Александром как всегда шли на остановку. Впервые за несколько месяцев разговора не получалось. Я молчала. Молчал и Отец Александр. Я принимала важное решение. Быть может, первое самостоятельное решение в своей жизни. Он мне не мешал.

- Отец Александр, - начала я и запнулась.

Он посмотрел на меня серьезно и внимательно, и я невольно сжалась от этого пронзительного взгляда.

- Что случилось? – как же участливо, как и несколько месяцев назад, спросил он.

- Я… я уезжаю, - еле сдерживая накатившие слезы, ответила я.

Отец Александр прикрыл глаза. Его губы еле заметно двигались. Он молился Богу. В нем что-то боролось, и он, не в силах выдержать это испытание, обращался к Господу за помощью. Я это понимала. Слезы градом катились из моих глаз. Мне вдруг стало безумно жаль себя и этого человека, который стоял возле меня с отсутствующим и потерянным видом, обращаясь к тому, кто Выше, Чище, Мудрее и Всемогущее.

- Что с Вами? – я легко и осторожно прикоснулась к его руке. – Вам плохо?

- Да, мне очень плохо, - глухим и незнакомым голосом ответил Отец Александр, - но плохо не так, как ты думаешь!

- Вы говорите какими-то загадками!

- Зачем ты уезжаешь? – не обращая внимания на мою реплику, спросил Отец Александр. – Ты хоть знаешь, что тебя ждет? Безденежье, голод, разврат!

- Я справлюсь, Отец Александр! – дрогнувшим голосом ответила я. – Не могу я здесь больше, понимаете?

Он внимательно посмотрел в мои глаза, словно пытался понять, что со мной происходит. Потом легко прикоснулся к моему плечу и придвинул меня к себе еще ближе. Я чувствовала его дыхание, его теплую сильную руку на своем плече. Мне казалось, что мое сердце вот-вот разорвется на части.

- Тебе здесь плохо совсем, да? – с каким – то сожалением спросил он.

Я молчала. Слезы застилали глаза.

- Не говори ничего, - снова заговорил он, - я знаю, что плохо тебе живется.

- Год назад, - сквозь рыдания выдавила я из себя, - моя подружка Катя выходила замуж. Она пригласила меня к себе на свадьбу. Дома меня отпустили с боем, и приказали явиться домой в восемь часов вечера. Но вечером началось все самое интересное. Я познакомилась с мальчиком, - при этом я опустила глаза и заговорила почему-то тише, но назад пути не было: я начала рассказывать историю из своей жизни, которая будоражила мое воображение даже спустя год. - Мне он очень понравился. Мы с ним танцевали все медленные танцы.

- Ты в первый раз танцевала с мальчиком, верно? – спросил Отец Александр.

- Да! Это было так здорово и так красиво! Ну, в общем, домой я явилась в первом часу ночи. Матери не было, она дежурила. Бабка встретила руганью. Другого я не ждала. А утром началось... Я хотела идти на свадьбу, праздновать второй день и встретиться с другом, но пришла с работы мама, и бабка сказала ей, что я явилась пьяная, лыка не вязала и на четвереньках ползала!

- А ты сказала маме, что это неправда?

- Мама на меня накричала и заявила, что я наказана и никуда не пойду! Я плакала, просила, чтобы она выслушала меня. Мама не слушала. Я закрылась в комнате, не выходила день. А свадьба гуляла, и мальчик, который мне понравился, был там.

- Ты обижена!

- Они ненавидят меня! Что я такого им сделала?

Отец Александр ничего не ответил. Он только легонько потрепал меня по плечу и спросил:

- Когда ты уезжаешь?

- Завтра! – мужественно ответила я.

Бежать, бежать от него быстро и стремительно! - билась во мне стремительная мысль. Но нужно было найти в себе силы оторваться от его глаз, а сил не было. Мы стояли и молча смотрели друг на друга. Автобусы один за одним приезжали и уезжали. Я не могла уйти. Он не мог меня отпустить.

- Что же ты делаешь? Остановись! – сказал, наконец, Отец Александр. – Не уезжай! Прошу тебя!

- Не надо, Отец Александр. Мне пора!

Я выдернула с силой свои руки из его рук так, что мне стало нестерпимо больно. И от этой боли на глазах выступили слезы. Я вбежала в автобус, и рухнула на сидение, обессиленная и измученная. Я его теряла, и мне казалось, что от меня отрывают кусок моего сердца. Но я не могла остаться только ради него. Зачем он мне? Зачем я ему? У него семья, высокое социальное положение, любовь и забота окружающих. И мне нет места возле него. Так лучше! Я уеду и забуду о нем раз и навсегда! Но я обманывала себя, понимая, что уже успела привязаться к нему крепко и прочно, и забыть его мне будет, ох, как нелегко! Он будет жить в моем сердце! «Бред какой – то! Так не бывает! Я не могу, не имею права думать о нем! Разум мой упорно кричал: нельзя! нельзя! А сердце упорно твердило: любишь! любишь! Как страшно-то, Господи! Надо ехать! Далеко! Навсегда! Чтобы не видеть больше никогда его глаз, не слышать нежного голоса, не чувствовать ласковых рук.

13

В день отъезда я металась по квартире со скоростью света, собирая свои вещи. Ничего не получалось, все валилось из рук. Я не могла ничего найти. Я была не способна думать и размышлять. До поезда оставалось уже совсем немного времени, а у меня еще не были собраны вещи. В отчаянии я бросила сумку и схватилась за голову, не зная, что делать дальше. В этот самый момент раздался звонок в дверь. «Кто там еще приперся?» - с раздражением подумала я. Подойдя к двери, я с силой дернула ручку и дверь распахнулась. На пороге стоял Отец Александр. Нервы сдали, и уже, не контролируя себя, я бросилась к нему на шею и разрыдалась.

- Ну, ну, девочка моя, хорошая, - гладил меня по голове Отец Александр. – Ты же у меня сильная, умная, красивая. Все будет хорошо!

Я уткнулась лицом в его мягкое плечо. Слезы катились градом. Я рыдала в голос, жалея обо всем на свете. О том, что в свой день Рождения пошла вместо занятий в церковь, что ко мне подошел  Отец Александр и заговорил, что он стал для меня безнадежно близким и дорогим человеком.

Мне было страшно уезжать, а еще страшнее не уезжать. Сердце разрывалось от боли и отчаяния. Зачем он пришел? Ведь я уже смирилась с тем, что теряю его. Я, сжав зубы, пыталась разорвать эти странные отношения со священнослужителем. А он снова встал на моем пути, будто дьявол-искуситель. Он мучает меня и терзает! Он издевается надо мной!

- Не плачь, девочка моя, хорошая, милая, - он вытирал мне слезы своим неизвестно откуда появившемся, платком. – Не плачь!

Он осторожно взял меня за плечи и, придерживая, словно боясь, что я рухну, подтолкнул в комнату. Мы сели друг напротив друга. Трясущимися руками я налила по чашке чая. Но к чаю мы так и не притронулись.

Стояла ватная тишина, в которой громоподобно тикали часы и стучало сердце.

- А у меня есть для Вас подарок! – сказала, наконец, я, нарушив тишину и достала из своей курточки маленькую иконку Богородицы Всецарицы. – Я хочу, чтобы эта иконка хранила Вас от бед и несчастий.

- Спасибо, моя хорошая! – Он перекрестился, и осторожно взял икону из моих рук.

Он достал свою фотографию и положил передо мной.

- Это тебе!

Я ничего не сказала. Мне не хотелось брать его снимок, но отказать ему я не могла. Я взяла фото и положила в свой паспорт.

Уже подходило время отъезда. Нужно было ехать на вокзал. Отец Александр попрощался с моей семьей, с любопытством наблюдающей за нашей встречей. Я, бросив на ходу: «Сейчас приду!», вышла на лестницу вслед за ним. Мы медленно спускались вниз по заплеванному окурками, грязному подъезду. Я шла за Отцом Александром, ступенька в ступеньку. Он был очень близко от меня, и я чувствовала приятный запах от его темных кудряшек. Вдруг он резко остановился в лестничном проеме. От неожиданности я вздрогнула. Он внимательно и серьезно посмотрел на меня и тихо, но настойчиво сказал: «Иди сюда!», протянув мне свои пухлые, чуть красноватые, руки. Я покорно подошла. Меня трясло, как в лихорадке. Отец Александр притянул меня к себе и крепко обнял, прижав мое лицо к своей щеке. От неожиданности и новых, необычных ощущений, мои ноги подкосились, и я повисла на руках Отца Александра, как тряпичная кукла. Он притянул меня еще ближе, чтобы я не рухнула на пол. Взяв мое лицо обеими руками, он заглянул в мои глаза. Я качалась из стороны в сторону, грозя вот-вот потерять сознание. Тогда Отец Александр легкими поцелуями покрыл мое лицо: лоб, глаза, щеки. И вот я почувствовала его губы на своих губах, - теплые, нежные, просящие, настойчивые. Я дернулась, мои губы нервно дрогнули, и мы слились с Отцом Александром в единое целое долгим нежным поцелуем.

Оказывается, это здорово, когда тебя целует мужчина! Я всегда считала, что это противно и гадко, а оказалось, что это самые непередаваемые и приятные ощущения, которых мне еще никогда не приходилось испытать. Сердце бешено колотилось, угрожая выпрыгнуть наружу. Вдруг резко, будто опомнившись, я оттолкнула Отца Александра и убежала вверх по лестнице.

                       

VIVACE

14

Я часто писала ему письма, и он отвечал на каждое мое послание. Я рассказывала ему про город, про учебу, про жизнь в общежитии. «Город очень красивый, - писала я, - всюду зеленые, аккуратненькие улочки. Мне очень нравится! Здесь совсем все по-другому. Но мне очень не хватает Вас. Я так к Вам привыкла, привязалась, что трудно теперь жить без Вас!»

В ответ он писал: «Милая, хорошая, здравствуй! Спасибо тебе за письма. Ты здорово умеешь писать. Зачитываюсь! Но я хочу тебе сказать  другое. Я люблю тебя! Люблю не только, как друга, хорошего человека, но как женщину. Ты уже взрослая девочка и должна понять: так бывает. Мужчина влюбляется в женщину, женщина влюбляется в мужчину. Конечно, я не имею права говорить с тобой о плотской любви между мужчиной и женщиной, ведь я – священник. У меня есть семья. Но сердцу не прикажешь. Ты для меня, милая девочка, самый дорогой и близкий человек на Земле! Знай это. Целую тебя. Твой Отец Александр».

Я снова и снова перечитывала его письмо. «Люблю тебя как женщину!» Что это значит? Чего он хочет от меня? Зачем пишет такие письма? У него есть жена. Значит, он ее любит? Должен любить! Но разве можно любить еще и меня? Так не бывает!

Эта моя наивность, граничащая то с мудростью, то с глупостью, забавляла Отца Александра. За это он меня и полюбил, как он сам писал в своих письмах. Я ему задавала наивные, на первый взгляд, даже глупые вопросы. А он искренне признавался, что не знает, как мне, глупенькой, объяснить необъяснимое! Я с нетерпением ждала ответов на свои вопросы, а он, умный дядька, изо дня в день наставляющий свою паству на путь истинный, не знал, что мне ответить! Я, сама того не желая, заставляла его задумываться о жизни, о людях, их поступках. И Отец Александр вынужден был смотреть на свою жизнь и на себя самого другими глазами. Он пытался убедить себя и меня, что пишет мне письма только ради того, чтобы поддержать, дать мне мудрый совет опытного священника. Но можно обмануть и меня, и свой разум, а вот сердце обмануть невозможно.

15

Моя жизнь стремительно менялась в лучшую сторону. Я записалась в спортзал, и через несколько месяцев упорных тренировок похудела почти на десять килограмм. Пройдя курс лечения у косметолога, я приобрела ровную и гладкую кожу. Глаза сияли от положительных результатов работы над собой. Я фонтанировала новыми идеями. Жизненная энергия била ключом.

О доме я вспоминала редко и никогда не скучала. Меня поражало, что все остальные студенты с нетерпением ждали возможности съездить домой, к своим родным и близким. Единственным членом семьи, о котором я скучала, был Артюха. Мне его не хватало. Никто теперь не согревал мне ноги в холодные ночи, никто не будил по утрам, не к кому было прижаться, когда было трудно. Как там теперь живет моя любимая псина? Кто его выгуливает? Кормят ли его?

Ну и, конечно же, вспоминался Отец Александр. Каждый вечер, закрывая глаза, я представляла нашу с ним встречу. Как приеду и брошусь ему на шею, как затеряюсь, утону в его мягких нежных руках. Я думала о том, как скажу ему, что безумно скучала и чуть не умерла от тоски по нему. Мои безудержные фантазии затягивали меня все дальше и дальше. И однажды, находясь во власти своих эмоций, я написала ему письмо:

«Здравствуйте, мой дорогой Отец Александр! У меня сегодня прекрасное настроение! Можете меня поздравить: экзамен, которого я так сильно боялась (ну, помните, я Вам рассказывала?) сдала на пятерку! Так легко сразу стало, будто камень с души свалился! Вообще, у меня здесь другая жизнь, совсем не похожая на прежнюю. Я Вам уже писала об этом.

Знаете, иногда мне становится так хорошо, что кажется, я не иду по земле, а лечу по воздуху. И это все благодаря Вам, Отец Александр. Помните, я спрашивала у Вас, что такое любовь? Кажется, я поняла: любовь это и есть то чувство, благодаря которому ты не ходишь по земле, а летаешь по небу! Мне так хорошо! Спасибо Вам, Отец Александр за то, что Вы у меня есть. Теперь я Вам точно могу сказать: я люблю Вас! Я Вас люблю! Целую Вас крепко и надеюсь на скорую встречу с Вами».

16

Шли дни, летели недели. Отец Александр молчал.

Я изводила себя ожиданием, по несколько раз в день спускаясь к почтовому ящику. Писем не было.

Его телефон не отвечал.

Я бессмысленно бродила по усыпанным желтыми листьями аллеям.

Когда порвалась эта ниточка, все потеряло смысл. Учеба была заброшена и сессия сдана кое-как.

Начались каникулы.

Я уезжала домой с тяжелым чувством, заранее догадываясь, что ничего хорошего меня там не ждет. Я не ошиблась. Дома встретили так, будто бы я никуда не уезжала, а вышла на несколько часов из дома, прогуляться. Каждый занимался своими делами, не обращая на меня никакого внимания. Рад был только Артюха, не отходивший от меня ни на шаг.

- Ну, что, псинка, рассказывай, как ты тут без меня? – спросила я его, прислонившись к его мокрому черному носику

- У-у-у-у, - протянул Артюха.

- Все с тобой понятно! – ответила я. – Плохо тебе живется! – неожиданно для себя, заговорила я словами Отца Александра.

Артюха склонил свою гриву набок и внимательно смотрел на меня.

- А, - махнула я рукой, - пойдем гулять! Тащи поводок!

Собака послушно, в считанные секунды, притащила поводок, и мы, как бывало прежде, отправились на прогулку.

Я медленно шла по с детства знакомому маршруту. Артюха радостно и лихо бежал впереди, иногда на миг останавливаясь, и к чему – то принюхиваясь.

Я пыталась найти в себе чувство сожаления, ностальгии по родным краям. Пыталась, но не находила. Все мне казалось тусклым и чужим. Мне вдруг захотелось бежать. Бежать обратно в студенческое общежитие. Бежать, чтобы не видеть ничего, напоминающего мне о прошлой жизни. Но мне необходимо было найти Отца Александра. И только это обстоятельство удерживало меня от немеддленного отъезда.

Мы вернулись домой. Как обычно, я вымыла Артюхе лапы, потрепала его за длинные кудрявые уши и сказала:

- Ну, все, друг, я пошла! И пожелай мне удачи!

В прихожей, поправляя прическу, я увидела Дэна. Он внимательно на меня смотрел, откровенно разглядывая, будто увидел музейный экземпляр.

- Куда это такая красота направляется? – ехидно спросил он.

- Не твое дело, - буркнула я и открыла входную дверь, чтобы поскорее избавиться от его общества.

- А ты похудела, - сказал Дэн, - молодец!

От неожиданности я застыла на месте. Это было, пожалуй, первое доброе слово в мой адрес со времен моего появления на свет. Обычно чтобы кому-либо услышать от Дэна комплимент, нужно было сделать невозможное. Вероятно, мне это удалось. Несколько секундя стояла, ошарашенная,  не двигаясь, и изумленно глядела на Дэна. Потом тряхнула головой, прикоснувшись рукой к волосам, и с достоинством ответила:

- Я знаю!

На этот раз удивился Дэн, но я уже легко бежала по лестнице, довольная собой и предвкушая долгожданную встречу.

17

Я шла обычным путем, тем, которым ходила неисчислимое количество раз с Отцом Александром. Странные, нехорошие предчувствия не давали мне покоя. Чем ближе я подходила к Храму, тем сильнее меня охватывало неприятное волнение.

Я вошла. Как всегда в Храме было тихо и спокойно. Только изредка потрескивали догорающие свечи. Я подошла к иконе Богородицы, той самой, возле которой Отец Александр наставлял меня на путь истинный. Но прежнего умиротворения не чувствовалось и следа, в душе росла тревога. Я ждала с нетерпением, когда откроется Алтарь и оттуда выйдет Отец Александр. Священники и служащие выходили один за одним, но его все не было видно.

Наконец, я не выдержала, подошла к женщине в платочке, которая продавала свечи и почти выкрикнула:

- А где Отец Александр?

- Так уехал он! – последовал ответ.

- Как уехал? – В глазах помутнело, и ком подкатил к горлу.

- Перевели его, в другой город, - участливо ответила женщина.

Я тупо смотрела в одну точку. Он уехал и ничего мне не сказал. Он подло бросил меня. Где его теперь искать? Да и стоит ли? Но без него мне ничего не нужно. Без него мне одиноко. Как он мог? Почему он не пишет?

Я вернулась домой. Запустила пальцы в густую теплую шерсть Артюхи. Мне было холодно.

18

Все последующие дни я пролежала на кровати. Я болела. Мне вызвали доктора, но он никаких отклонений не нашел. Он долго удивлялся: вид болезненный, но все показатели в порядке. Температура, давление в норме. Разве мог он понять, что у меня сердце разрывается от тоски, истекая кровью от подлости и предательства близкого человека? Мог ли он это увидеть? Мог ли излечить? Нет! Медицина была бессильна!

Ослабленная и бледная, я с трудом поднялась на ноги через несколько дней. Каникулы заканчивались, и надо было уезжать. Я была рада, что эта пытка подходит к концу.

Откуда мне было знать, что в общежитии меня ждет окончательный удар в спину?

- Тебе письмо, - радостно сказала вахтерша, увидев меня, - пляши.

- Спасибо! – подпрыгнула я на месте и побежала вверх по лестнице.

На конверте был почерк Отца Александра, и я торопилась прочесть его содержимое. «Наконец-то он вспомнил обо мне! Наконец-то!» Вбежав в комнату и бросив сумку на пол, дрожащими руками я вскрыла конверт. Там был маленький клочок бумаги. Странно. Отец Александр всегда писал мне длинные и содержательные письма. Я еще раз взглянула на конверт: все правильно, письмо от него. Я начала читать.

«Ты мне не нужна. Не пиши и не звони. Исповедайся, покайся и причастись. Отец Александр»,

Наверное, я забыла русский язык. Я не понимала ни одного слова. Снова и снова я перечитывала записку: «Ты мне не нужна». «Не нужна, не нужна, не нужна», - стучало в голове. Я медленно съехала вниз, прислонившись к холодной стене. «Не пиши, не пиши», а вот дальше… «Не пиши и не звони». «Не звони, не звони, не звони», - ударял молоточек по мозгам. «Покайся». Тело горело, словно в огне. Я задыхалась. Мир рушился. Голова сильно кружилась. Образ Отца Александра меркнул, а на его место приходили пустота и боль. Я крепко держала в руках крошечную записку, не зная, что с ней делать дальше. Немного подумав, я аккуратно сложила записку обратно в конверт и вложила его в кипу толстых учебных тетрадей.

19

Дни проходили размеренно и спокойно. Боль постепенно утихала, оставляя лишь кровоточащую рану. Я старалась занять себя, загрузить, чтобы не вспоминать о том, кто еще совсем недавно был близок и дорог. С учебы на работу, с работы на тренировку. Свободного времени практически не оставалось. Я возвращалась в общежитие поздно вечером, ложилась и мгновенно засыпала, ни о чем не раздумывая.

Вскоре мою размеренную жизнь нарушила телеграмма, пришедшая из дома. Умерла бабка, и мне нужно было срочно выезжать на похороны. Уже через несколько часов я мчалась в ночном поезде. К утру я была дома. Посреди зала стоял гроб с бабкиным телом. В доме было невыносимо много народу, все суетились,  переговаривались, бросая на меня равнодушные взгляды. Я ходила, как неприкаянная. Смерть бабки меня нисколько не тронула. Я равнодушно смотрела на мертвое разлагавшееся тело и не испытывала абсолютно никаких эмоций по этому поводу.

- А, приехала? – на ходу окликнула меня мама. Она нисколько не изменилась. Все такая же энергичная, властная, она четко и коротко отдавала указания по организации похорон. – Что стоишь-то? – с укором спросила она. – Иди за священником, отпеть же надо!

Мама удалилась, только слышен был ее командный голос, дающий указания незнакомым мне людям.

Я покорно поплелась в Церковь, к Отцу Никите. Застала я его на входе в Храм, и буквально вцепилась в его руку.

- Отец Никита! У меня бабка умерла! Вы очень нужны! – на одном дыхании выпалила я.

- Поехали, - коротко ответил он, и мы прямиком направились к дому.

- Ты когда приехала-то? – на ходу спросил Отец Никита.

- Два часа назад, - устало ответила я.

Наша квартира находилась на восьмом этаже. Лифт уже года два не работал. Отец Никита, грозный и плотный,  переступал ступеньку за ступенькой, часто останавливаясь и тяжело дыша. Я поддерживала его под руку то с одной, то с другой стороны, успевая вытирать пот с его лба, капавший градом. И когда мы вошли в квартиру, Никита тяжело дышал, а у меня тряслись руки и подкашивались ноги.

Несколько минут Никита молча готовился к отпеванию, а потом неожиданно сунул мне молитвенник и строго сказал: «Читай!» Я открыла страницу, но буквы прыгали перед глазами, расплываясь мелкими кляксами. Дрожащим голосом от страха и усталости, я начала читать и не узнала себя. Мой голос был чужим. Голос юной девушки, мягкой и нежной, куда-то исчез. Появились строгие, грозящие интонации. Голос звучал глухо и тревожно.

Никита буквально вырвал из моих рук молитвенник. Я подняла на него глаза и с трудом поняла, что отпевание закончилось. Передо мной стояло два Отца Никиты и два гроба. Голова сильно кружилась, и я неосознанно схватилась за спинку стула.

- Ну, ничего, ничего, - тихо сказал Никита, - ты – молодец!

- Спасибо Вам, Отец Никита, - хрипло произнесла я.

Похороны плыли как в тумане: яма, гроб, земля. Как странно: была женщина, жила восемьдесят два года, к чему-то стремилась, кого-то любила, кого-то ненавидела. А потом все закончилось в один миг: она закрыла глаза и больше не открыла. И теперь ее запихали в ящик, зарыли в землю, на съедение червям. Могила со временем порастет травой, крест истреплется от снегов и дождей, память сотрется. Потом умрут и те, кто знал ее. И ничего не останется. Все закончится. Вздыхать и плакать будет один лишь только ветер.

И лишь жалкий бугорок, с покосившимся крестом, да сорной травой будет одиноко стоять, забытый и всеми покинутый.

Мне хотелось скорее со всем этим покончить. Я устала. Но у меня было много дел и обязанностей, которые не допускали отлагательств.

Лишь вечером, когда все разошлись, я спросила у мамы, домывая посуду:

- Ты Дэну дала телеграмму?

- Конечно, - мама подняла на меня тоже уставшие, ко всему безразличные глаза.

- Тогда где он? Почему он сейчас не здесь?

- Он не смог приехать, - отмахиваясь от меня, как от назойливой мухи, ответила мама.

- Что значит «не смог приехать»? – возмущенно спросила я, и сама удивилась своему возмущению.

- Домывай посуду и иди спать! – строго сказала мама.

Как же так? Ведь бабка его любила больше жизни! Она готова была отдать все, лишь бы Дэну было хорошо. Я всегда удивлялась, почему бабка не заботилась о маме, так же, как о Дэне? Ведь Дэн далеко. Непонятно в каких разъездах и на каких работах! А мама здесь, рядом! Она ухаживала за бабкой и делала все возможное и невозможное, чтобы скрасить ее последние дни жизни.

Бабка очень любила книги, и мама часто, иногда на последние копейки, приобретала художественную литературу. Бабка читала запоями, не отрываясь. Мне казалось, что свои последние годы она провела в другом, иллюзорном мире, спасаясь тем самым от болей и от жестокой реальности.

Именно от бабки я унаследовала любовь к книгам. Часто в тишине, в те моменты, когда меня никто не видел, я открывала шкаф, до отказа набитый книгами, и перебирала их, одну за другой, сдувая пылинки и разглаживая смятые листочки. Я оказывалась в мире сказок и фантазий. И, подобно бабке, начинала жить в этом мире. Это было захватывающе и увлекательно. И так не похоже на тот мир, в котором я жила в реальности.

Я вошла в комнату, где когда-то лежала бабка, читая многотомные произведения. В комнате никого не было. Кровать была аккуратно заправлена. Я осторожно села, и мой взгляд упал на случайно завалившуюся за кровать книгу. Я взяла ее в руки. В книге лежала закладка, примерно на середине произведения. Бабка, видимо, с упоением и наслаждением читала, но, увы, дойти до финала не успела.

Впервые, мне ее искренне стало жаль. Я вдруг вспомнила ее ситцевое платьице, белый платок, повязанный поверх седых волос, большие, в пол-лица, очки. Что она чувствовала, когда лежала здесь одна, лишенная возможности двигаться и способная только безмолвно читать и наслаждаться жизнью в несуществующем мире? О чем она думала? Что вспоминала в последние дни своей жизни? Безусловно, она ждала Дэна. Дэн был для нее светом в окошке. Она ждала его, чтобы в последний раз прикоснуться к его руке, чмокнуть по–матерински в щеку, заглянуть в глаза своего любимого чада. Она ждала и, возможно, умирая, шептала его имя. Она не дождалась. Имя застыло на помертвевших холодных губах.

- Дэн, скотина! – от злости я сжала покрывало на опустевшей кровати.

Я всегда его недолюбливала: за его ехидную неискреннюю улыбку, за его насмешки и издевательства, за его оскорбления. Но я боялась в этом признаться даже самой себе. В семье о Дэне запрещалось говорить плохо. Его превозносили. Боготворили. Но я интуитивно чувствовала, что превозносить его не за что. И что под красивой оберткой кроется отвратительная, вонючая гниль. Я понимала, что приезжая к нам в семью и унижая и высмеивая маму и меня, Дэн таким образом самоутверждался. Он постоянно был в поисках заработка и всегда приезжал к нам без денег. За все эти годы сложилась многолетняя традиция: мама с бабкой его откармливали, одевали – обували, а потом покупали ему билет и отправляли восвояси. За все эти добрые дела они получали в свой адрес едкие замечания и ехидные насмешки. Обо мне и говорить было нечего. На мне Дэн отыгрывался по полной программе и виртуозно оттачивал свое «мастерство».

"Не носи лифчик", - помню, сказал он мне однажды в присутствии матери. "А то сиськи отвиснут, и будешь похожа на корову!" Я вжалась в стул так сильно, что почувствовала боль. Мне было стыдно, жутко стыдно. Если бы было возможно провалиться сквозь землю, я бы провалилась. Если бы можно было раствориться и стать невидимой, я бы с большим удовольствием превратилась в невидимку. Мама сделала вид, будто ничего не услышала. Она никогда не перечила Дэну, и стойко и мужественно терпела все его издевки.

Теперь, когда я сидела в комнате и перебирала эти гадкие эпизоды с участием Дэна, мне стало больно и обидно: за себя, за маму, за бабку. В этот день для меня вскрылась гнилая суть Дэна, и я решила для себя, что больше не позволю ему наносить оскорбления ни мне, ни матери.

20

Безразличная, опустошенная и равнодушная, я возвращалась в общежитие. Что-то надломилось во мне. Слишком много событий происходило со мной в последнее время. Встреча с Отцом Александром, переезд, предательство, смерть бабки наложили на мою жизнь свой  отпечаток. За несколько месяцев я повзрослела на несколько лет. Жизнь открывалась для меня с совершенно новой, ранее мне неизвестной, стороны. И я, напуганная и ошарашенная таким стремительным бурным потоком, не знала, что мне теперь со всем этим делать?

Церковь больше не приносила прежнего умиротворения. Наоборот, на душе было тревожно и неспокойно. В каждом священнике мне мерещился Отец Александр, и потому каждого священника я ненавидела.

 Теперь я знала, что под рясой каждого из них кроются пороки и грехи. Как можно исповедоваться священнику, который сам погряз в разврате и грехе? Как можно довериться священнику, который еще порочнее и невежественнее тебя? Я боролась сама с собой. Я не хотела терять Храм – отдушину для моей измученной души. Но и находиться в Храме я тоже не могла. Не в силах больше выдерживать эту ношу, я пришла к одному из священников на исповедь. Я хорошо помнила записку Отца Александра: «Исповедайся, покайся и причастись». Не могу сказать, что у меня было желание его слушаться. Скорее всего, я сама понимала, что мне просто необходимо снять с себя этот тяжкий груз. Мне казалось, что на мне висят комья грязи, и безумно хотелось отмыться, очиститься, чтобы стало легче и спокойнее.

Этот священник не был похож на Отца Александра. Он был высокого роста и худощавого телосложения. Его рыжие редкие волосы безжизненно свисали с плеч. Борода, такая же редкая и рыжая, беспорядочно торчала во все стороны. Густые длинные бесцветные брови окаймляли небольшие светлые глаза. Резко очерченный рот был плотно сжат и когда он говорил, казалось, что его рот некто невидимый дергает за ниточки.

- Я целовалась со священником! – выпалила я. – И не только целовалась, но еще и переписывалась.

- Знаешь, как это называется? – грозно, с каким-то жутким отвращением спросил святой отец. – Это называется блуд. От гнева и возмущения он раскраснелся и покрылся испариной. Я молчала, униженная, растоптанная и растерзанная, склонив голову. А внутри словно снежный ком нарастал, накатывал еще больший гнев на всех священников. В чем я виновата? В том, что я живая и могу любить? Это он, взрослый дядька, в священном одеянии, заставил меня полюбить его. Это он полез целоваться к невинной девочке. И теперь другой священник, возможно не менее грешный, грозит мне расправой и Божьим Судом. За что? Что я вам всем сделала, Священные Чины? Я выбежала из Храма. Слезы катились по бледному лицу крупными градинами. Я не нашла покоя, я не нашла поддержки там, где должна была ее найти. Меня преследовали боль, разочарование и чувство омерзения. Дорога в Храм была закрыта.

21

Время шло быстро. Из юной девушки я превращалась в молодую красивую женщину. Мне исполнился двадцать один год, и я заканчивала училище. Ничего не изменилось за эти четыре года. Мои сокурсницы вовсю дружили с молодыми людьми, выходили замуж. А я об отношениях с парнями даже слышать ничего не хотела. Для меня их просто не существовало. Я даже в мыслях, в своих самых смелых фантазиях не могла представить, что какой-то юноша будет меня целовать. Да и кто может сравниться с Отцом Александром? На его фоне все мужчины меркли и казались никчемными.

От отца Александра после той унизительной записки больше не было никаких вестей. Он не писал и не звонил. Я тоже не писала и не звонила, хотя стоило это мне героических усилий. Много раз за эти годы моя рука, предательски дрожа, тянулась к телефону, чтобы набрать его номер. Но в последний момент разум приказывал мне остановиться. Нельзя! Я очень хорошо это понимала. Я знала, что если бы он хотел, то обязательно дал бы о себе знать. Если бы он так же страдал обо мне, как я о нем, он бы позвонил. Но он молчал. И я не смела вторгаться на его территорию, в его жизнь.

Когда я уже окончательно смирилась с тем, что он больше не появится в моей жизни, раздался звонок. «Тебя к телефону!» - крикнули мне с вахты. Я нехотя подошла к аппарату. Я никого не ждала.

- Алле, - равнодушно произнесла я.

- Здравствуй, милая моя девочка! – раздался в трубке голос Отца Александра.

Я молчала. Странно, у меня не было никаких эмоций. Я не обрадовалась, не удивилась. Не было ни злости, ни обиды, ни радости. Не было ничего, кроме пустоты и безразличия.

- Алле! Ты меня слышишь? – гремел его бас. – Я сегодня выезжаю к тебе, поездом. Слышишь меня? Алле!

- Сегодня выезжаю поездом к тебе! – глядя в одну точку, повторила я.

- Ну, все! До встречи! – и он отключился.

Зачем он едет? Что ему опять от меня нужно? Ведь я только успокоилась, только научилась жить без него, дышать без него. И он, тут как тут, неизвестно зачем появляется на моем пути.

Конечно же, я его ждала. На смену пустоте и безразличию пришло чувство волнительного ожидания. В общежитии я сказала, что ко мне едет дядя, чтобы не было лишних вопросов.

Часы перед встречей тянулись мучительно долго. Я ходила по своей маленькой, но уютной комнатушке, нервно поглядывая на себя в зеркало.

И вот долгожданный стук в дверь. Мне показалось, что это рухнуло мое сердце. Дрожащей рукой я с силой дернула ручку, и дверь послушно открылась. На пороге стоял Отец Александр, которого я знала четыре года назад. Он нисколько не изменился. Мы смотрели друг на друга. Как будто и не было расставания, как будто и не было той подлой записки. Но память настойчиво твердила мне о предательстве Отца Александра. Вмиг я почувствовала, что уже не смогу относиться к нему так, как прежде. Слишком много претензий и обид засело в моем сердце. И они затмили все те светлые чувства, которые я когда-то к нему испытывала.

- Здрасьте! – как – то язвительно заговорила я.

- Здравствуй, моя хорошая! – он перешагнул через порог и нежно обнял меня.

Во мне словно снежный ком нарастала обида за все унижения, которые я вытерпела по его милости.

Мы прошли в комнату. Повисла тягостная пауза. Он сел на кровать и ласково посмотрел на меня. Я стояла перед ним раскрасневшаяся, с горящими от злобы глазами.

- Сними с моей шеи крестик! – тихо, но твердо сказал Отец Александр.

Повинуясь, я подошла ближе и трясущимися руками коснулась горячей шеи Отца Александра. Меня окатило волной. Стало невыносимо жарко. Я тяжело дышала. Забитые в угол чувства нежности, заботы, любви пробивались наружу. Я злилась на себя за свою слабость, но чувства были сильнее меня. Я села к нему на колени, обняла за шею и зарылась своим лицом в его густых кудряшках. Слезы, силой удерживаемые мной, рвались наружу. И не справившись с нахлынувшими чувствами, я разрыдалась, как маленькая девочка, на его мощном внушительном плече. Он молча гладил меня по  голове, слегка покачивая на коленях, до тех пор, пока я не выбилась из сил и не затихла. Мне стало легко и хорошо. Слезы вытащили из меня накопившуюся боль. Я сидела на коленях у человека, которого когда-то любила. Любила и теперь. Но защитный барьер, который вырос во мне за эти годы, не давал мне раскрыться. Я не могла полностью расслабиться, поскольку больше не верила ему. Он пал в моих глазах. Из-за него я ненавидела всех священников. Благодаря ему я больше не ходила в церковь. И именно по его милости в моем сердце появились боль и отчаяние.

Отец Александр был со мной ровно сутки. Мы болтали с ним на разные темы, как две близкие подружки. Он рассказал, что якобы ту позорную записку его заставила написать жена. Что ей попались на глаза мои письма. Но я почему-то не верила этому. Мне не давало покоя ощущение того, что я кукла-марионетка в его спектакле жизни. Ему нравилось держать меня на веревочке, то ослабляя ее, то натягивая до предела.

- Ага! Жена заставила! – передразнила я его. – А ты сам-то способен принимать решения и брать на себя ответственность, или как?

Он опустил глаза и слегка покраснел. Ему было неловко. Ничего не ответив, он закурил. Он много курил и литрами пил крепкий черный кофе. Я смеялась над ним: Святой Отец и с сигаретой в руках! Как-то не сочетается! Он улыбнулся, подошел близко-близко и притянул к себе, намереваясь меня поцеловать. Я отскочила от него, как от огня.

- Я тебе не кукла! – заорала я.

Он отвернулся к окну и тихо сказал:

- Прости меня!

- Да иди ты со своим прощением, Преподобный Отец! – задыхаясь от злости и накатившего волнения, выпалила я.

Впрочем, хорошие моменты в нашей с ним встрече тоже были. Я с интересом его расспрашивала, как ему служится на новом месте? Нравится ли?

- А вот когда люди исповедуются, они сами начинают рассказывать тебе о грехах? – спросила я.

- Кто как. Некоторые сами. Кто подходит и молчит, того спрашиваю я, стараясь разговорить, - охотно рассказывал Отец Александр. – Знаешь, бывают такие грехи, о которых очень тяжело начать говорить!

- Знаю! – невесело ответила я.

Я не рассказала ему о том, что была у священника, не рассказала, как этот священник отругал меня за отношения со Святым лицом. Не сказала я ему и о том, что теперь ненавижу всех священников, вместе взятых. И его в том числе! Что наряду с безумной и сумасшедшей любовью к нему живет рука об руку чувство лютой ненависти. Я не могла понять: чего во мне больше? Любви? Ненависти? Или того и другого поровну? Меня одновременно и тянуло к нему, и отталкивало.

Перед отъездом он сделал еще одну попытку добиться от меня близости. Погладив меня по голове, он опустил руку на мою грудь.

- Отстань! – с силой оттолкнула я его. – Я не хочу! – и, закрыв лицо от неловкости и стыда, я отвернулась к стене.

Прощались мы рассеянно и холодно. Было неловко. Мне - за то, что я слишком строго и вызывающе себя вела, ему - за то, что позволял себе слишком много вольностей. Мы стояли на улице, перед зданием железнодорожного вокзала, и он нервно курил.

- Ты не жалеешь, что приехал ко мне? – вдруг спросила я.

- Нет! – коротко ответил он, и отвернулся.

Я уткнулась в его плечо. Он обнял меня своими мощными руками. И мы замерли в ожидании поезда.

- Прости меня, пожалуйста, Отец Александр! – с грустью в голосе произнесла я. – Я вела себя, как дура!

- Ну, что ты, глупенькая! Разве могу я на тебя обижаться? Ты ведь мой самый дорогой и близкий человечек!

- Я не могу без тебя! – вдруг сказала я.

Он помолчал, поежился.

- Помнишь, ты мне читала стихи?

Я кивнула. Любовь к стихам у меня была с детства. Как-то после очередной Службы мы шли с ним на остановку. Я сказала, что обожаю стихи, а он попросил что-нибудь прочесть. И сейчас тем же голосом, с той же интонацией, он попросил:

- Прочти, пожалуйста, то стихотворение, которое ты читала мне тогда, много лет назад.

Не заставляя себя ждать, я начала читать, средь шумной разношерстной вокзальной толпы.

В том городе, не верящем слезам,

Есть женщина. Она слезам не верит.

Она тебя спокойным взглядом смерит:

Сам полюбил – расплачивайся сам!

Та женщина все в прошлое глядит,

Оно ей крепко крылья изломало.

Что сделаешь? Ее щадили мало.

Так и она тебя не пощадит!

- Не пощадит! – глухо повторил Отец Александр.

- Объявляют посадку, - рассеянно сказала я.

Мы стояли на перроне, как-то неумело прижавшись друг к другу, не зная, что сказать. Я отворачивалась, делая вид, что смотрю в толпу, спешащую к вагону, а на самом деле прятала слезы, беспощадно душившие меня. Что-то подсказывало мне, что мы прощаемся надолго, может даже навсегда. Я теряла Отца Александра. И даже зная, что мне необходимо его потерять, забыть, вычеркнуть раз и навсегда из своей жизни, я не могла унять боль разлуки. Сердце клочьями рвалось на части. Он стоит, курит, смотрит вдаль. О чем он сейчас думает? Что происходит с ним? Он молчит, и я не смею нарушить этого грозного молчания. Кто придумал эти проводы-провожания? Это же настоящая пытка! Время как назло тянется медленно. Кажется, оно остановилось, застыло на месте. Ну, когда же уже отправление?

- Ты мне напишешь письмо? – спрашиваю я, зная заранее ответ.

- Конечно, напишу, - отвечает он.

Врет! Но как красиво и трогательно. Ведь письма никакого не будет. Я знаю. И он тоже знает. Он тоже решил меня забыть, потерять, вычеркнуть раз и навсегда из своей жизни.

Сейчас хлопнет дверь вагона и все закончится. Многолетняя грешная любовь, неожиданная встреча - все канет в лету. Как будто бы и не было этих лет!

- Ты у меня самая замечательная, - говорит Отец Александр, запрыгивая в вагон. – Я позвоню, - кричит он, стремительно отдаляясь от меня.

Я киваю головой, сдерживая слезы из последних сил. Поезд превращается в маленькую точку, а потом и вовсе исчезает. Дует сильный ветер, заметая следы Отца Александра и следы грязного прошлого. Я облегченно вздыхаю. Пусть уезжает. Пусть уезжает далеко. Пусть уезжает из моей жизни. Пусть.

22

После отъезда Отца Александра началась новая страница моей жизни. Вскоре я окончила училище и уехала работать в рабочий поселок. В школе, куда я пристроилась, обитали в основном тетки, пардон, педагоги пенсионного маразматического возраста. И тут появилась я – жизнерадостная девочка-припевочка. Маленькая, худенькая, с серыми глазами в пол-лица, я оказалась «белой вороной» на фоне старых неповоротливых кляч. Особенно меня невзлюбила Нина Павловна Князева, преподаватель русского языка и литературы. Она не страдала интеллектом, у нее были проблемы с речью, и писала она… с ошибками!

Меня это поражало до глубины души. Чему может научить учительница, пишущая с ошибками и ставящая неправильные ударения в словах? Я всегда любила русский язык и неплохо в нем разбиралась, поэтому все промашки Нины Павловны замечала. Конечно, я этого не озвучивала, но Нина Павловна каким – то задним чутьем это чувствовала и люто меня ненавидела.

Потом начались проблемы с детьми. В мой класс врывались тридцать человек маленьких бандитов, и я должна была с ними что-то делать. Что можно делать на уроках музыки в школе? Да все что угодно! Испокон веков про уроки музыки ходят легенды. Деточки ходят по партам, а на просьбу «спеть песенку» просто кукарекают! Музыку никто и никогда за предмет не считал. И мне, к сожалению, не удалось в этом переубедить ни детей, ни педагогов. Оглядываясь, впоследствии, я с ужасом вспоминала свои уроки. С младшими классами я еще как-то находила общий язык, старалась сделать свои уроки интересными и увлекательными, в игровой форме. Иногда такие уроки проходили очень даже неплохо. Я радовалась своим маленьким победам и достижениям. Но когда на пороге появлялись седьмые-восьмые классы, всем моим стараниям приходил конец. На мои просьбы спеть фрагмент из какой-либо песни они квакали и мычали. Когда я включала музыкальное произведение для прослушивания, они вскакивали и бегали по партам. Особенно мне запомнился Петя Федорцов из седьмого «В». Он заходил в класс как король. Его все боялись, включая учителей. Меня он каждый раз окидывал ехидным взглядом и с довольной усмешкой говорил:

- Ну, что, училка, споемся?

Меня воротило от этой пошлости и наглости. Но что я могла? Федорцов вел себя так развязно не только на моих уроках. Он вел себя так везде. Когда классный руководитель Федорцова Елена Викторовна взялась за его воспитание, оставляла его заниматься после уроков, проводила профилактические беседы и периодически вызывала родителей в школу, то домой она уходила только в сопровождении мужа, которой каждый раз, ровно в семь вечера появлялся во дворе школы. Федорцов угрожал убить ее, а заодно и директора школы, Контрабаскину Лидию Яковлевну, тучную даму бальзаковского возраста. Что было говорить о моих скромных и никому ненужных уроках музыки? Я даже и не пыталась воздействовать на этого подрастающего бандита, терроризировавшего всю школу. Я старалась не обращать на него внимания, хотя сделать это было практически невозможно.

Однажды он весь урок писал на парте матерные слова, не забывая при этом «бекать» и «мекать». Весь класс, как обезьяны, повторял все действия за ним. Ведь он был явный лидер класса, еще не знающего, что он на самом деле он просто паршивая овца. Я не выдержала и пригласила Елену Викторовну. Мне нравилась это женщина. Она была одной из немногих в этой школе, кто знал свой предмет и умел интересно донести информацию. И писала она без ошибок, за что Нина Павловна ее тоже слегка  недолюбливала. Проницательные карие глаза Елены Викторовны умели видеть одновременно весь класс. От нее не ускользала ни одна шпаргалка, ни одна подсказка. Но зато все классы, учившиеся у нее, знали историю назубок. Ее я и пригласила в последней надежде.

- Ну, что, Федорцов, опять уроки срываешь? – выпалила она, входя энергичной походкой в кабинет музыки. – Что случилось? – обратилась она к нему.

Федорцов сидел, развалившись на двух стульях, перед исписанной матами партой и молчал, ехидно улыбаясь.

- Что случилось? Я тебя спрашиваю, Федорцов! – повторила она.

- А что сразу Федорцов? – произнес он тоном человека, добившегося своего.

Ему нравилось привлекать к своей персоне внимание, и он получал огромное удовольствие, когда ему это удавалось.

- Завтра родителей в школу! – твердо сказала она. – И не забудь после урока вымыть парту! Продолжайте! – обратилась она теперь уже ко мне, и вышла из класса также стремительно и быстро, как и вошла.

- Вы мне за это ответите! – прогремел Федорцов, уставив на меня свой ненавидящий взгляд.

На мое счастье, прозвенел звонок с урока, и вся эта дикая орава понеслась с  воплями по коридору, трепать нервы следующему педагогу.

- Вы мне за это ответите! – повторил на прощанье Федорцов и скрылся за дверью.

Федорцов меня не обманул. С этого дня он устроил мне невыносимую жизнь. Собрав парней из десятых классов, он стал приходить каждый вечер с этой бандой в общежитие, где я обитала. Они пинали мою входную дверь ногами, стучали в окно, выкрикивали гадкие слова. А однажды подожгли на моем окне сетку от комаров.

Все это происходило на глазах у соседей. Никто не связывался, боясь этих маленьких разбойников. За моей стенкой жила старая, лет восьмидесяти, бабка Ленка. Она мне сочувствовала, но тут же и говорила, что помочь ничем не может. Позже я выяснила, что один гаденыш из банды был сыном ее близкой подруги. Та тетка прекрасно знала от бабки Ленки, что ее сынок каждый вечер донимает молодую училку, но даже не потрудилась с ним поговорить.

Я не знала, что делать. Ситуация заходила в тупик. Я стала нервной и раздражительной, вздрагивая от каждого шороха и стука. Помощи просить было не у кого, и однажды, не в силах больше молчать, я пожаловалась молодой учительнице географии. Ирина Дмитриевна была моей ровесницей, и полной моей противоположностью. Высокая, статная, уверенная в себе, она, в отличие от меня, умела укрощать хамов. Выслушав мою историю, она сказала:

- Надо этих козлов выследить!

Вечером она приехала ко мне в общежитие на машине, за рулем которой был ее любовник по имени Эдик. Армянин по национальности, он плохо разговаривал по-русски. Зато имел какие-то серьезные связи в «верхах», работал неизвестно где и неизвестно кем и зарабатывал достаточно средств, чтобы содержать законную жену с двумя детьми и законную любовницу Ирину.

- Садись в машину! – скомандовал мне Эдик.

Он отъехал от окна моей комнаты и развернул машину так, чтобы можно было видеть всех, кто появлялся вблизи общежития. Мы ждали. Я сильно нервничала, Эдик спокойно курил, Ирина, сощурившись, всматривалась в темноту.

- Вот они! – наконец, сказала она.

Я схватилась за ручку машины и хотела выйти.

- Куда? – перехватил мою руку Эдик. – Сиди спокойно!

Я плохо знала по фамилиям учеников старших классов, поскольку предмет музыки преподавался до восьмого класса. Их знала Ирина. Она как раз работала со старшеклассниками. Ирина сидела, все так же щурясь, и легко перечисляла появившуюся банду по фамилиям:

- Сизов, Крылатов, Гнездицкий, Шульгин, Кобыляцкий и замыкал эту банду Федорцов.

- Кобыляцкий? – удивилась я. – Ты сказала Кобыляцкий?

- Да, а что? – спросила Ирина.

- Да ничего! Просто этот Кобыляцкий сын тетки, с которой дружит моя соседка. Вот сволочь! – вырвалось у меня.

- Сволочь! – с сильнейшим кавказским акцентом подтвердил Эдик.

Он завел машину, включил дальний свет и прямиком поехал на толпу, которая уже вовсю развлекалась возле моего окна, думая, что я уже дома.

Они испугались и от неожиданности попятились назад. Я не выдержала, высунулась в окно и закричала:

- Пошли вон, ублюдки! И чтобы духу вашего здесь больше не было!

Толпа бандитов разбежалась в разные стороны. Все соседи выглядывали из своих окон, наблюдая с интересом за происходящим. Я вышла из машины. Меня трясло.

- Сволочи, сволочи! – повторяла я сквозь слезы.

- Ну, все, все, - сказал Эдик. – Они больше не придут!

Но я на этом не успокоилась. Во мне уже кипели злость и ненависть к этим малолетним подонкам. Мне хотелось их наказать, отомстить за все те издевательства, которые я от них вытерпела.

На следующий день, ближе к вечеру, я отправилась в дом семьи Кобыляцких. К Кобыляцкому у меня были особые чувства. Он меня раздражал, бесил до белого каления лишь одним своим видом. Длинный, как каланча, худой, как дистрофик, рыжий и конопатый, - в общем, весь неприглядный набор. У него были маленькие, светло-серые глазки, которые, казалось, постоянно искали, чтобы такого натворить, кому бы сделать плохо. И тут подвернулась я. Каждое утро мы сталкивались с Кобыляцким по дороге в школу, и он сверлил меня своими глазками, ехидно улыбаясь. Будто спрашивал: «Хорошо ли ты спала, после моего вчерашнего позднего визита?» Я его ненавидела и шла с предвкушением сладостного чувства мести. Я знала, что у него очень строгий отец, и надеялась, что родитель разберется со своим пакостным чадом.

Я вошла в калитку, нервно и с грохотом захлопнув за собой дверь. Отец Кобыляцкого был на улице  и колол дрова. Это был высокий грузный мужчина, лет сорока пяти, с пухлыми, в мозолях, руками и курчавыми темными волосами. Его умные карие глаза устало смотрели на поленницу дров. Сын на отца был совсем не похож, и я подумала, что, возможно, это отчим Кобыляцкого. В какой-то момент мне стало страшно от созерцания того, как Кобыляцкий-старший размахивал топором. Мне захотелось уйти. Но я глубоко вдохнула и направилась в его сторону. Все это время Кобыляцкий – младший выглядывал из сеней, внимательно наблюдая за мной. Впервые я увидела в его глазах не бахвальное ехидство, а панический животный страх. И я сразу поняла, что Ирина не шутила, когда рассказывала, что единственный человек, способный укротить Кобыляцкого – это его отец.

- Здравствуйте! – вплотную подойдя к Старшему, сказала я.

Он медленно обернулся и вопросительно посмотрел на меня.

- Я учительница музыки, - продолжала я, не дожидаясь ответа, и живу вон в том общежитии, - я кивнула в сторону своего жилища. – Ваш сын стучит мне каждый вечер в мои окна, выбивает ногами входную дверь и выкрикивает маты, - на одном дыхании выпалила я.

Отец бросил топор и внимательно и с удивлением слушал меня. В отличие, от мамаши Кобыляцкого, он ничего не знал о вечерних похождениях сына, и чем дальше я рассказывала, тем напряженнее становился мой молчаливый собеседник.

- И если он не прекратит свои визиты, - твердо и со злостью сказала я, внезапно осмелев, - я напишу заявление в милицию!

Отец рассеянно посмотрел на меня, словно переваривая полученную информацию. Потом медленно повернулся в сторону дома. На него испуганно смотрели Кобыляцкий и его мамаша.

- Ну, иди сюда, скотина! – грозно сказал отец сыну.

- Нет! – трясущимися губами ответил Кобыляцкий.

- Тогда я сам подойду! – прогремел разъяренный отец, и он быстрыми шагами направился к нему.

Вся семья Кобыляцких зашла в дом, и уже оттуда я услышала:

- Ты что себе позволяешь? Как ты смеешь? – кричал Старший.

- Я больше не буду! – вопил младший.

- Не трогай его! – рыдала мамаша.

Я вышла из калитки, зловеще улыбаясь. «Так тебе и надо, подонок, - вырвалось у меня. – В следующий раз будешь думать, чем на досуге заниматься!»

Утром вся школа была в курсе происшедшего. Мой поступок не одобрили ни учителя, ни дети. К тому же, Кобыляцкого отец избил и тот не явился на занятия. Остальная банда притихла, напуганная моими угрозами заявить в милицию. Даже Федорцов сидел на уроке тихо, заставив весь класс молчать. Мне было непривычно и неуютно: в седьмом «В» стояла гробовая тишина. Тридцать детских глаз смотрели на меня с ненавистью и презрением, а глаза Федорцова испепеляли меня так, что после урока в его классе мне казалось, что на мне горит одежда.

Зайдя в учительскую я ощутила на себе те же ненавистные взгляды, только теперь уже не детских глаз, а взрослых.

- Ну, и что ты теперь будешь делать? – во всеуслышание, намеренно громко, спросила Нина Павловна.

- А что бы Вы сделали на моем месте? – вдруг неожиданно для себя и для всех, резко спросила я и сверкнула глазами на Нину Павловну.

Она растерялась, явно не ожидая от меня такого вопроса, и молчала, соображая, чем же ответить на мой выпад. Учителя подходили, окружая меня и Нину Павловну плотным кольцом, предвкушая возможность насладиться скандалом.

- Ну, я имела в виду…. – растерянно начала Нина Павловна.

- Я знаю, что Вы имели в виду, - перебила я. – Я напишу заявление в милицию! Даже не сомневайтесь!

По учительской прокатился шепот. Эти старые тетки были несказанно удивлены моим резко изменившимся поведением. Им было не понять, что я доведена до отчаяния и мне теперь уже абсолютно все равно, что будет дальше. Я бы не удивилась, даже если бы придя домой, я обнаружила свою комнату сгоревшей дотла. От этих деточек можно было ожидать чего угодно, поскольку между мной и ими завязалась нешуточная война и теперь шла борьба за выживание.

- Ты позоришь нашу школу! – вскипела Нина Павловна.

- Ее давно уже опозорили Вы, придя сюда преподавать русский язык, которого Вы не знаете! – парировала я.

По учительской прокатился гул голосов. Нина Павловна схватилась за сердце. Кто-то закричал: «Воды! Воды! Нине Павловне плохо!»

Я вышла. Больше мне здесь нечего было делать. Я понимала, что вырыла себе яму, но нисколько об этом не жалела. Ведь кто-то же должен был всколыхнуть это вязкое мерзкое болото, под названием «Средняя общеобразовательная школа»!

Я сидела в своей комнатушке, обхватив голову руками. Стоял ноябрь. Было холодно. В моих дверях были огромные щели, в которые безжалостно дул ледяной пронизывающий ветер. Я мысленно придумывала текст заявления в милицию. Я решила идти до конца: мне объявили войну, меня травят, но я просто так, без боя, не сдамся!

В дверь постучали. С трудом оторвав от головы заледеневшие руки, я медленно поднялась и направилась в сторону двери. «Кого там еще принесло?» - с раздражением подумала я. Дернув с силой ручку, дверь распахнулась и на пороге, вместе с холодным завывающим ветром, появился Кобыляцкий.

- Здравствуйте! – смиренно сказал он, не глядя мне в глаза.

- Чего тебе? – рявкнула я. Во мне поднималось чувство ненависти: опять он пришел надо мной издеваться.

- Я пришел просить прощения, - еле выговорил он.

Я внимательно посмотрела на Кобыляцкого. Он сильно изменился за эти несколько дней. Лицо совсем осунулось, щеки впали и теперь он был похож на ходячий скелет. Светло серые глаза вмиг потухли. В них появилась осознанность. Вероятно, он многое передумал за эти несколько  дней и сделал для себя определенные выводы. Я стояла, упершись рукой в бок, грозно сверкая глазами, но в душе я уже раскаивалась за то, что затеяла эту «расправу». Почему-то мне стало жаль этого мальчишку, живущего с мамашей-кукушкой и отцом-тираном. Два родителя - две крайности. Мамаша покрывает подлые поступки своего сыночка, даже не потрудившись провести с ребенком поучительную беседу, папаша-тиран впадает в другую крайность - избивает до полусмерти. Ему и в голову не пришло поговорить со своим чадом и доступно объяснить: что приемлемо, что недопустимо.

- Не пишите заявление. Пожалуйста! – взмолился Кобыляцкий.

- С чего это вдруг? – злобно спросила я. – За свои поступки надо отвечать, Кобыляцкий!

 Я взялась за ручку и хотела открыть дверь, чтобы выпроводить его. Но он остановил меня, перехватив мою руку.

- Мне в институт поступать, а с такой биографией мне будет очень сложно, - он слегка пошатывался, и мне показалось, что он сейчас рухнет к моим ногам. – Я больше не буду! Правда! А дверь я вам починю. Пожалуйста!

- Ладно уж, - смягчилась я. Бессмысленно было продолжать эту сцену. – Сильно тебя папаша избил? – вдруг спросила я.

- Так себе, - заулыбался Кобыляцкий и его глаза просияли, - мне не привыкать, - добавил он.

- Что, так часто попадает?

- Бывает, - склонив голову, ответил он.

- Иди, Кобыляцкий, иди! – сказала я. – Не буду писать заявление.

- Правда? – оживился он. – Вы правду говорите?

- Обещаю, - ответила я и захлопнула дверь.

Я сдержала слово, данное Кобыляцкому, и в милицию не пошла. Со временем эта история утихла и все пошло своим чередом. На моих уроках стало тише и спокойнее. Никто уже не стремился  нарываться со мной на конфликт. Я показала характер и выдержку, и дети это усвоили. С учителями я практически не общалась и в учительской появлялась довольно редко. Но в отличие от детей, тетки не успокоились и продолжали меня травить.

Однажды на второй урок ко мне не явился седьмой «А». Прозвенел звонок, в школе наступила умиротворяющая тишина, а класс не появился, словно канул в лету. Я подождала еще несколько минут и отправилась на поиски. Сходила к классному руководителю, потом в спортзал – безрезультатно. Закаленная и ко всему готовая, я прямиком отправилась в кабинет завуча. Марина Ивановна была не только заведующей учебной частью, но еще и рассадником слухов и сплетен. У нее в кабинете собирались сотрудники для того, чтобы в очередной раз промыть косточки всем и вся, не подозревая, что после ухода их из «рассадника» на их месте появлялись другие и мыли косточки уже им. Когда Марина Ивановна занималась работой - для меня лично это оставалось неразгаданной тайной. Но все же, в отличие от Нины Павловны, она была не так безнадежно глупа и свои обязанности знала неплохо. Полная и грузная, она всегда сидела за своим столом, подпирая его мощной роскошной грудью. Мне нравились ее голубые, цвета озера, глаза. В них иногда мелькали проблески ума, что для этой школы было очень ценным и редким качеством.

- У меня седьмой «А» не пришел! – заявила я.

- То есть как не пришел? – Шумахер подняла на меня свои спокойные прозрачные глаза и улыбнулась. Привыкнув к тому, что со мной постоянно происходят ЧП и что вокруг меня постоянно вьются скандалы, она никогда не удивлялась моим заявлениям.

- Вот так, не пришел и все! – теряя терпение, раздраженно ответила я.

Марина Ивановна перевела свой взгляд на расписание.

- Так, - сказала она, - первым уроком была математика у Зои Васильевны, ищи там!

Эта математичка считалась в школе самой вредной и несговорчивой. Она всегда была в курсе всех событий. Худая, невысокого роста, слегка сгорбленная, она напоминала мне Старуху Шапокляк, и мне всегда хотелось ей сказать, что для ее полного образа не хватает только крысы. Впалые щеки, резко очерченный рот, проницательные узкие глаза выдавали в ней сильную и властную личность. Ходить обычным шагом, как все, она не умела, передвигаясь легким бегом, отчего дети ее справедливо прозвали Торнадо.

Я подошла к кабинету Зои Васильевны, открыла дверь, не стучась, и оказалась в ее классе.  У нее на уроке сидел седьмой класс «А» и она преспокойно с ними занималась математикой во время моего законного урока музыки.

- Вообще-то у вас музыка, - обратилась я к классу, игнорируя математичку. – Сейчас все дружно поднимаемся, - ледяным, не терпящим возражения голосом, сказала я, - и идем в кабинет музыки.

Я вышла, не дожидаясь реакции на мое заявление, спустилась в свой кабинет и села за стол. Меня трясло от злости. Я была уверена, что Шапокляк и дальше будет держать класс, пока не закончится урок. Каково же было мое удивление, когда через две минуты ко мне ворвались тридцать голов седьмого «А» класса.

После уроков я снова появилась в кабинете Марины Ивановны и уверенно заявила:

- Зоя Васильевна сорвала мне урок. Разберитесь. Пожалуйста, - добавила я, закрывая за собой дверь.

- Хорошо, - услышала я в ответ.

Наступила весна и среди всей этой травли и ненависти, мне необходимо было подготовить художественный смотр. К нам в школу ехала какая-то важная комиссия, и в школе ощущались напряжение и суета.

Подготовка шла тяжело. У меня еще не было опыта проведения таких мероприятий, а обратиться за помощью мне было не к кому. Нина Павловна, которая якобы меня курировала, то и дело вставляла мне палки в колеса. Остальные тетки тоже при каждом удобном случае старались уколоть меня язвительными высказываниями и замечаниями. Их тупые головы не понимали, что это они не меня травят, это они школу обрекают на провал.

Я выбрала детей не по способностям, а тех, которые были послушными и ответственными и ходили на все репетиции. Естественно, уровень подготовки был очень низким. Времени до смотра оставалось совсем немного, а у меня, как назло, все разваливалось. Дети то болели, то внезапно отказывались от участия. И даже те немногие номера, которые я с огромным трудом подготовила, так называемые педагоги нашей школы пытались «зарубить».

За два дня до смотра мы с Ниной Павловной утверждали очередность номеров. И тут на пороге появилась Шумахер. Она, как учитель литературы, готовила чтецов.

- Поставь еще Корягина в программу, он все-таки будет читать, - обратилась Шумахерша к Нине Павловне.

- Мне некуда уже ставить, номеров очень много, - возразила Нина Павловна.

- Ну, так выброси всякую дрянь, - Шумахерша кивнула в мою сторону, - и поставь Корягина!

Гордо подняв голову, Шумахерша вышла, не дожидаясь ответа.

- Ничего себе, «всякую дрянь»! – сквозь слезы проговорила я. Нервы уже не выдерживали. Я устала от изнурительной подготовки и травли.

- Ты что, оскорбилась? – ехидно спросила Нина Павловна. После случая в учительской она считала своим святым долгом сделать мне плохо и больно. Иными словами, она мне мстила.

- Нет, я обрадовалась! – съязвила я. – А «всякую дрянь» действительно нужно выбросить. Не забудьте, пожалуйста!

На смотре дети, подготовленные мной, выступили, к моему удивлению, неплохо. И председатель комиссии, грузная и важная тетка, в присутствии всех участников выразила мне благодарность как молодому специалисту, за проделанную успешную работу. Ни Шумахершу, ни Нину Павловну она не отметила. Я видела, как их физиономии вытянулись от злобы и недовольства, как они люто сверлили меня ненавидящими глазами. Я ликовала. Молодая девчонка обошла солидных педагогов с солидным стажем работы.

От всех переживаний и серьезных нагрузок у меня защемило нерв, и я попала в больницу. Но я нисколько не расстроилась, наоборот, я была счастлива отдохнуть некоторое время от школы. Приближались летние каникулы, по основным предметам проводились контрольные работы, и отсутствие предмета музыки всех только радовало.

Мне назначили обезболивающие уколы, поили какими-то гадкими таблетками, а я с наслаждением валялась на больничной койке, ничего не делая и пялясь целыми днями в потолок. Все было хорошо ровно до того момента, пока меня не пришла навестить Ирина.

- Ты разве не в психиатрической клинике? – смеясь, спросила Ирина.

- Нет, - растерявшись, ответила я. – Что за странные шутки?

- Это не шутки. По всей школе ходит слух, что ты наблюдаешься в психиатрической клинике! И знаешь, кто этот слух пустил? Угадай с трех раз!

- Нина Павловна?

- Она самая!

- Я так и думала, что она не успокоится!

- С этим надо что-то делать! – решительно сказала Ирина.

- А что с этим можно сделать? – у меня закружилась голова. Голос прерывался и дрожал.

- Ну, морду ей набей, что ли? – усмехнулась Ирина.

- Ладно, подумаю, - ответила я серьезно.

На следующий день, отпросившись из больницы, я прямиком направилась в школу, в кабинет Нины Павловны. Видимо, у меня было такое ужасное выражение лица, что Нина Павловна при моем появлении как-то неестественно съежилась.

- Тебя уже выписали? – спросила она.

- Еще нет, - бросая на стул сумку, ответила я. – Психиатр категорически против моей выписки.

Нина Павловна смотрела на меня испуганными глазами. Она молчала.

- Зачем Вы распустили слухи о психиатре? Вам заняться больше нечем? – Я подошла к ней вплотную и в упор посмотрела ей в глаза.

- Я такого не говорила, - наконец, выдавила она из себя.

- У меня есть свидетели, - парировала я, не спуская с нее глаз, - которые именно от Вас слышали эту информацию.

Дальше отпираться было бессмысленно. Она опустила глаза.

- Я подам на Вас в суд за клевету! И будьте уверены, - я этот суд выиграю!

Я вышла, закрыв за собой дверь и оставив Нину Павловну в полном смятении. Я знала, что сильно испугала ее. Люди такого сорта обычно пакостны и трусливы одновременно. Я чувствовала, что она поверила по поводу суда, и теперь будет трястись, как заяц, а то и вообще заляжет в свою берлогу, чтобы переждать бурю.

Я не ошиблась. На следующий день я узнала, что после моего визита, напуганная Нина Павловна устроила показательный спектакль с валерьянкой и корвалолом. И, конечно же, она не забыла озвучить, что это именно я ее довела. Она срочно заболела и ушла на больничный лист!

Я была удивлена и удовлетворена. В очередной раз мне удалось укротить эту старую змею, которая вместо того, чтобы думать о работе и своем саморазвитии, занимается тем, что разносит грязь по школе, и без нее чрезмерно заплеванной и загаженной.

В больнице я пробыла несколько недель. Лечение шло тяжело, мне ничего не помогало. Вероятно, я сознательно не хотела выздоравливать, чтобы дольше не возвращаться в школьный змеюшник. Меня выписали лишь к концу четвертой четверти. Уже заканчивался год, и необходимо было привести документы в порядок. Как всегда меня ждал сюрприз. Группа учителей, науськанная Ниной Павловной, выставила четвертные и годовые оценки по предмету «музыка»! Я смотрела в журналы и не верила своим глазам! Они посмели залезть в мои документы! Это было откровенным вызовом!

Я толкнула дверь директора Контрабаскиной и влетела со стопой журналов без приглашения войти.

- Вот! – и я бросила стопу журналов ей на стол. – Ваши педагоги посмели выставить оценки без моего участия.

Всегда спокойная и выдержанная, Контрабаскина предложила мне сесть. Я послушалась и рухнула на стул.

- Я очень прошу Вас, разберитесь! – уже спокойнее и тише сказала я. – Это переходит все границы. – Я устало потерла лоб, вдруг осознав, что трачу свои силы зря, и Контрабаскина ни с кем разбираться не будет. Она была лишь фактическим директором, иными словами «шестеркой». Школой по сути управляла Шумахерша, а она, в свою очередь, была близкой подругой Нины Павловны. Я попала  в замкнутый круг, разорвать который было практически невозможно. Что я могла сделать, молодая девчонка, против этих маститых наглых баб, не обремененных интеллектом?

Контрабаскина, все же вызвала Шумахершу, и та сходу начала орать. О том, что я ушла на больничный на неизвестный срок, что я ее не поставила в известность, что они не могли ждать, поскольку оценки необходимо было выставить в табеля. Я молчала. Возражать было бессмысленно. Шумахерша избрала верную тактику: лучший способ защиты – нападение. Я даже не пыталась защищаться, понимая, что проиграла и изменить ничего нельзя. Оставалось лишь одно: смириться.

Наступила осень. В школе была тяжелая и напряженная обстановка. Зарплату не выплачивали месяцами. В основном, учителя выживали своим хозяйством – огородом. Я уже не могла видеть ни хлеб, ни картошку, ни школу. Надо было срочно что-то менять в своей жизни. Но что? Я не видела никакого выхода и уже почти смирилась с тем, что есть. Но тут неожиданно в моей жизни вновь появился Виктор Викторович. Я всегда поздравляла его с Днем Рождения. Позвонила ему и в этот год, чтобы в очередной раз пожелать ему банальных здоровья, счастья и долгих лет жизни.

- Спасибо, спасибо, дорогая! – басил он в трубку. – Рад, несказанно рад тебя слышать! Ты сама-то как? Замуж не вышла?

- Плохо, Виктор Викторович, - вдруг вырвалось у меня. – Замуж не вышла, и такого счастья, видимо, не предвидится, да и работа так задолбала, что сил никаких нет!

- Не дрейфь! – как всегда бодрым и жизнерадостным голосом сказал он. – Хочешь на Север поехать? Там неплохую зарплату платят и жильем тебя обеспечат.

- Хочу, - не раздумывая, ответила я.

- Ну, вот и хорошо! Я поговорю на счет тебя и перезвоню.

pastoral

23

Через месяц я уже ехала в плацкартном вагоне по дороге на Север. Виктор Викторович сдержал свое слово и направил меня к своему другу, начальнику Управления Культуры, который оперативно подыскал для меня работу.

Из школы я ушла с великой радостью. Мне выдали расчет. За несколько месяцев накопилась приличная сумма, и я ощущала себя богатой, свободной и счастливой.

Я ехала неизвестно куда. Обрадованная возможностью исчезнуть из ненавистной мне школы, я даже не потрудилась спросить название поселка. Я понятия не имела куда я еду и что меня там ждет. Из вещей я взяла только самое необходимое, и это «необходимое» вылилось в две багажные сумки среднего размера.

В Управлении мне дали указание ехать до конечной станции Парабола и что именно на этой станции меня встретят. Впервые я столкнулась с дивными мифическими названиями населенных пунктов: Хиноты, Танн, Кия. У меня было ощущение, что я попала в другой, параллельный мир.

Утром меня разбудил проводник.

- Вставай, приехали, - тряс он меня.

- А где все? – спросонья спросила я, потирая затекшие руки.

- Ушли погулять, - резко ответил он. – Пошевеливайся!

Я натянула на себя шапку, шубу, сапоги, схватила сумки и вышла из вагона.

- Вот наша девочка! – услышала я где – то совсем близко приятный женский голос. – Ты учительница? – спросила она.

- Ага!

- Сережа! – позвала женщина. На горизонте появился двухметровый амбал, подхватил мои сумки, будто две пушинки, и понесся быстрым пружинистым шагом по направлению к машине.

- Я – Надежда Алексеевна, заместитель начальника Управления Культуры, - представилась женщина. – Меня попросили доставить тебя до места и сдать из рук в руки.

- Ага! – повторила я.

Мы сели в «Волгу» и покатили по тайге. Чем дальше мы ехали, тем чаще я себя спрашивала: что я натворила? Куда я приперлась? Надо было быть совсем сумасшедшей и ополоумевшей, чтобы решиться на эту авантюру.

На станции Парабола заканчивались железнодорожные пути,  это был тупик. Дальше на огромном безмерном пространстве разливалась непроходимая тайга. Автомобиль резко подскакивал на выбоинах и кочках, а перед колесами прыгали шустрые белки. За все время, что мы ехали, около трех часов, нам не встретилось ни одной машины. Населенных пунктов тоже не встречалось. Лишь однажды, спустя часа полтора, на горизонте появилась крохотная деревенька, с покосившимися домами. Деревня называлась необычно -  Пьянчуга. Странный населенный пункт быстро скрылся за соснами и мы опять покатили по непроходимой тайге.

- Солнышко светит – хороший знак! – сказала Надежда Алексеевна.

На дворе стоял  двадцать третий день декабря, и такая солнечная и теплая погода в зимнее время года для тех мест, как узнала я позже, была музейной редкостью.

- А как поселок называется? – спохватилась я.

- Киндзя! – с достоинством ответила Надежда Алексеевна.

«Боже! Только этого мне не хватало! – подумала я, уронив голову на переднее сидение.  - Мало того, что забралась черт-те куда, - ругала я мысленно себя, - так еще и жить буду в каком-то занюханном поселке с таким позорным названием!»

- Ты не переживай! – видимо, прочитав мои мысли, сказала Надежда Алексеевна. – Я когда-то тоже примерно в твоем возрасте, года в двадцать два-двадцать три, приехала сюда по контракту, на три года, да так и осталась на всю жизнь! Поверь мне, все у тебя будет хорошо! – ласково добавила она.

- Спасибо, Надежда Алексеевна! Я постараюсь!

Мы въехали в поселок, который мало чем отличался от Пьянчуги. Серые невзрачные дома с косыми ветхими крышами, узкая, будто сплющенная центральная улица имени Ленина, убогий, еле заметный продуктовый магазин. У меня нехорошо заныло сердце. Мне не нравилось, и я костерила себя, на чем свет стоит, за глупый необдуманный поступок. Досталось и Виктору Викторовичу: насоветовал, блин, старый хрыч!

Машина остановилась возле школы, в которой мне предстояло работать. Я вышла и у меня мгновенно закружилась голова. Воздух резко отличался от того, к которому я привыкла. Чистый, свежий, окутанный морозцем – это было совсем другим ощущением. Другой мир! Другая жизнь! Конец света!

По одну сторону поселка располагалась река, которая, как мне предстояло узнать, кормила добрую половину населения - рыбная ловля процветала. По другую, словно охраняя и защищая жителей, нависала возвышенная тайга, так называемая «верхняя дорога». Забравшись туда, можно было увидеть весь поселок Киндзя!

Школа меня не впечатлила. Маленькое одноэтажное здание, похожее на сарай, одиноко стояло в конце узкой улицы. Деревянные ступени, ведущие к входной двери, невыносимо скрипели. Надежда Алексеевна открыла дверь, и мы оказались в полутемном невзрачном коридоре. Навстречу вышло несколько женщин, приветствуя нас и с неподдельным интересом разглядывая меня. От этих назойливых взглядов деревенских баб я сжалась в тугой комок. Мне уже с самого первого взгляда не нравились эти тетки. Они напомнили мне училок из прошлой моей школы, и от этих воспоминаний меня передернуло и бросило в дрожь.

Нас усадили за щедро накрытый стол, и я, измотанная дорогой, с удовольствием ела селедку, грибочки, домашние маринованные огурчики. Мне стало тепло и хорошо. Женщины, с которыми мне предстояло работать, уже не казались такими вредными и ужасными.

- Мне пора! – сказала Надежда Алексеевна.

Я бросила на нее умоляющий взгляд, словно утопающий, хватающийся за соломинку. Мне стало страшно.

- Не обижайте молодого специалиста, - добавила она, кивнув в мою сторону, и шепнула мне: "Все будет хорошо!"

Я смотрела, как машина с Надеждой Алексеевной стремительно исчезала в таежных соснах. Занавес опустился. Я осталась одна на краю света, в уже успевшем стать для меня ненавистном поселке Киндзя.

- Ну, давайте знакомиться, - сказала одна из женщин.

Самая молодая, Юлия Павловна, лет двадцати трех была директором школы и преподавала класс баяна. Она была высокого роста и крупного телосложения. Белокурые волосы окаймляли бледное веснушчатое лицо. Голубые выразительные глаза смотрели проникновенно и доброжелательно. Ее нижняя пухлая губка выпирала чуть вперед, что придавало ей особый шарм и привлекательность.

- Добро пожаловать в наш коллектив! – вежливо и мило сказала она. – Это Наталья Васильевна, преподаватель по классу вокала и фортепиано, - и она указала на ту, которая звалась Натальей Васильевной, легким движением руки.

Наталья Васильевна расплылась в улыбке, оскалив свои редкие гнилые зубы. Под ее безобразными кривыми очками, скрывались красивые, цвета морской волны, глаза. Волнистые волосы, видимо, давно не мытые, переливались в лучах солнца насыщенным каштановым цветом. На вид ей было лет тридцать пять. Все ее движения, манеры говорили о былой красоте и изяществе, но теперь, безобразно толстая и небрежно одетая, она была похожа на женщину, смирившуюся с тяжелой долей.

- А это, - продолжала Юлия Павловна, - Ольга Владимировна,  наш незаменимый художник.

Ольге Владимировне было лет двадцать восемь-двадцать девять, и она неплохо сохранилась для своих лет. Несмотря на наличие двоих детей, ее фигура была достаточно сносной. Одета она была аккуратно и со вкусом. Ее кожа выглядела здоровой и гладкой. Она не была красавицей: небольшие зеленые глаза, длинный крючковатый нос, как у Бабы Яги! Но она брала жизнерадостностью  и задором. Инициатором всех шуток и анекдотов, особенно «с бородой», как выяснилось позже, всегда была именно она ( впрочем, и сплетен тоже!)

- Наш архивариус и почетный работник Елена Анатольевна, - представила директор школы следующую женщину.

Елена Анатольевна мне сразу понравилась. Она производила впечатление умудренного жизнью человека с неординарным и пытливым умом. Она не оканчивала никаких институтов, работала обыкновенным секретарем и еще техничкой на пол-ставки. У нее были шикарные белые волосы, волнистые от природы. Она никогда не красила и не завивала волос - все было своим, настоящим. На зависть всем женщинам. Елена Анатольевна никогда не выдавала своих эмоций и была «женщиной себе на уме». Единственный сын вырос и уехал учиться в город, муж неделями зависал в командировках, и поговаривали, что у него имелась вторая семья. А Елена Анатольевна, Леночка, как впоследствии я ее называла, сорокалетняя женщина, жила одна. Именно с ней мы быстрее всех нашли общий язык. Что-то в нас было такое, что сблизило, задело за самые тонкие струнки души. Возможно, любовь к пению. Я никогда не умела петь, мне этого было не дано, не было голоса. Но зато я недурно умела играть на аккордеоне и безумно любила вокалистов. У Леночки был яркий, звучный и очень красивый тембр голоса. Она божественно пела. Но до моего появления ей просто некому было аккомпанировать.

Однажды я сидела в кабинете, что-то наигрывая. Леночка, как всегда неслышно и осторожно, вошла ко мне в кабинет с нотами и попросила наиграть одну из песен. Я легко исполнила ее просьбу.

- Мне очень нравится эта песня! – с восторгом сказала она.

- Ну так давай споем?

- А ты подыграешь? Правда? – недоуменно спросила она.

- Ну конечно сыграю!

Позже я узнала, что Юлия Павловна не любила аккомпанировать, особенно вокалистам, а Наталья Васильевна слишком плохо владела инструментом и при всем своем желании не справилась бы с этой задачей.

Вот почему мое предложение спеть вызвало сначала недоверие, потом удивление и только после всего этого несказанную радость.

Дети мне понравились. В них не было наглости и хамства, от которого я натерпелась, работая в предыдущей школе. Я вела уроки с удовольствием, вкладывая и отдавая себя без остатка.

Морозы стояли под шестьдесят градусов. Дом, который мне выделила местная администрация, к счастью, находился совсем близко от школы. Но, даже преодолевая это крошечное расстояние от школы до дома и обратно, я успевала безнадежно замерзнуть. Магазин находился немного дальше, и мне приходилось бежать, не останавливаясь, чтобы добраться туда живой и невредимой.

Я открывала для себя новую жизнь: училась топить печь, колоть дрова, таскать воду, очищать дорожки от снега. Было тяжело. Но жалеть себя было некогда, работа и бытовые проблемы поглощали меня полностью.

С коллективом отношения складывались тяжело. Через несколько дней жизни в поселке Киндзя я поняла, что здесь совсем другой уклад, другое мировоззрение, другие правила игры. Население этого поселка было для меня далеким и непонятным. Необходимо было учиться играть по их правилам, подстроиться под них. Но я была юной гордячкой и максималисткой. Я не хотела быть как все! И благодаря своему упрямству опять зарекомендовала себя «белой вороной». Меня это ничуть не смущало, даже наоборот, забавляло и умиляло. Впоследствии меня назовут экзальтированной личностью, а переводя на их язык, просто чокнутой.

Утро в школе начиналось со сбора всех сотрудников в гардеробной. Это место считалось «святым» местом сплетен. Здесь промывались косточки всем и вся, обсуждались последние события нелегкой сельской жизни. Я в этом действе никогда не участвовала и никогда не вникала (и не хотела вникать!) в сплетни и передряги. Поначалу коллектив удивлялся моей отстраненности от дел насущных, но потом все привыкли и оставили меня в покое.

Работал в школе еще один сотрудник, так называемый завхоз. Ее звали Любовь Васильевна Завалюхина. За ней тоже числилось много странностей. Быть может, поэтому она сразу взяла надо мной шефство и опекала меня как маленькую девочку.

Это была добрая, но чрезмерно шабутная и приставучая женщина пятидесяти пяти лет. Она не давала расслабиться никому, начиная с коллег по школе и заканчивая главой местной администрации. В школе ее называли неофициальным директором, поскольку все вопросы с начальством решала именно она.

Любовь Васильевна обливалась ледяной водой в лютые морозы, ходила босиком по снегу, а летом выращивала целую плантацию ягод, овощей и цветов. Ее необыкновенно красивыми цветами любовался весь поселок. Переступая через порог ее калитки, я ощущала, что проваливаюсь в цветочный рай и безнадежно утопаю в неземной красоте.

Она успевала все, поскольку спала всего два-три часа в сутки, а работала как электровеник! Именно Любовь Васильевна учила меня топить печь. Она ходила ко мне домой каждый день в течение двух недель, пока я, наконец, не освоила технику ведения тяжелого сельского домашнего хозяйства.

- Не получается! – восклицала я.

- Дык ты полено-то сухо положи, - мило улыбаясь, терпеливо наставляла она.

- А это мокрое что ли? – отчаянно спрашивала я.

- Сырое! – спокойно поправляла меня Любовь Васильевна.

- Они же абсолютно одинаковые! – возражала я, тупо рассматривая два полена, похожие друг на друга как две капли воды.

- Смотри: вот это полено тяжелое, - она поднимала полено и качала в руке, - значит, оно сырое и никогда не разгорится! – А вот это, - ловко подхватывала она другое полено, - легкое, - значит, оно сухое и разгорится очень быстро!

Эти знания северного быта давались мне тяжело. Выросшая в городе и не знавшая, как выглядит печь и что такое туалет на улице, я с трудом привыкала к новому укладу жизни.

24

Я часто думала об Отце Александре. Перед тем, как уехать на Север, я ему долго и упорно звонила. Я хотела услышать его голос. Мне был необходим его совет. Но телефон предательски молчал. Отец Александр был самым светлым воспоминанием моей жизни. Тем воспоминанием, которое хранят подобно дорогому и редкому  самоцвету. Я перебирала эти минуты счастья, словно листая страницы ценной раритетной книги. Мне не хватало, как воздуха, общения с ним, и, не выдержав, я написала ему письмо.

«Я не могу. Я погибаю здесь, на краю света. Я сделала глупость. Мне невыносимо больно и одиноко. Помоги мне! Умоляю!»

На что я надеялась, когда писала это полное отчаяния и горечи письмо? Что он, как добрый волшебник, все бросит и прилетит в этот забытый Богом поселок? Или, быть может, он станет умолять меня приехать за помощью к нему? Возможно где-то в глубине души, я на это все и  надеялась, а возможно, и нет. Просто Отец Александр был единственным человеком, которому я могла пожаловаться и поплакаться в жилетку.

Когда пришло от него письмо, я не верила своим глазам и долго не решалась вскрыть конверт. Трясущимися руками я достала письмо. Там была его фотография: он причащал какого-то младенца, - и небольшое письмо.

«Гони тяжелые мысли, - писал он. – Гони уныние. Это грех. Все у тебя наладится и все обязательно получится, потому что ты у меня самая умная и самая талантливая девочка в мире!»

К письму прилагался денежный перевод. «Он откупается от меня! – почему-то мелькнула мысль. Сначала я хотела отослать ему деньги обратно, но потом соблазн потратить эту сумму на свои нужды взял верх, и я передумала.

Он больше не писал. Я тоже молчала. Мне было нечего сказать. Я не ошиблась: он откупился от меня и моих проблем деньгами.

25

Леночка становилась для меня близким человеком. Нас свела песня. Мы пели в любое оказавшееся свободным время. Пели песни, которые просто нравились и которые брали за душу. Как только у меня заканчивались уроки, Леночка, как всегда, осторожно  и неслышно, входила в мой кабинет и клала мне на стол кипу новых отобранных ею песен. Мы выбирали наиболее подходящие и выигрышные песни для голоса Лены и начинали разучивать, не забывая повторять уже ранее выученные произведения.

- Я еще в хоре пою, - однажды сказала она.

Я вопросительно посмотрела на нее.

- У нас в поселке ансамбль, - продолжала она, - там поют женщины, в основном кому за пятьдесят. Я самая молодая, - гордо добавила она. – Хочешь тоже петь? – вдруг спросила Лена.

- Хочу! – не задумываясь, ответила я.

Через несколько дней я шла на репетицию, тревожась и волнуясь о том, как меня встретят эти «женщины за пятьдесят»? Когда я вошла в аудиторию, они уже были в сборе. Конечно же, хор – это было громко сказано! Вокальный ансамбль «Калинушка», состоящий из шестнадцати человек. Все, как одна, уставились на меня. Я почувствовала себя неловко от слишком назойливых и любопытных взглядов. Куда я пришла? И зачем? Они все зрелые женщины, с огромным багажом жизненного опыта. У них свои разговоры, секреты, интересы. Что я буду делать в этой нескучной компании старушек?

- Это наш молодой специалист, - представила меня Леночка, - она желает петь.

- Мы рады! – заголосили старушки.

Старушки. Именно так я их называла впоследствии. Любя, конечно. А иногда и «старыми кошелками», впрочем, тоже любя. Я переживала напрасно, поскольку на удивление легко влилась в их коллектив и не чувствовала никакого дискомфорта из–за значительной разницы в возрасте.  Мы с певуньями стали хорошими друзьями. Старушки были простыми деревенскими бабами, привыкшими пахать, как лошади и тащить все проблемы и трудности на себе. Но и отдыхать они тоже умели. «Калинушку» они посещали на общественных началах, не получая за свое пение никакого материального вознаграждения. Просто для души.

Оплачивался лишь труд руководителя и аккомпаниатора ансамбля в одном лице. Это была очень видная и знающая себе цену дама Ставицкая Галина Михайловна. Я старалась избегать общения с ней, поскольку смотрела она на меня всегда пристально и исподлобья. Меня смущал ее взгляд карих, небольших, но выразительных глаз. Ее лицо не было красивым: слишком большой длинный нос и слишком тонкие нервные губы, выдавали в ней личность своенравную и капризную. Тем не менее, она выглядела лучше остальных женщин вместе взятых. В отличие от остальных участниц, она была ухоженной. Ее кожа сияла здоровьем, одевалась она всегда дорого, аккуратно и со вкусом, что было огромной редкостью в селе Киндзя.

Пение в хоре стало для меня своеобразной лечебной терапией. Это занятие с каждым разом все сильнее и сильнее затягивало меня, и вскоре я уже не представляла своей жизни без этих милых старушек, без зоркого взгляда Ставицкой, без пения задушевных лирических песен и не менее задушевного общения.

В преддверии Дня Победы мы особенно тщательно готовились к концерту. Репетиций стало больше, занятия - длиннее. Я волновалась. Для меня это был первый выход на сцену в поселке Киндзя. Я знала, что меня будут изучать и сверлить глазами все собравшиеся сельчане. Слух о необычной девушке, т.е. обо мне, разлетался со скоростью света. Для такого забытого Богом поселка приезд нового человека был великим событием, а мое появление на арене их жизни стало поистине бомбой.

Мы выступали на огромной сцене местного Дома Культуры. Отопление уже отключили, но май выдался прохладный, а в клубе, без преувеличения, была морозильная камера. Мои старушки, женщины все до одной в теле, закаленные суровым климатом Севера, как ни в чем не бывало стояли в легких шифоновых блузках ярко-красного цвета, ожидая выхода на сцену. И лишь одна из них, художественный руководитель клуба, Любовь Михайловна Неровная, вдруг сказала:

- А давайте «по пять капель». Для сугреву, - добавила она.

Ставицкая было запротестовала, но старушки так жалобно и просящее заголосили, что ей пришлось сдаться.

- Но только «по пять капель», и не больше! – строго сказала она.

Старушки мгновенно достали бутылку самогонки, неизвестно откуда появившуюся и, наливая «целебную» жидкость в столовую ложку, как причастницы перед причастием, подходили и принимали чудодейственный напиток. Глаза их загорелись, и они, неугомонные, лихо рванулись к сцене.

Я зачарованно смотрело на все это действо. Такое я видела впервые в своей жизни. Я восхищенно наблюдала, с каким жизнелюбием, энтузиазмом, верой в успех эти обыкновенные сельские женщины выходят на сцену, подобно великим и прославленным звездам.

К концу мероприятия я, не принявшая «пять капель», окончательно замерзла. Леночка, увидев, что у меня зуб на зуб не попадает, приобняла меня. Ее руки были теплыми и мягкими. И я, повинуясь этому зовущему и согревающему чувству, сложила голову на ее плечо и закрыла глаза.

- Замерзла? – услышала я над собой голос Ставицкой. Ее голос был особенным и неповторимым. Голос, который ни с кем и ни с чем невозможно перепутать. Яркий, звучный, насыщенный, с приятной хрипотцой, он мягко, но уверенно лился, обволакивая своим обаянием и необычным тембром.

Я нехотя открыла глаза и безразлично кивнула головой. Я устала и замерзла. Говорить не было сил.

- Я скажу Юре, чтобы он отвез ее домой, - сказала она Лене и исчезла за кулисами.

Через несколько минут передо мной появился тот самый Юра. Это был молодой человек, сын Ставицкой. До этого момента я много о нем слышала и, взглянув на него, вспомнила, что однажды мы уже с ним встречались. Я бежала, опаздывая на урок, иногда ненадолго останавливаясь, чтобы отдышаться. Меня догнал синий старый мотоцикл. Я испуганно посмотрела на того, кто управлял этим транспортом. Это был молодой парень, лет двадцати пяти, небольшого роста и плотного телосложения. Черные, как смоль, прямые волосы обрамляли его лицо. Карие искрящиеся глаза, точно такие же, как у Левицкой, быстро и нервно бегали, хитро прищуриваясь. Широкий нос, пухлые губы - он тоже не был красивым, но был по-своему обаятельным.

Тогда я очень испугалась, решив, что здесь начинается то же самое, и мне опять не дадут спокойно жить. Я прибавила шаг и свернула в узкий проулок. Мне удалось от него скрыться. И теперь передо мной стоял тот самый «преследователь», чтобы отвезти меня домой.

- Пойдем, - хитро сощурившись, сказал он мне.

- Отвези ее домой и отогрей! - приказала Ставицкая. Она сняла с себя теплую пуховую шаль и набросила ее мне на плечи.

Я села на мотоцикл за Юрой, обняла его плотное тело, и мы понеслись по проселочной дороге, оставляя за собой хвост пыли. Незаметно для себя, я сложила голову на его плечо и закрыла глаза. Так было приятно склонить голову на плечо мужчины и мчаться на бешеной скорости к теплому дому с горячим чаем.

Мы сидели с Юрой за столом и болтали, как две давние подружки, встретившиеся спустя много лет.

- А ты чем занимаешься? – спросила я Юру, прижимаясь ладонями к чашке с горячим чаем.

- Управляю КСК.

- КСК?

- КСК, - подтвердил Юрик.

- А что это?

- Это скоростной катер, - гордо ответил он.

- Ух, ты! Здорово!

- Хочешь, прокачу?

- Хочу. А мотоцикл научишь водить?

- Научу, - пообещал он.

В дверь постучали. Счастливая, согревшаяся, довольная, я повернула ключ и распахнула дверь. На пороге стояла Ставицкая, со своей подругой Лизаветой. Они работали вместе в школе. Ставицкая преподавала музыку, а Лизавета Будильникова – математику. Лизавета тоже пела в «Калинушке» и была боевой подругой и главным советником Ставицкой.

- Можно? – спросила она.

- Проходите, - растерянно сказала я.

Теперь уже мы сидели вчетвером за чашкой чая и вели непринужденную беседу о музыке, школе, о концертах и скоростных катерах и вообще о жизни. Ставицкая мне не казалась уже такой строгой, как раньше. В домашнем кругу она была совсем другой: мягкой, веселой, беззаботной. Она ласково смотрела то на Юру, то на меня и удовлетворенно качала головой.

С этого вечера, с легкой подачи Ставицкой, у нас с Юрой завязались романтические отношения. В тот вечер мы перетанцевали в местном клубе все медленные танцы, а потом, возвращаясь по освещенной луной дороге, он заботливо переносил меня на руках через все попадавшиеся на пути лужи. Это было так трепетно и так трогательно!

Впервые за много лет, я забыла об Отце Александре и наслаждалась объятиями другого мужчины.

Юра очень быстро ввел меня в свой дом, в свою семью. Помимо Ставицкой в доме проживали еще Ставицкий-старший, отец Юры и Ставицкий-малой, младший брат Юры. Разница в возрасте между братьями составляла ни много ни мало - четырнадцать лет.

Отношения с Вадиком, братом Юры, которого все называли Малой, у меня складывались сложно. Он меня вообще никак не называл, ничего и никогда не спрашивал, а я ограничивалась в общении с ним словами «привет» и «Вадик».

Зато со Ставицким-старшим у меня с самого начала завязались теплые и дружеские отношения. Это был мужчина пятидесяти лет, невысокого роста, с пивным животиком. Его глаза были большими и светлыми, строго и как бы чуть свысока смотрящими на мир. Он никогда не выдавал своих эмоций, много не говорил и даже шутил, сохраняя при этом строгий и грозный вид.

Семья Ставицких вскоре стала для меня близкой и родной. Я жила на два дома: то у себя, то у них, и такая жизнь меня вполне устраивала. Каждый вечер мы с Юрой отправлялись гулять по ночной Киндзе или шли в клуб на дискотеку. Прошел уже месяц, но Юра не делал никаких попыток к сближению, и я была ему за это благодарна. Я понимала, что рано или поздно наступит момент, когда Юра перейдет к более решительным действиям. Я этого ждала с нетерпением и боялась одновременно. Мне было двадцать три, но я понятия не имела, что происходит между мужчиной и женщиной, когда они остаются одни. Как себя вести? Что делать? Из опыта интимных отношений у меня был всего лишь один единственный поцелуй Отца Александра, мимолетный и призрачный. Я очень стеснялась кому-либо признаться, что все еще девственница, а значит, и задать волнующие вопросы было некому, - по поселку сразу поползли бы слухи, которых я боялась больше всего на свете.

Однажды мы спустились с Юрой к речке и долго стояли, любуясь закатом. Было прохладно.

- Замерзла? – вдруг спросил он также, как спрашивала Ставицкая.

Я не ответила. Только молча подошла к нему и опустила голову на его плечо.

- А нос-то совсем холодный! – сказал тихо Юра.

Он прислонился своими теплыми губами к моему носу и замер на несколько секунд. Потом медленно опустился к моим губам, и мы слились в долгом нежном поцелуе.

Поцелуй Юры совсем был не таким, как поцелуй Отца Александра, но не менее приятным и волнующим. Я чувствовала его теплое дыхание, нежные руки, страстное желание. Меня это пугало и завораживало одновременно. Впервые я ощутила себя настоящей женщиной, которая встречается с самым обыкновенным мужчиной. Впервые я не испытывала вины и страха. Я просто отдавалась во власть нежных и страстных объятий Юры.

Мы целовались везде, в любой подходящий и удобный момент. Однажды, находясь дома, мы с ним дурачились и, как всегда, это перешло в длительные нежные поцелуи. Вдруг Юра опустил руку мне на грудь. Я напряглась, но не воспротивилась. Тогда он медленно расстегнул пуговицы моего легкого домашнего халатика и, опустившись на колени, начал ласкать языком мои груди. От неожиданных новых ощущений мне стало трудно дышать. Я ахнула и едва не упала. Юра подхватил меня на руки и отнес на кровать. Он раздвинул мои ноги и начал ласкать языком.

- Аааа, - застонала я.

Он снял брюки, и я впервые увидела мужское достоинство. Никакого впечатления на меня это созерцание не произвело. А когда он приблизился для того, чтобы войти в меня, я испугалась.

- Нет! – почти выкрикнула я.

- Ты чего? – растерявшись вконец, спросил он.

- Нет! – повторила я.

Юра больше не настаивал. С этого момента мы часто занимались ласками, но как только Юра начинал претендовать на большее, то получал стойкий отпор.

- Я хочу тебя! – в порыве страсти говорил он.

Я молчала. Сказать было нечего. Я не могла объяснить не только ему, но и себе тоже, что же все таки со мной происходит? Почему я так странно реагирую на попытки Юры лишить меня девственности?

Он никогда меня и ни о чем не спрашивал. И это лишь усугубляло наши и без того странные отношения.

В один из вечеров мы с Юрой как обычно отправились на дискотеку. Мероприятие еще только начиналось, и я остановилась возле Любови Михайловны, перекинувшись с ней несколькими, ничего не значащими словами. Когда я обернулась, Юры уже нигде не было. Я прошлась по темному залу, пытаясь отыскать его в толпе. Поняв, что это бесполезно, я вышла на улицу. Ночь была темной. Я стояла, соображая, что же делать дальше, как вдруг услышала крики. Я прислушалась. Крики доносились с боковой стороны клуба. Я прошла вдоль стены и повернула налево. Передо мной предстала страшная и неожиданная для меня картина: несколько молодых людей, человек семь-восемь, дрались, жестоко избивая друг друга. Среди этих людей я увидела Юру. Он тоже дрался, жестоко, беспощадно. Несколько секунд я стояла, не шевелясь, завороженная происходящим. А потом, что есть силы, неожиданно для себя, закричала:

- А ну прекратите сейчас же! Уроды хреновы!

Несколько пар озлобленных азартных глаз уставились на меня. Они стояли, растерявшиеся оттого, что какая-то девчонка влезла в их недетские мужские разборки. Впоследствии я узнала, что драки возле клуба вовремя дискотеки – это местная традиция. Мероприятие будет незавершенным, если драка не состоится. Об этих тупых никчемных разборках знали все: милиция, администрация, сотрудники клуба, жители. Но никто и никогда не вмешивался в эту потасовку: было не принято. И тут появилась я, пигалица, которая нарушила все правила, посмевшая идти против всех!

«Сейчас они меня растерзают!» - подумала я. Но толпа, не произнеся ни слова, стала медленно расходиться. Наконец, остались я и Юрик на ночном неприветливом задворке местного клуба. Юра был пьян. Он подошел ко мне, намереваясь обнять, но я увернулась. Злобно сжав зубы, я выпалила:

- Ты – урод! – и пустилась бежать по ночной Киндзе. Теперь мне было уже не страшно. Теперь мне было все равно. Я разозлилась и готова была разнять еще несколько таких же тупых компаний.

В тот вечер я должна была ночевать у Ставицких. Нас ждали вдвоем с Юрой. Я прибежала одна. Ставицкая еще не спала. Она подметала пол на кухне.

- Что случилось? – спросила спокойно и ласково она.

- Они подрались! – зло сказала я.

Она не удивилась и никак не отреагировала на мои слова. Конечно же, она тоже знала об этих разборках. Ведь она работала в школе и была в курсе всех проблем местной молодежи.

- А ты что? – спокойно поинтересовалась она.

- Я их разняла, сказала Юре, что он урод, и убежала, - выпалила на одном дыхании я.

- Ты их что? – от удивления и неожиданности Ставицкая отставила веник в сторону и села на стул, напротив меня.

- Разняла, - устало повторила я.

- Ну, да, разняла, - рассеянно повторила Ставицкая. – Иди спать, ты устала!

Проснулась я рано. В доме было тихо: все еще спали. Стараясь не шуметь, я быстро оделась и вышла из дома Ставицких. Я больше не хотела у них оставаться. Поведение Юры меня потрясло и оскорбило. Мало того, что он бросил меня одну, мало того, что подрался и подверг меня опасности, так еще и напился, как последняя свинья! Мне было противно и гадко. Я не хотела его больше видеть.

Прошло три дня. Я жила своей обычной жизнью, в обычном режиме, решив, что со Ставицким все кончено. За эти дни он пытался со мной поговорить: перехватывал меня на улице, ломился ко мне в дом в пьяном виде, но я его игнорировала. Наконец, на третий день, он догнал меня на своем неизменном мотоцикле и перекрыл мне дорогу. Я остановилась, злобно сверкая на него своими огромными серыми глазами.

- Вернись! Мне плохо без тебя! – хриплым голосом сказал Юра.

- Нет! – отрезала я.

- Там дома все волнуются. Со мной никто разговаривать не хочет.

- Освободи дорогу! – строго сказала я.

- Не освобожу! – хитро сощурив свои глаза, ответил он. – А нос-то холодный! – Он приблизил ко мне свое лицо и нежно и ласково поцеловал в губы. Я замерла, боясь пошевелиться, а потом страстно ответила на его поцелуй. Но это был совсем другой поцелуй, другие ощущения. Я не испытала того восторга и волнения, которое познала впервые, целуясь с Юрой на берегу реки. Его поцелуи мне были приятны, но только и всего, без особых чувств и волнений. Я поняла, что не люблю Юру и никогда не буду его любить. Я люблю Отца Александра! Он всегда будет стоять между мной и другими мужчинами.

- Пойдем домой, - оторвав свои губы от моих, ласково сказал Юра. – Тебя все ждут!

С этого дня наши отношения вновь приобрели стабильность и надежность. Все было как всегда: жизнь на два дома, семья Юры, романтичные прогулки под луной, откровенные ласки. Мы по – прежнему занимались ими, и, на удивление, Юра больше не настаивал на большем.

Весь поселок уже был в курсе, что я невеста Юры, и эта новость дала мне новый почетный статус, поскольку семья Ставицких в поселке была на хорошем счету. Но чем дальше развивались наши отношения, тем больше я убеждалась, что Юра страдает алкоголизмом. Он периодически уходил в запои на несколько дней, потом два-три дня болел, потом вспоминал, что у него есть невеста и приползал ко мне на коленях просить прощения, и каждый раз клялся, что это был последний запой в его жизни! Я его прощала, и все повторялось сначала, будто по заранее прописанному сценарию. Две-три недели мы жили душа в душу, а в запой он наведывался ко мне, грязный и заросший, и устраивал пьяные скандалы. Я его выгоняла. Иногда он отказывался уходить, падал на ковер и засыпал, как бродячая собака.

Поселок жил в ожидании веселой свадьбы. Ставицкую постоянно спрашивали, когда же будет праздник? Но я уже четко понимала, что даже если и выйду замуж за Юру, то наш брак продлиться недолго. В наших отношениях что-то надломилось. Все попытки Юры сделать меня женщиной терпели поражение. Он не мог в меня войти, я орала от боли и страха. Заканчивалось все безобидными ласками и сладким храпом на одной кровати.

Может, причиной этих неудач было нежелание выходить за Юру замуж? Вовсе не таким я рисовала в своих бурных фантазиях первого своего мужчину. Его постоянные пьянки, загадочные исчезновения на несколько дней, скандалы во время запоев сильно смущали меня. Если даже сейчас, когда я ему еще ничем не обязана, он позволяет себе такое развязное и отвратительное поведение, что же будет потом?

Тем не менее, отношения продолжались. В те счастливые периоды, когда Юра не пил, мы весело и беззаботно проводили время. Юра сдержал свое обещание, которое дал в первый день нашего знакомства, и научил меня водить мотоцикл. Я оказалась безумной лихачкой и два раза чуть не перевернулась. Но это меня не остановило, и я продолжала гонять по поселку на всех скоростях.

Ставицкие-родители делали все, чтобы нам было хорошо. Но запои Юры продолжались. Его приходилось разыскивать по притонам и забегаловкам, приводить в чувства и «божеский вид» и это все сильнее и сильнее вызывало во мне стойкое отвращение к своему нареченному жениху. Он мог спать сутками, а когда просыпался, то не помнил, где был и что делал! Ставицкая устраивала ему скандалы и давала хорошей трепки, я объявляла бойкоты и не разговаривала до тех пор, пока он окончательно не приходил в нормальное состояние и способность разумно мыслить.

26

Занятия в ансамбле продолжались. С того момента, как начались отношения с Юрой, я чувствовала себя свободно и раскрепощенно. Еще бы! Ведь я была под покровительством самой Ставицкой! А против нее никто не смел высказываться. Ее слово, ее мнение – закон.

В начале лета мы отправились с концертом на день села в поселок Снежный. Мы переправлялись на пароме через Ангару, и я была сражена наповал красотой и прелестью этих мест. Горные выступы, поросшие ярко-зеленым мхом, нависали над рекой, будто покровительствуя ей. Голубое прозрачное небо казалось так близко, что можно дотянуться до него рукой!

В этом поселке было много близких родственников Ставицких. Дожидаясь начала концерта, мы успели зайти в несколько домов. Везде нас встречали радушно, с деревенской щедростью и простотой. Везде Юра представлял меня своей невестой и везде ему наливали выпить за счастье будущей семьи.

Пока шел концерт, Юрик посетил еще несколько домов, принять поздравления в свой адрес. К тому моменту, когда нужно было возвращаться обратно, Юрик не стоял на ногах. Он громко и развязно разговаривал, хамил, падал на землю, не в состоянии самостоятельно подняться. Я отошла в сторону. Мне было стыдно за человека, который только что называл меня своей «невестой».

С этой поездки Юра сорвался и ушел в запой на целых три недели. Никто и ничто не могло остановить его. Он приходил ко мне и грозился порезать себе вены, если я не впущу его в дом. В доме он устраивал очередные пьяные концерты, кричал и хамил до тех пор, пока не выбивался из сил. Потом он падал, как свиная туша, и мгновенно засыпал.

К концу третьей недели он постепенно начал приходить в себя. На двадцать первый день он проснулся у меня дома, предварительно вечером вломившись ко мне силой. Заросший и грязный, похожий на бомжа, шатаясь из стороны в сторону, он вышел на улицу. Его тошнило. Я смотрела на него с отвращением и неприязнью.

Он зашел в дом, измазанный рвотой. Отвратительно воняло перегаром.

- Чаю дай! – хриплым голосом попросил он.

- Пошел вон! – сжимая зубы, ответила я. – Видеть тебя не могу!

Немного протрезвев и придя в себя, он внимательно посмотрел на меня, будто впервые увидел.

- Что? – тихо переспросил он.

- Вон отсюда! – вне себя заорала я.

- Ладно, - сказал Юра и спокойно вышел, аккуратно закрыв за собой дверь.

Его не было несколько дней. Я испытывала противоречивые чувства: с одной стороны мне было плохо и непривычно без Юры, дни казались пресными и бесцветными, с другой – я устала от его бесконечных  загулов и понимала, что наши отношения, длинной в шесть месяцев, подходят к концу.

Юра появился через неделю. Он выглядел много лучше: гладковыбритый и хорошо выспавшийся. Я обрадовалась его появлению и тут же сама удивилась тому, что рада его видеть.

- Я пришел сказать, - начал он ровным голосом, - что ушел жить к другой женщине.

Минуту мы смотрели друг на друга. Медленно, но верно, до меня начинал доходить смысл его слов.

- Ты ушел жить к другой женщине? – переспросила я, не веря своим ушам.

- Да, - тихо ответил он, опустив голову.

В глазах помутнело. Слезы покатились крупными градинами, и мне было все равно, что он думает обо мне в этот момент. Мне больно и обидно и черт с ним, с этим имиджем, с этой гордостью и неприступностью. Я плакала. Плакала и не могла остановиться. Он молчал и смотрел на меня. Сочувствующе. И с презрением.

- Извини! – сказал он, наконец, как и в прошлый раз аккуратно закрыв за собой дверь.

Что-то сломалось, рухнуло. Гамма чувств захватила меня: зло, обида, ненависть, ревность. Подлец! Негодяй! Он не терял времени даром во время своих загулов и подыскал себе запасной вариант.

Я тяжело переживала расставание. Не само расставание меня беспокоило, а уязвленное самолюбие, растоптанная женская гордость. В очередной раз я стала для Киндзи музейным экземпляром. На меня практически показывали пальцем, ехидно заглядывая в мое лицо. Поселок гудел. Сельчане злорадствовали и расплывались в своих гадких улыбках оттого, что мне плохо и горько. «Довыделывалась, мол, городская фифа! Получай!»

Все было как в тумане. Я ходила на работу, возвращалась домой, ложилась спать, снова шла на работу. И так каждый день, словно по замкнутому кругу. Мне поистине было плохо. Злорадство и насмешки сельчан меня не волновали. Было не до них. Ставицкие-родители готовились к свадьбе: Юра сделал предложение той, другой женщине, которую, кажется, звали Марина. Она тоже работала в школе, вместе со Ставицкой и преподавала русский язык. У нее имелся маленький ребенок двух лет, она курила, как сапожник, и пила, как лошадь. Но несмотря на весь этот набор, выглядела она достаточно сносно. Синие выразительные глаза, орлиный нос, пухлые губки и кучерявые русые волосы выдавали ее некогда благородное происхождение. Поговаривали, что ее папа очень серьезное лицо в соседнем поселке и сбагрил дочь только ради того, чтобы не позориться перед сельчанами за ее далеко не ангельское поведение.

Ставицкий женился на Марине ровно через месяц после нашего расставания. В отличие от меня, Марина сразу «увидела» себя невестой Юры и окрутила его в два счета. К тому же ей нужно было думать о будущем своего ребенка. После свадьбы Юрик практически сразу официально удочерил ее девочку.

Но после всех этих событий поселок Киндзя не утихомирился. Поползли слухи, что Ставицкий бросил меня беременной и променял на бабу с ребенком. «Как он мог!» - возмущались жители. Вероятно, Юра, не меньше моего боясь огласки, так никому и не рассказал, что мы ни разу не переспали! Я даже не пыталась отрицать свою мнимую беременность. Во- первых, это было бы бесполезной тратой времени и нервов, во-вторых, мне безумно льстило, что наконец-то злорадный и ехидный поселок встал на мою сторону!

Мое восстановление после пережитого потрясения шло тяжело. Я перестала ходить на репетиции в ансамбль. С Леной мы тоже не пели. Она как всегда заходила в мой кабинет тихо и незаметно. Я клала свою голову на ее плечо, и мы, не говоря ни слова, каждая думали о своем, бабьем. Меня мучили истерики. Я рыдала без всяких на то причин, просто от боли, ощущая себя ненужной и покинутой в этом далеком и чужом для меня захолустье. Для себя я решила, что уеду из этого ненавистного мне поселка. Но внезапно начали происходить события, которые вывели меня из одного шокового состояния и привели в другое.

- Ты знаешь, что произошло? – спросила меня Лена, вбегая в мой кабинет. Всегда тихая и спокойная, она была встревожена, щеки раскраснелись, а ее белые кудряшки стояли дыбом.

- Ставицкую увезли в больницу! – выпалила она. – Ночью поднялось высокое давление. Она в тяжелом состоянии.

- В какой она палате? – ровным голосом спросила я.

- В третьей! – коротко ответила Лена.

- Я пошла!

- Иди!

Над поселком уже витали слухи. Говорили, что Ставицкая напилась на свадьбе так, что была невменяема и свалилась в сугроб, после чего ее пришлось поднимать нескольким крепким мужчинам. Чрезмерное употребление алкоголя не могло не сказаться на ее здоровье. Да еще и столько переживаний. Говорили, что она очень не хотела, чтобы Юра брал в жены женщину с ребенком, что она его просила на коленях  «не делать этой ошибки», но все ее уговоры оказались бесполезными. Смирившись, она начала готовиться к свадьбе.

Зная Ставицкую и ее железный характер, я не могла представить, что она находится в больнице в тяжелом состоянии. После того, как я рассталась с Юрой, мы практически не общались с ней и не обсуждали ни нашего с ним расставания, ни его женитьбы на Марине.

Я вошла в палату. Она лежала бледная и неподвижная, с полуоткрытыми глазами.

- Ну, и что это такое? – бодро спросила я. – Попридуриваться захотелось?

Ставицкая никак не отреагировала на мой юмор и ничего не ответила. Она молчала. Я тоже молчала, не зная, что ей сказать. С момента нашей встречи пролетела, казалось, целая вечность, и столько всего произошло.

- Пришла! – наконец, отозвалась она. – Скоро концерт, - как ни в чем не бывало, продолжала она, - нужно обязательно выступить, это очень важно! – Она помолчала, перевела дыхание. – Сходи к нам домой, возьми ноты, будешь аккомпанировать вместо меня.

- Да Вы еще сами успеете поправиться до концерта!

- Нет! – горько и с сожалением сказала она. – Это надолго!

- Хорошо, я буду аккомпанировать, - сказала я, - но обещайте мне, что Вы поправитесь очень быстро!

- Ладно! – отмахнулась Ставицкая и закрыла глаза, словно стряхнула с себя тяжкий груз. Я поняла, что прием окончен. Больше ей от меня ничего не надо. Аккуратно, чтобы не шуметь, я поднялась с больничного стула, поправила свисавшее с кровати одеяло и вышла, прикрыв за собой дверь.

В отличие от Ставицкой, со Ставицким-старшим, которого я по старой привычке упорно продолжала называть Папиком, мы общались постоянно. У меня, как у нормальной одинокой женщины, периодически выходил из строя утюг, отключался свет, отказывался работать телевизор. Папик всегда меня выручал. К тому времени он стал работать водителем на ассенизаторской машине, и за один рабочий день его машина раз двадцать проезжала мимо моих окон. В любой момент - стоило мне выбежать на улицу и помахать ему рукой - он, как настоящий спасатель, бежал ко мне на помощь.

После визита к Ставицкой, я отправилась к ней домой, предполагая, что Папик волнуется и переживает за свою благоверную. Но он бодро вышагивал по дому, с сигарой в руках, насвистывая что-то под нос.

- Я была у Галины Михайловны, - сказала я, бросая на диван сумку.

- А-а, - протянул он, даже не поинтересовавшись ее состоянием.

- Она сказала забрать ноты, - продолжала я.

- Забирай, - был ответ.

Я прошла в комнату. Там ничего не изменилось с тех пор, как я бывала в этом доме. Все вещи аккуратно стояли по своим местам, пыль была вытерта, пол вымыт. В доме у Ставицкой всегда был идеальный порядок и стерильная чистота. Я взяла ноты и, обернувшись, увидела Папика. Он стоял и пристально наблюдал за мной. От неожиданности я вздрогнула.

- Вы чего? – испуганно спросила я.

- Это тебе! – он достал из своего кармана небольшую коробочку с духами, подошел ко мне вплотную и, оттопырив мою кофточку, положил мне подарок на грудь.

- Зачем? – спросила я, вконец растерявшись.

- Так Восьмое марта на носу! С наступающим, кстати!

- Спасибо, - рассеянно сказала я, взяв подарок.

- А поцеловать?! – и он приблизил ко мне свое морщинистое, изрядно изношенное лицо.

Смутившись, я все же легонько чмокнула его в щеку. Он схватил меня и впился своими бесцветными губами в мои. Оттолкнув его, я размахнулась и со всего маху въехала ему по физиономии.

- Молодец! – неожиданно весело сказал он.

Я взяла ноты и выбежала из дома Ставицких.

27

У меня начались репетиции с ансамблем. Я легко осваивала новую роль. Аккомпанировать мне нравилось даже больше, чем петь. Теперь я видела поющие лица всех участников, и это доставляло мне огромное удовольствие. Наши репетиции проходили легко и весело. Старушки слушались и не перечили. Это забавляло и умиляло: молоденькая девчонка укрощала матерых женщин, умудренных жизненным опытом. После репетиций я приходила к Ставицкой в больницу, рассказывая, как прошло занятие, что делали, что учили, что получилось, а над чем еще придется поработать. Она давала мне ценные указания и подсказывала, как сделать лучше. А потом мы просто разговаривали о жизни, о музыке, о новостях и сплетнях в поселке. Ни я, ни она не упоминали про свадьбу Юры. Как будто этого и не было, как будто это событие нас не касалось. Лишь однажды Ставицкая, внимательно посмотрев на меня, сказала:

- Я так хотела, чтобы вы с Юрой поженились!

У меня защемило сердце. Я отошла к окну, чтобы скрыть внезапно набежавшие слезы. Неожиданно свалившиеся на меня репетиции ансамбля отвлекали меня,  поглощая все мое свободное время. Но иногда неловко сказанная фраза, легкое напоминание о былых отношениях с Юрой, выворачивали мою душу наизнанку и нестерпимая боль, вновь и вновь бередила еще не затянувшиеся глубокие раны.

Папика я избегала. Но, к своему удивлению и страху, я поняла, что меня к нему непреодолимо тянет. Мне не хватало его общества, его шуток и острых язвительных высказываний. Его поцелуй снова и снова будоражил мое воображение. Я старалась гнать эти безумные мысли, но они возвращались с новой силой, всепоглощающей и разрушающей.

Приближался день концерта. Ставицкая шла на поправку и иногда приходила из больницы на репетиции. Мы поменялись ролями: теперь я аккомпанировала, а она пела в хоре. Мне нравилось слушать ее голос. Она свободно могла перепеть весь ансамбль, настолько ее голос был звучным и сильным. Но даже когда она пела не в полную силу, я все равно из всех голосов легко выделяла именно ее, не похожий своим тембром ни на чей. Этот вынужденный обмен ролями пошел и мне, и ей на пользу. Но больше, видимо, все же мне. Благодаря этому обстоятельству я открыла в себе талант аккомпаниатора. Причем, очень профессионального. Я не просто нажимала на клавиши, механически проигрывая мелодию песни, но и вкладывала частичку своей души, тепло и заботу и все нерастраченные в реальной жизни чувства. Впервые в жизни я ощутила, испытала на себе и узнала, что такое полет души. Когда я слушала пение, мои руки порхали над клавишами, колдуя дивные потрясающие мелодии, которые приятно ласкали слух. Я была влюблена в то, что я делаю, и мое увлечение платило мне тем же.

Ансамбль уже стоял на сцене. Все как один - в ярко-красных блузках, с горящими от возбуждения и азарта глазами. Лишь одна я, аккомпаниатор ансамбля, была в белом. Белые брючки, белые туфельки и белая, слегка отдающая серебром, кофточка. Я вышла на сцену. Зал был полон. Множество глаз смотрели на меня. Участников ансамбля много, а я одна, выделяющаяся, приметная, запоминающаяся. Я села на стул, спокойно окинула взглядом певуний и посмотрела на Ставицкую. Она заметно похудела, но стояла как всегда гордая и независимая, с высоко поднятой головой и осанкой королевы. Мы встретились взглядом. «Все хорошо!» - прочла я в ее глазах. Я вскинула руку над клавиатурой, и проникновенная, выразительная мелодия полилась по огромному, переполненному людьми, залу.

С того момента, как я начала аккомпанировать ансамблю, я фонтанировала идеями. Во мне вдруг раскрылись журналистский, актерский, драматургический таланты, и я отправляла в местную газету статью за статьей, читала стихи и монологи, пела и танцевала, придумывала забавные сценки и серьезные спектакли. Оплакивать расставание с Юрой было некогда. Именно в этот период моего творческого подъема директору школы Юлии Павловне вздумалось уйти в декретный отпуск. Меня назначили исполняющей обязанности директора. Теперь помимо всего прочего мне приходилось сидеть над бумагами, осваивать премудрости управления персоналом и считать рабочие дни сотрудников. А еще требовать, просить, ругаться, договариваться и обходить острые углы. Лавировать между острыми углами получалось не всегда, поскольку завистников к тому времени у меня было более чем достаточно, и многие только и мечтали о том, чтобы я где-нибудь оступилась и прокололась. Но директорская должность все же пошла мне на пользу. Я стала смелее, раскованнее, напористее и даже нахальнее.

Особенно мне нравилось уезжать в командировки. Я отвлекалась и отдыхала от своей бурной, перенасыщенной жизни в Киндзе. Сев в поезд, я могла часами смотреть в окно и наслаждаться пробегающими на бешеной скорости пейзажами. Или просто дремать, под стук колес. Эти поездки стали моим спасением и отдушиной в моей деятельной жизни.

28

Перед очередной командировкой я сильно волновалась. Я не могла понять, что же все-таки со мной происходит? Все документы и отчеты были в полном порядке, и причин для беспокойства не было. Обычно расслабленная и умиротворенная, в поезде я не находила себе места. Мне казалось, что этот рейс никогда не закончится, и будет длиться вечно. Я не могла уснуть. Ворочаясь с боку на бок, я перебирала в памяти отдельные эпизоды своей жизни. Перед глазами, как в кино, мелькали картины из прошлого. Я не хотела воспоминаний. Но они упорно лезли в мою голову. Мне вдруг вспомнилось, как однажды, много-много лет назад, когда еще продукты покупали по талонам, мне безумно захотелось колбасы. Обычно мама не покупала этот продукт, а талоны на колбасу меняла  на сахар. Но в тот раз я уговорила ее, и мы поехали в магазин, в котором продавали только колбасные изделия и ничего больше. Я торопила маму, тащила за руку, мне казалось, что она идет очень медленно.

- Мам, ну мам, ну давай быстрее!

- Куда ж тебя так несет, угорелая? – недовольно ворчала она.

- Колбасы хочу! – упорно отвечала я.

- Вот приспичило-то! – удивлялась мама.

Наконец мы вошли в магазин, и нашему взору предстала многокилометровая очередь.

«Видимо, не одной мне колбасы захотелось!» - подумала тогда я.

- Ну, что, дочь? Будем стоять? – заметив мое смущение, спросила мама.

- Будем! – героически выдавила я.

Отстояв полтора часа, мы продвинулись к заветному прилавку с колбасой ровно наполовину. Я с завистью смотрела, как кто-то, дождавшись своей очереди, с наслаждением складывал в свои авоськи палки аппетитной колбасы разных размеров.

- Ну, что? Ты еще не расхотела колбасы? – спросила мама, очевидно испытывая меня на прочность.

- Неа, - коротко отвечала я.

Спустя два часа и сорок пять минут нахождения в душном и тесном магазине, напичканном людьми, будто селедками в бочке, мы усталые, но счастливые вышли из магазина с полной сумкой колбасных изделий.

- Как вкусно пахнет! – прикрыв глаза, сказала я.

- Довольна? – поинтересовалась мама.

- Еще бы! Спасибо, мамочка!

Придя домой, мама поставила внушительную сумку на кухонный стол. Артюха вертелся рядом, выпрашивая угощение.

- А на тебя талонов не дают! – сказала мама, обращаясь к Артюхе.

Пока вскипал чайник, все домочадцы вышли из кухни в комнату, занявшись каждый своими делами. В этот момент на пороге появился Артюха, держа в зубах самую длинную из всех палку колбасы. Он намертво впился в нее зубами. Колбаса смешно торчала из пасти в обе стороны. Являя собой воплощенный девиз «никому не отдам, даже под страхом смертной казни», Артюха молнией юркнул под диван.

- Стой, собака! – закричала мама.

- Держите его! – крикнул кто-то еще.

- Несите швабру! Надо выгнать его.

- Нафиг он нужен? Надо колбасу спасать!

В доме поднялся переполох. Пока все суетились, Артюха лихорадочно откусывал внушительные куски колбасы, и проглатывал, не жуя, догадываясь, что счастье будет недолгим. Просунув швабру под диван, колбасу, изрядно покусанную, но еще годную для применения, извлекли, к великой радости всей семьи. Следом выполз Артюха, одновременно довольный и разочарованный, и положил, как это всегда бывало, свою бесстыжую морду к маминым ногам.

- Ну! И кто ты после этого? – грозно спросила мама.

Артюха поднял на нее печальные глаза и многозначительно вздохнул.

Мы дружно рассмеялись, не в силах больше сдерживаться и Артюха, еще больше смутившись, медленно поднялся и ушел на свое место, забившись в самый дальний угол.

- Пойдемте кушать, - спохватилась мама, - а то нам сегодня ничего не достанется!

И мы дружною толпою двинулись на кухню.

29

Поезд уже въехал в город и медленно и скучно тащился мимо серых и унылых домов. Чем ближе я подъезжала к станции, тем сильнее меня охватывало непонятное волнение. Я не радовалась, как это обычно бывало, своей поездке. Мне хотелось куда-нибудь убежать, спрятаться, укрыться неизвестно от кого и неизвестно почему.

Еле волоча набитую сумку с отчетами и своими вещами, я вошла в вокзал. Люди, как пестрая мозаика, мелькали перед глазами. Но из всего этого множества лиц я увидела лишь одно. В нескольких метрах от меня стоял он. Я внимательно присмотрелась, думая о том, что мне это все померещилось, показалось. Закрыла глаза, снова открыла. Нет, я не ошиблась. Это был Отец Александр. Он не видел меня и стоял вполоборота, среди множества сумок и пакетов. Он совсем не изменился. Это был тот же самый Отец Александр, которого  я знала семь лет назад. Мне двадцать четыре, ему, должно быть, тридцать семь. Лишь внимательно вглядевшись, я увидела, что в его черных кудряшках появились седые волосы. Он стоял, слегка облокотившись на перила вокзальной лестницы, видимо, кого-то ожидая. Не в силах больше сдерживаться, я схватила свою сумку и, сделав несколько шагов, оказалась перед Отцом Александром.

- Саша! – почти закричала я, готовая броситься ему на шею и расцеловать. Но, к моему изумлению, он отвернулся к лестнице, старательно делая вид, что понятия не имеет, кто я такая.

Расстроенная, растоптанная и униженная, я медленно отступала назад. Он даже не шевельнулся и так и не повернулся в мою сторону. Уже отойдя на приличное расстояние, я увидела, как к нему подошла женщина и слегка приобняла его.

«Он с женой! Трус! Предатель! Подлец! Даже не поздоровался! Даже не кивнул!»

Он что-то говорил своей спутнице и тайком от нее бросил скупой взгляд в мою сторону. Это было мгновением, всего лишь взгляд, но я была уверена, что он успел прочесть в моих глазах презрение и ненависть. Я резко развернулась и вышла из здания вокзала на свежий воздух. Мне было нехорошо. Я прислонилась к холодной вокзальной стене. Я ненавидела Отца Александра. Я ненавидела себя.

30

Эта командировка тянулась мучительно долго. Я ходила на совещания, семинары, но смысл сказанного до меня доходил трудно. Слова будто ударялись о мою голову и отлетали обратно. Я тупо пялилась в документы, отчеты, приказы, перечитывая их по нескольку раз, но все равно ничего не понимая. Хотелось одного: чтобы все эти дурацкие совещания, лекции, мастер-классы скорее закончились. Мне казалось, что вся эта никчемная болтовня и формальная, для галочки, отчетность, бесконечны, как число "пи". Что-то надломилось внутри. В очередной раз Отец Александр поступил со мной подло, и в очередной раз я испытала адскую душевную боль. Мне казалось, что с моей души мелкими кусочками снимают тонкую нежную кожу. И от этого ощущения все тело скручивалась, как в судороге. Я не хотела есть. Я не хотела спать. Я не хотела возвращаться в Киндзю.

Взяв отпуск за свой счет, я прямиком из ненавистной мне командировки отправилась в гости в мой бывший дом. Я понимала, что мне нужно отвлечься и развеяться. В глубине души, где-то очень глубоко, мне хотелось, чтобы меня хоть кто-нибудь приласкал, пригрел, одарил нежностью и окружил заботой. Когда-то это делал Отец Александр. Теперь я лихорадочно ждала человека, который сумел бы отогреть мое замерзшее и истерзанное сердце и искала тепла в своем доме, в своей семье. Я хотела верить, что там меня ждут, там обо мне помнят и хотя бы немного скучают.

Но в доме все было по-прежнему. Моему появлению никто не удивился и никто не обрадовался. Лишь спросили мимоходом:

- Ты надолго?

- Дня на три, не больше, - равнодушно ответила я.

Артюха, мой единственный друг в этом доме и во всей жизни, совсем состарился. Он больше не носился по квартире, а ходил медленно и осторожно, будто пробираясь во тьме на ощупь. Он практически ослеп и постоянно натыкался на различные предметы, устало повизгивая от ударов. Он почти все время лежал, растянувшись на своем любимом коврике, и с трудом поднимался, чтобы выйти на три минуты на прогулку да к своей миске, чтобы немного поесть.

Я подошла к лежавшему на коврике Артюхе.

- Привет, псинка!

Но Артюха не поднял головы, не залаял, не запрыгал, не лизнул моего лица, как это обычно бывало раньше. Он равнодушно посмотрел на меня и прикрыл свои помутневшие глаза.

- Смотри, что я тебе принесла! – Я достала из мешочка большой кусок колбасы.

Артюха понюхал, но есть не стал, у него не осталось сил.

Я погладила его гриву и прислонилась своей щекой к его морде. Я чувствовала, что теряла его. Вот зачем я приехала: мне необходимо было попрощаться с Артюхой. Меня ждал очередной удар. Четырнадцать лет он был для меня самым дорогим и близким существом. И вот теперь, после всех пережитых мной подлостей, предательств, разочарований, я теряю единственное живое существо, никогда не предававшее и безумно и бескорыстно любившее.

С болью в сердце я смотрела на угасающего Артюху, с которым жила «рука об руку, лапа об лапу» столько долгих и одновременно коротких лет. «Он ждал меня!» - пронеслось в голове. Я зарылась лицом в его милые, до боли родные, черные кудряшки. Его тельце тяжело дышало.

- Артюшенька, собачка! Чем тебе помочь? Родной мой, хороший! – в отчаянии шептала я, прекрасно понимая, что помочь ему уже ничем нельзя, потому что собачий век недолог, и ничто не вечно в этой жизни. Все когда-нибудь заканчивается независимо от того, хотим мы этого или нет.

Я не отходила от Артюхи и почти жила с ним на коврике, бесконечно ласково гладила и шептала:

- Артюшенька! Солнышко мое! Любимая моя собачка!

Он смотрел безучастными, но как всегда благодарными глазами преданного друга.

А потом эти черные угольки, в которых было столько любви, преданности, нежности, ласки, закрылись навсегда…

31

Я открыла глаза. Было ровно шесть утра. За долгие годы Артюха научил меня просыпаться без будильника в одно и то же время. И эта привычка осталась со мной. Независимо от того, нужно мне было вставать рано или нет, я открывала глаза ровно в шесть.

В доме было тихо и только слышалось мирное посапывание беспокойного семейства. Впервые, находясь дома, я не услышала знакомого Артюхиного голоса, никто не поставил своих лап на мою кровать, никто не лизнул меня в лицо горячим ласковым языком, никто не принес тапочки.

Я встала и подошла к пустующему коврику Артюхи, который еще не успели убрать. В сердце больно кольнуло, и я ощутила безрадостную щемящую пустоту внутри себя, похожий на этот одиноко лежащий и никому теперь не нужный коврик. Слезы градом лились из глаз, больно обжигая мое лицо. Я невольно подошла к большому зеркалу. Там больше не было меня-прежней. С Артюхой ушли детство и юность. На меня смотрела молодая, красивая, но не знакомая мне женщина.

Я тупо и безразлично смотрела в одну точку. Ничего не хотелось, все казалось пустым и никчемным. Теперь я понимала, откуда была тревога: я предчувствовала неприятности. Эта поездка в командировку обошлась мне слишком дорого. Подлый поступок Отца Александра и потеря любимого Артюхи легли темным пятном на мою жизнь.

- Может, не поедешь в свою Киндзю? Оставайся дома, - сказала мама. – Сколько у тебя там вещей? Купишь новые! Не езди туда больше! Оставайся!

В какой – то момент мне безумно захотелось послушаться и остаться. Мне захотелось жить в своем доме, как все нормальные люди, завести другую собаку, быть рядом со своей семьей. Но это состояние было лишь мгновенным наваждением. Тряхнув головой и резко поднявшись со стула, я сказала:

- Нет! Я возвращаюсь в Киндзю. Мне пора.

32

Я возвращалась, а в сердце таились сомнения. Нужна ли мне дальнейшая жизнь в Киндзе? Что меня там ждет? Работа и одинокая жизнь! А еще, в придачу, безнадежно спивающийся поселок. Что-то мне подсказывало, что мое пребывание в этом забытом богом поселке, подходит к концу. Все, что я там могла сделать, я сделала. Дальше развиваться было некуда. Выходить замуж за пьющего мужчину из поселка Киндзя я категорически не хотела. Надо было что-то менять.

Я вернулась в поселок знаменитой. В местной газете напечатали мою статью о детях и безразличном отношении родителей к маленьким беззащитным людям. Статья была острой и немного жесткой. И вся Киндзя, ошарашенная моим выпадом, только и говорила обо мне и моем материале. Они словно проснулись. Поглощенные своими пьянками-гулянками, жители Киндзи абсолютно не занимались своими детьми, пуская воспитание на самотек. Им бы и в голову никогда не пришло разговаривать с ребенком о его проблемах или рассказывать ему о жизни. Статья стала для них откровением, прямо бомбой. Не осталось ни одного жителя, который не знал бы меня в лицо. Я была довольна. Это был мой дебют в журналистике, похоже, удавшийся. Меня забавляло и радовало то, что я смогла разбудить это сонное царство и заставить задуматься об элементарных и жизненно важных  вещах.

Еще не успели утихнуть страсти по поводу статьи, а я, сама того не желая, опять взбудоражила поселок. Мое решение уехать было непреклонным. Я не хотела больше жить в Киндзе. Теперь я даже не сомневалась в том, что моя миссия в Киндзе окончена, и пора уезжать. Мое заявление об уходе произвело фурор: никто не ожидал, что я, находясь на местном «пьедестале славы», вот так запросто возьму и уйду.

Но случилось непредвиденное: у начались обмороки с потерей памяти! Самой было дико смотреть на себя со стороны - как никогда и ничем не болевшая, ведущая здоровый образ жизни, цветущая и успешная женщина, вдруг без всякой на то причины падает без чувств, и затем следует провал в памяти продолжительностью в три дня. Я не помнила, что со мной произошло. Потом Леночка рассказывала мне, что я вела урок, вышла из кабинета, уткнулась в стену, а потом совсем отключилась. Через нашу школу домой ходила врач. Девчонки ее оперативно подкараулили и попросили осмотреть меня. Врач сделала укол, но через некоторое время Любовь Васильевна, придя закрывать школу, нашла меня лежащей на полу.

Я помнила мелькающие лица. Любовь Васильевна, Леночка, Ставицкая. Потом машина скорой помощи, доктора, капельницы и яркий солнечный свет, топящий меня в своих объятиях.

Только на четвертый день я начала понимать, что со мной происходит. И поняла, что я в больнице, врачи суетятся и переглядываются, шепотом советуются друг с другом.

- Что со мной? – безразлично спрашиваю доктора.

- Не знаю, - честно отвечает он.

Состояние было нестабильным. Иногда мне становилось лучше, и я просила отпустить меня домой. Но состояние резко ухудшалось, и мне снова капали безмерное количество непонятных лекарств.

Доктора мне ставили то эпилепсию, то инсульт. У меня отнимались ноги, и теперь я передвигалась с трудом. По Киндзе поползли слухи о том, что на меня навели порчу.

Я и раньше знала о том, что в этих таежных краях полно шаманов и колдунов. Они никогда не афишировали своих способностей, жили особняком, тихо и незаметно, но в поселке об этих людях ходило много легенд. Говорили, например, что если шаман задумывал спровадить кого-то на тот свет, то легко и быстро достигал своей цели. Я была наслышана об этих мистических историях и о том, что местные шаманы извели уже не один десяток человек. Но я всегда была уверена, что меня это не коснется. Я никогда и ни с кем не конфликтовала, и у меня не было, как я думала, врагов.

- Ходят слухи, что тебе порчу сделали, - сказала Наталья Васильевна, придя навестить меня в больницу.

- Да что ты! – рассмеялась я. – У меня и врагов-то нет!

- Ты уверена? – спросила она. – А зависть? Тебе ведь весь поселок завидует!

- И ты завидуешь? – почему – то спросила я.

Наталья Васильевна ничего не ответила, лишь слегка опустила голову и улыбнулась.

Прошел месяц. Улучшений не было. Наоборот, мне становилось хуже. Я ходила гулять и по возможности приходила в школу, чтобы позаниматься на инструменте. Пальцы плохо слушались и болели, руки отказывались работать. Но я упорно заставляла себя играть, через силу, через боль: я была молода, и у меня было фантастическое желание жить и творить!

Приближался юбилейный концерт. Поселок готовился  к встрече важных и нужных гостей: ждали несколько человек из администрации края. Я тоже готовилась, не допуская и мысли, что концерт в поселке Киндзя состоится без меня. Такого не могло быть! Я приходила из больницы, и мы занимались с Натальей Васильевной, Леночкой. К моему удивлению, Ставицкая тоже изъявила желание петь соло и ходила ко мне на репетиции. Я возрождалась. Занятие любимым делом воскрешало меня. Еле волоча ноги, слабая и больная, я приходила на репетицию, грузно падала на стул. Мне подавали аккордеон. Я делала привычный взмах рукой и, касаясь клавиш, начинала извлекать звуки. В эти моменты я не чувствовала ни боли, ни слабости, ни усталости. Все болезни, все проблемы уходили. Оставались только музыка и я.

33

В день концерта я решила себя побаловать. Обычно скупая к себе и своим желаниям, я докандыляла до магазина и купила себе всяких вкусностей. Ходила я теперь очень медленно, осторожно и долго. Ноги практически не слушались. Я не чувствовала нижней части своего тела. На обратном пути мне встретилась одна из певиц ансамбля. Посмотрев на меня с нескрываемым сочувствием, она предложила на нее опереться. Так и вправду было легче идти. Но такая удача выпадала редко. Обычно я ходила в одиночестве.

День был шумным и суетливым. В школе все готовились к выступлению: распевались, красились, разыгрывались, делали прически. Так уж повелось, что на каждый концерт Наталью Васильевну в порядок приводила я. Не знаю уж почему, но ей очень нравилось то, как я делаю ей прическу и макияж. Даже концертное платье утюжила ей тоже я. Мне нравилось, как из неухоженной и неопрятной женщины Наталья Васильевна превращалась в полногрудую привлекательную красавицу. Этот раз не был исключением. Я накручивала пышные темные волосы Натальи Васильевны на плойку, перенося равновесие с одной ноги на другую. Всем весом я опиралась на стену, но это мало помогало: стоять было тяжело. Меня это раздражало и нервировало, и несколько раз я прижигала ее макушку горячими щипцами. Но она терпела, как стойкий оловянный солдатик. Уж очень ей хотелось на важном мероприятии, где будет много людей, выглядеть превосходно. И терпела Наталья Васильевна не зря. Когда она встала и посмотрела в зеркало, то ахнула от неожиданности. Перед ней стояла совсем другая женщина. Под концертным, удачно подобранным платьем излишний жир превратился в пышные соблазнительные формы. Волосы были аккуратно уложены, локон к локону. Ясность ее глаз была удачно подчеркнута синевой косметических теней.

Она повернулась ко мне, и, пребывая в восторге от увиденного отражения, крепко поцеловала меня.

- Да ладно, - отмахнулась я от нее.

- Спасибо тебе, - сказала она.

Я посмотрела на свое отражение. После приема безмерного количества лекарств я выглядела старше. Обвисшее, исхудавшее бледное лицо и уставшие безразличные глаза выдавали серьезные проблемы. Я заметно похудела. Но худоба не сделала меня привлекательнее, наоборот, я выглядела хуже. Но все же у меня оставались козыри: я была молода и хорошо одета. Черная юбка до колена из дорогого материала выгодно подчеркивала мои красивые идеально ровные ноги, голубая кофточка с расширяющимися рукавами книзу, акцентировала внимание на моей упругой груди и правильной формы руках. Сапожки из качественной натуральной кожи обтягивали мои икры и привлекали завистливые взгляды со стороны.

Папик, как всегда, посигналил три раза. Он приехал забрать меня на концерт по приказу Ставицкой. С того момента, как я влепила ему пощечину, мы больше не виделись. Мне не хватало его. Но я понимала, что если буду поддерживать с ним отношения, то рано или поздно ружье выстрелит, и мы станем любовниками.

- Здрасьте! – поприветствовала я его, и мне стало неловко.

- Привет! – легко ответил он. – Будем загружаться?

Без шуток он не представлял своего существования.

Меня на самом деле пришлось грузить. Его ассенизаторская машина была огромной, а мои ноги не сгибались. Папик не смог меня взгромоздить в кабину в одиночку и на помощь пришлось звать Наталью Васильевну и Ольгу Владимировну. Втроем они впихнули меня в кабину ассенизаторской машины, словно на пьедестал, и мы наконец тронулись. Я молчала. Говорить было не о чем.

- Как ты? – после неловкого молчания нарушил он тишину.

- Как видите, - взглядом указав на ноги, парировала я.

Папик ничего не ответил. Впервые за все годы знакомства, я увидела его печальным и рассеянным. Глядя непроницаемым взглядом на дорогу и крепко вцепившись в руль, он вдруг сказал:

- Ты выздоравливай, ладно?

- Ага.

Возле клуба меня уже встречали Ставицкая и участницы ансамбля. Пока мы ехали в клуб, Наталья Васильевна позвонила из школы и сказала о том, что меня надо выгрузить.

Ставицкая, увидев машину, скомандовала:

- Пошли, девочки!

Несколько закаленных, всего повидавших на своем веку, баб, подошли к машине и вытащили меня, как пушинку, аккуратно поставив на землю.

- Живая? – спросила Ставицкая.

- Не дождетесь, - буркнула я.

34

Зал был полон народа, и мне показалось, что в этот старый, полуразвалившийся клуб впихнули всю Киндзю.  Я осторожно выглянула из – за кулис и от пестрой толпы закружилась голова. На мгновение мне стало страшно. Я еле держалась на ногах. Мне предстояло выйти на сцену несколько раз  и показать яркие выразительные номера. Я не могла себе позволить выступить плохо и опозориться перед всем поселком. Это была моя «лебединая песня» в Киндзе, и эта песня должна была быть несравненной.

Я расправила плечи, приподняла подбородок и, как и прежде, ощутила азарт и гордость, которые испытывала всегда перед выходом на сцену. Кто-то опустил руку на мое плечо. Я оглянулась. Это была Ставицкая. В последнее время она относилась ко мне трепетно и нежно, хотя такие качества ей не были присущи. В жизни она была сдержанной на чувства. И для того, чтобы открыто проявить свои нежность и заботу, ей требовалось что-то невероятное, выходящее за рамки общепринятых норм. Зная Ставицкую, я понимала: она мной восхищается. Восхищается моей силой, мужеством, упорством. Восхищается, поскольку сама такая же сильная, мужественная, упорная.

Мы были похожи. И мы обе знали об этом, хотя и никогда не обсуждали эту тему. Именно поэтому после свадьбы Юры наши с ней отношения не только не закончились, но стали еще крепче и сплоченнее. Я, в свою очередь, ценила то, что она смогла несмотря ни на что найти в себе силы остаться моим другом. Я знала, что она тяжело пережила наше расставание с Юрой. Но она никогда ни словом, ни делом не выдала своих чувств. Она была железной, такая же, как я.

- Страшно? – спросила она.

- Уже нет! – улыбнулась я.

- Ты – молодец!

Услышать похвалу из уст Ставицкой было практически нереально. Она никогда и никого не хвалила. И то, что она сказала «молодец!» было чем- то фантастическим. Я посмотрела в ее глаза, и на мгновение мне показалось, что я вижу в ее глазах боль. Но она быстро справилась с нахлынувшими чувствами и улыбнулась. Я молча положила голову на ее плечо. Она приобняла меня и нежно чмокнула в щеку.

- Тебе пора! – ровным голосом сказала она. – Удачи!

Мне нужно было дойти до середины сцены. Несколько сотен пар людских глаз зачарованно смотрели на меня. Я осторожно сделала первый шаг. Так пробуют ногой воду, собираясь войти в быструю холодную реку. Внезапно я почувствовала прилив сил, азарт, уверенность, зло. Так воин идет в бой, готовый ради победы снести все преграды на своем пути. Я шла медленно, но уверенно, гордо вскинув голову. Я знала, что напряженный зал вздрагивает от каждого моего шага. Независимо от того любили меня или ненавидели, они все в эту минуту восторгались мной! Я дошла до середины сцены и спокойно села на стул. Окинула взглядом зал. Зрители смотрели на меня, затаив дыхание. Ставицкая вынесла аккордеон и поставила мне на колени. Это было жестом щедрости с ее стороны и данью уважения ко мне: она не отправила кого-то, она принесла мне инструмент сама!

Привычным жестом, как миллион раз до того, я вскинула руку и опустила на клавиши. По залу разлилась божественно красивая мелодия. Я играла как в последний раз в жизни. Будто вижу и зрительный зал, и весь мир в последний раз. Играла по натянутому нерву. Играла навзрыд. И, взглянув в зрительный зал, я вдруг увидела, что многие украдкой вытирают слезы. Это плакали люди, закаленные Севером, люди, которых практически невозможно ничем разжалобить. Я закрыла глаза. Я поняла, что победила.

Я оторвала руку от клавиатуры. Раздались бурные аплодисменты. Зал встал. Я сидела ошарашенная, потрясенная, еще не успевшая прийти в себя после исполнения произведения. Никто не выходил, чтобы забрать у меня аккордеон. Позже я узнала, что Ставицкая распорядилась подождать, и дать мне вволю насладиться минутой славы.

Она вышла сама, и буквально вырвала у меня инструмент из рук. Я вцепилась в него намертво, будто он был моим спасением, защитой и опорой. Я медленно встала, скрестила руки на груди, в знак благодарности публике. Поклонилась. Зал стоял. Аплодисменты не смолкали до тех пор, пока я не зашла за кулисы. Это был мой звездный час, доставшийся мне очень дорогой ценой.

После концерта я потеряла сознание. Все повторилось: больница, врачи, капельницы и провал в черную непроходимую бездну. Лицо Ставицкой, склонившееся надо мной и нежно целующее меня мягкими губами. Руки Папика, подхватившие меня словно пушинку, и уносящие в неведомое пространство. Голос Любови Васильевны, зовущей докторов. Никто не знал, что со мной происходит. Мне становилось все хуже и хуже, и в конце концов Ставицкая с Папиком, загрузив меня в свою машину, отвезли к поезду, где меня уже ждали мама и Святозар, которых вызвали срочной телеграммой.

35

Незадолго до отъезда, я столкнулась с Юрой на больничном крыльце. Он несколько раз появлялся в больнице, навещая свою жену. В этот раз он сидел на крыльце и курил сигарету. Я подошла ближе.

- Привет! – сказала я.

Он смотрел на меня с загадочной полуулыбкой. С тех пор, как мы расстались, мы не сказали друг другу ни слова. В те редкие моменты, когда нас сводила судьба на одной дороге, мы, как по команде, отворачивались друг от друга и проходили, не здороваясь. В душе клокотала буря эмоций: обида, возмущение, гнев. Я ненавидела его, он – меня. Я очень переживала, что мы так гадко и некрасиво расстались. И винила прежде всего себя за то, что не сумела сохранить дружеских с ним отношений. И вот теперь, спустя четыре года, мне вдруг безумно захотелось сказать этому человеку что-нибудь хорошее, невзирая на пропасть, которая нас разделяла.

- Я хочу попросить у тебя прощения, - сказала я. – Прости меня, пожалуйста. Все эти годы мне было больно оттого, что мы ненавидим друг друга.

Он молчал. Но мне было уже все равно. Я хотела поставить точку в отношениях.

- Я желаю тебе удачи и счастья! – я улыбалась, на сердце стало легче. – Прощай! – сказала я и, поднявшись по лесенке, вошла в палату. Юра так и остался сидеть с сигаретой в руках задумчивый, с полуулыбкой на губах. Он простил меня. Я была уверена в этом.

И теперь, больная и разбитая, уезжавшая из Киндзи с тяжелым сердцем, я сказала Ставицкой:

- Я попросила у Юры прощения! – Я сделала паузу. Она напряженно ждала, что я скажу дальше. – Думаю, он простил меня. – Я сделала еще паузу. Дышать было тяжело. – Простите меня и Вы!

- Ну, что ты, что ты! Ты ни в чем не виновата! – она волновалась. – Никто не виноват в том, что у вас с Юрой не сложилась жизнь. – Она помолчала. – Я всегда боялась, что он возьмет в жены женщину с ребенком. За что боролись, на то и напоролись! – с горечью добавила она.

36

Мы подъехали к станции. Меня уже ждали. Моя встреча с мамой и Святозаром была холодной и безрадостной. Я категорически не хотела возвращаться в семью. Меня, как тряпичную куклу, не спросив моего мнения, затолкали в поезд и увезли в другой город, в другую жизнь.

Я лежала на полке плацкартного вагона и думала о том, что произошло с моей жизнью, почему все так странно получилось. Но мысли путались. Не хотелось ни о чем и ни о ком вспоминать. Я боялась анализировать ситуацию, в которой невольно оказалась.

Прошло четыре года жизни на Севере, определенный отрезок, с радостями и печалями, с огромными достижениями и позорными провалами. Зачем все это было? Для чего? Чтобы закончиться таким образом?

Я не могла уснуть. Закрывая глаза, я видела, как страшные безобразные чудища с пятью ногами и двумя головами, одна над другой, режут меня на части. Сначала мне отрезают правую руку и безумно хохочут, потом левую. Крови нет. Я остаюсь без рук. Чудища хватаются своими лапами за мои ноги и выдергивают их. Снова раздается безумный хохот. Я вижу свое туловище с головой и разбросанные вокруг меня руки и ноги. Страха нет. Боли нет. И только один – единственный вопрос: как же калеке жить дальше?

С поезда меня отвезли прямиком в больницу. Все повторялось: врачи, обследования, капельницы. Я больше не спрашивала о своем диагнозе. Его никто не знал, включая врачей. Болезнь отобрала все мои силы, и день за днем я проводила в постели, равнодушно глядя на происходящее вокруг. Мне было все равно. Я устала. Часто я закрывала глаза и уходила в мир иллюзий и мечтаний. Так было легче. Так было проще.

Однажды, замечтавшись, я почувствовала чье-то легкое прикосновение к моему лицу. Я открыла глаза. Передо мной сидел Отец Александр. Я снова закрыла глаза, убеждая себя в том, что мне это мерещится. Но открыв глаза, я увидела все того же Отца Александра, которого я безумно любила все эти годы. Только теперь, посмотрев в его лицо, я ничего не почувствовала. Много лет я часто задавала себе один и тот же вопрос: может ли любовь быть вечной? Ответ пришел: вряд ли! У любви есть начало, но у нее  есть и конец. Ничто ни вечно. И любовь, как оказалось, тоже. Я не только больше не чувствовала тех радости и трепета, которые всегда появлялись при встрече с ним, во мне зарождались доселе неизвестные мне отвращение и агрессия. Лежа на больничной кровати, я не понимала, как могла столько лет так безумно и безрассудно любить этого человека: трусливого, жалкого, ничтожного, не умеющего отвечать за свои поступки. Если бы не моя слабость, я вцепилась бы ему в лицо, как тигрица. Но сил не было даже на то, чтобы поднять руку.

- Здравствуй, моя хорошая! – тихо и несмело сказал Отец Александр.

- Здравствуй, Преподобный Отец Александр! – сухим и жестким голосом ответила я.

За эти месяцы, проведенные в больнице, я изменилась не только внешне, но и внутренне. Я поняла столько, сколько не могла понять за все свои прожитые годы. Через боль и страдания, находясь между жизнью и смертью, я превращалась в умудренную жизнью женщину. Я начинала четко и ясно понимать свои ошибки и заблуждения по поводу Отца Александра. Но я также отдавала себе отчет, что через эти заблуждения и ошибки я приобретала богатый жизненный опыт. Было светлое детское чувство влюбленности в опытного зрелого мужчину. Но иначе и не могло быть! Нежность, ласка, понимание и внимание Отца Александра не могли оставить меня равнодушной. А как я хранила в памяти его поцелуй на лестнице, первый и очень важный для меня, давший почувствовать себя взрослой, подаривший столько нежности, столько приятных и волнующих переживаний! Но все это было сказкой, сном, иллюзией. Пора спускаться с небес на землю и учиться мыслить разумно.

- Как ты, девочка моя? – тихо спросил он.

- Как видишь! – отрезала я.

- Прости меня! Я виноват, безнадежно виноват! – он опустил голову.

- Бог тебя простит, преподобный пуп земли! Зачем ты приехал? Я тебя не звала!

- Я почувствовал, что тебе плохо!

- Почувствовал? – вскипела я. Во мне разрастались злоба и ненависть. – Ты бы лучше «почувствовал» когда отрекался от меня. Ты бы лучше «почувствовал», когда предал меня, как Иуда Христа. – Я задыхалась от волнения и ненависти.

- Я… - начал Отец Александр.

- Ты! Конечно, ты! Ты даже не в состоянии ответить за свои подлые поступки! Но меня это не удивляет! Мне все ясно, и в твоих жалких объяснениях я не нуждаюсь!

- Да что с тобой? – ошарашено спросил он.

- Что со мной? Ты спрашиваешь? Жалкий Преподобный Отец Александр, - уже спокойнее, чувствуя, как безнадежно слабею, продолжала я. – Я тебе искренне сочувствую, Священное лицо, запутавшееся во лжи и потонувшее в грехах! – и я криво, с отвращением усмехнулась.

- Прости меня, - опустив глаза, униженный и пристыженный, тихо произнес Отец Александр.

- У своего Бога попроси прощения! – буркнула я. – Ты негодяй и по совместительству Служитель Господний. А теперь убирайся. И я тебя умоляю: сделай так, чтобы я тебя больше никогда не увидела, иначе я за себя не ручаюсь!

Ничего не ответив, Отец Александр медленно встал, вышел, шатаясь, и деликатно прикрыл за собой дверь.

С облегчением вздохнув, я откинулась на подушку. Мне стало тепло и хорошо. Огромный груз, который мучил меня и заставлял делать  необдуманные поступки, свалился с моих плеч, отчего на душе легко радостно. Я улыбнулась сама себе: «Как я его отчитала! Молодец!» Довольная, я закрыла глаза и заснула крепким сном.

Удивительно, но после визита Отца Александра мои дела пошли на поправку. Я не знала, зачем он приезжал ко мне и как нашел меня, и даже не пыталась узнать. Мне было все равно. Я ничего больше не хотела о нем знать.

ALLEGRO DRAMATICO

37

Приближалось время сессии. К тому моменту я заочно училась на третьем курсе. Поступив учиться еще на Севере, я была намерена продолжить обучение. Быть может, оттого мне и стало легче, что я четко помнила о том, что скоро мне сдавать зачеты и экзамены. Но я была истощена. Меня мучили слабость и головокружения, и я боялась, что не справлюсь с той нагрузкой, которая свалится на меня во время сессии.

Тем не менее, я нашла в себе мужество и силы, и в назначенный день сидела за партой и внимательно слушала нудного лектора.

Училась я хорошо. Слишком хорошо. С самого первого дня, с  момента, когда я переступила порог этого учебного заведения, я решила для себя, что диплом у меня будет исключительно красным. Другие варианты не рассматривались. Я шла к своей цели легко и успешно, сдавая все зачеты и экзамены играючи и с удовольствием. Я никогда не волновалась перед экзаменом, никогда не пила валерьянку и не плевала через левое плечо. Уверенно и не спеша я подходила к преподавателю, садилась напротив и рассказывала все, что знаю. Обычно после моих исчерпывающих ответов у педагогов не возникало ко мне никаких дополнительных вопросов.

Сначала сокурсники относились ко мне холодно и надменно. Я оставалась все той же замкнутой и необщительной девочкой, белой вороной и предпочитала отмалчиваться, когда весь курс численностью в сорок человек рвал глотки, что-то доказывая и о чем-то споря. Здесь, как и в Киндзе, я зарекомендовала себя неординарной и странноватой личностью с причудами. Так продолжалось до тех пор, пока однажды нам задали нестандартное задание. Нужно было подготовить речь по какой-либо интересующей теме и выступить, донеся свои соображения своим сокурсникам. Выступая перед публикой, я всегда чувствовала себя как рыба в воде. И это задание явилось для меня возможностью выгодно  преподнести себя. Я взяла очень сложную и тяжелую тему «Суицид». До этого момента я часто задумывалась, что же такого должно произойти в жизни человека, чтобы он решился на такой отчаянный и безумный шаг? Почему человек идет на такие крайности и расчетливо и осознанно убивает себя? Этими мыслями и соображениями я поделилась в своей речи. До меня выступило пять человек. Все эти выступления были блеклыми, сумбурными, неубедительными. Да и темы – несерьезными, типа «Есть ли жизнь на Марсе?» или «Удивительные возможности аппарата Фролова».

Подошла моя очередь. Я вышла за трибуну. Сокурсники, до этого слушавшие вполуха тот бред, который несся с трибуны, при моем появлении загалдели еще громче.

Я начала говорить, не обращая ни на кого внимания. Проникшись своей темой, я старалась донести это и слушателям.

- Не проходите мимо, помогите тем, кто сейчас нуждается в заботе вашей, доброте! – декламировала я. – Ведь сколько их на белом свете покончить жизнь спешат от равнодушия других!

В глазах горел огонь, в речах такая страсть, что пробудились сразу все, не понимая, что произошло. Натянутая, как струна, уверенная в том, что говорю, я сделала паузу и окинула взглядом сидящих неподвижно сокурсников и преподавателей. Они внимательно смотрели на меня, затаив дыхание. В аудитории стояла гробовая тишина.

Своим выступлением я произвела фурор и заработала уважение своих сокурсников. Меня по-прежнему считали странной, но теперь со мной советовались и просили помочь с учебой. Это не помогло мне приобрести друзей. Я оставалась одинокой. Но все же с одной из сокурсниц я сумела сблизиться и найти общий язык. Я не знаю, почему мы сошлись. Мы были такими разными, как день и ночь! Я - слишком замкнутая, она – слишком общительная, я слишком серьезная, она – слишком легкомысленная. Ее звали Людмила, и она была старше меня на семнадцать лет! Плотная дородная женщина с красивыми искрящимися глазами, она была заводилой и душой любой компании. Она могла говорить часами без умолку. Я могла ее часами слушать и не перебивать, лишь изредка поддакивая. У Людмилы был муж – полковник и трое уже достаточно взрослых детей. У меня не было ни мужа, ни детей. Единственное, что нас связывало: желание получить красный диплом. Людмила тоже экзамены сдавала все на «отлично», объясняя, что за плохие оценки ей будет стыдно перед мужем и детьми.

Каждый раз, встречаясь на очередной сессии, она задавала мне один и тот же вопрос: вышла ли я замуж?

- Неа, - равнодушно отвечала я.

Тогда она начинала твердить про какого-то мифического Серегу, который «ну просто идеал, и не родилась еще та женщина, которая достойна к нему прикоснуться!» Я только посмеивалась и подтрунивала над ее великим желанием женить этого неприкосновенного, заметно переросшего жениха, а она на полном серьезе обижалась.

- Ты его просто не знаешь! – воодушевленно парировала она. – Я вас когда-нибудь познакомлю, и ты поймешь!

38

Был последний день сессии. И я, и Людмила удачно сдали последний экзамен. Мы вышли из института. На дворе стоял сентябрь, и было еще тепло. Светило солнце, ласково и приветливо, даря возможность насладиться последними теплыми деньками.

- Поехали ко мне в гости, - вдруг сказала Людмила.

- Нет, спасибо. Как-нибудь в другой раз, - безразлично  ответила я.

Я безумно устала. Болезнь давала о себе знать, и мне приходилось прилагать неимоверные усилия, чтобы выслушать все лекции в институте.

- Ну, у нас и отдохнешь! – хитро прищурившись, сказала Людмила.

Я колебалась: с одной стороны, я и вправду жутко устала, с другой – мне интересно было побывать у нее в гостях, познакомиться с ее семьей. Интерес взял верх, и я сдалась.

- А кто у тебя сейчас дома? – спросила я, когда мы сели в автобус.

- Муж, дети, ну и… - она сделала значительную паузу, - друг нашей семьи, Серега.

Заметив мое смущение, она добавила:

- Он тебе понравится! Он такой классный!

Так вот оно что! Людмила решила выступить в роли свахи. Конечно же! Как же я сразу-то не догадалась? Ведь уже три года подряд она только и спрашивает: вышла ли я замуж? Противно! Везут и предлагают, как залежавшийся товар! И как я докатилась до такой жизни?

Мы вошли в квартиру. У дверей показался высокий и плотный мужчина, с очаровательной доброй улыбкой и умными проницательными глазами.

- Знакомься: это мой любимый муж! – гордо сказала Людмила.

- Александр, - представился муж.

Она часто рассказывала о Саше. И то, с какой нежностью она говорила о нем, выдавало в ней безумно любящую и любимую жену.

Следом вышли нас встретить сын и дочь Люды и Саши, как две капли похожие на отца. Еще одна их дочь, старшая, жила своей семьей в другом городе. И, наконец, из кухни, держа в руках вилку с огромным пельменем, выбежал шустрый, энергичный, небольшого роста мужчина.

Ага! Значит, вот это чудо и есть Серега, о котором три года подряд и взахлеб рассказывала Людмила! Н-н-да! Ну и дела! Неужели она и вправду думает, что у меня с ним может что-нибудь получиться? Маленький, лысенький, плюгавенький, да еще и старый! «Маленький, маленький, - вертелась назойливая мысль, - сам маленький, и все у него маленькое», - мысленно язвила я.

- Ты пельмень-то сначала доешь, - как-то по-доброму смеясь, сказала Людмила.

- Угу, - буркнул «жених» и послушно удалился.

Мы прошли в комнату. Я искренне злилась на себя за то, что согласилась на эту аферу. Да! Я мечтала о мужчине, о любви. Но на моем пути попадались алкоголики, проходимцы, тунеядцы, которые умудрялись обидеть и оскорбить меня, да еще и потом заставить думать, что я сама во всем виновата. Мои бывшие мужчины унижениями и оскорблениями пытались научить меня полюбить себя, а я этого не понимала, бескорыстно жертвуя собою, пытаясь во всем угодить очередному проходимцу. Неудивительно, что моя личная жизнь не складывалась. И вот на моем пути появился очередной экземпляр.

Сергей оказался интересным человеком, умеющим рассказать захватывающую историю и смешной анекдот, спеть восхитительную песню о любви, аккомпанируя себе на гитаре.

Часы уже пробили полночь. Дети давно ушли спать. Людмила с Александром тоже удалились. А я сидела и слушала забавные рассказы Сереги. Он говорил, не останавливаясь, - о людях, о музыке, о спорте, а я даже и не пыталась его перебивать и, к своему удивлению, чувствовала, как проникаюсь к этому человеку симпатией.

Утром Серега вызвался проводить меня на поезд. Он легко взгромоздил на свои мощные плечи мою неподъемную сумку, и мы отправились на вокзал. Разговора не получалось, и мы молчали, не зная, что сказать друг другу. Вдруг совсем неожиданно Серега спросил:

- Замуж-то за меня пойдешь?

Я нисколько не удивилась этому вопросу едва знакомого мне человека. Напротив, будто бы этих слов я только и ждала. Я подняла на него глаза. Его лицо не выражало никаких эмоций.

- Что? Вот так сразу и замуж? – спокойно уточнила я.

- А чего тянуть-то? - так же спокойно ответил он.

- У меня есть время подумать?

- Думай¸- сказал он.

Больше мы эту тему не обсуждали. Разговор сделался оживленным. Сергей дурачился, как мог, стараясь меня рассмешить и корча смешные рожицы. А перед прибытием поезда купил красочный женский журнал и торжественно мне вручил.

- Чтобы доехала быстрее! – пояснил он.

39

О чем я думала, когда тронулся поезд? Скорее, ни о чем и обо всем сразу. Я просто улыбалась. Я уже приняла решение и точно знала, что ответ будет положительным. На это у меня было две причины: во-первых, я не хотела жить с семьей, и мне необходимо было срочно решать вопрос с жильем. Я уже подумывала о том, чтобы снять комнату, и в этот самый момент последовало предложение о замужестве. «В жизни все приходит вовремя!» - подумала я. Вторая причина была банальна: я устала жить одна. Мне было двадцать шесть лет, и мне так хотелось любви!

Сергей меня устраивал. Он старше на тринадцать лет, а я всегда мечтала о солидном мужчине «в возрасте». Со сверстниками мне всегда было скучно и неинтересно. Сергей мне казался мудрым человеком. Он не курит, не употребляет спиртных напитков. Памятуя об отношениях с Юрой, я была счастлива равнодушию Сергея  к алкоголю.

40

Серега звонил мне каждый день. Мы болтали о всякой ерунде, смеялись и шутили. Он не говорил о любви. Но меня это не смущало: я грезила о счастливой семейной жизни и была уверена, что у меня все обязательно получится.

Через две недели Сергей позвонил и сказал, что снял квартиру и ждет меня. Я была счастлива! Вмиг собрав вещи, я села в поезд и уехала.

Сергей встретил меня, и мы отправились на квартиру. Когда он открыл дверь, и я вошла, мое лицо стало медленно белеть от ужаса. Я оперлась на какую – то деревяшку, претендовавшую на роль тумбочки, чтобы не упасть. Обои единственной комнаты грязными клочьями свисали со стен, а там, где их и вовсе не было, выглядывала известка иссиня-серого цвета. С потолка, будто дождь, свисало бесчисленное множество паутин. На полу всюду валялись старые пожелтевшие газеты и журналы. В углу стоял допотопного происхождения диван, который, казалось, от одного только взгляда готов издавать истеричные, возмущенные скрипы. Рядом водворился, не разваливаясь каким-то неведомым чудом, перекошенный шкаф с синими разводами на стеклах и многослойной пылью. Посреди кухни стояла покосившаяся трехногая тумбочка, по которой расхаживали мыши и тараканы, перемещаясь на стены и на потолок, словно варварское нашествие. И встав посреди всего этого ужаса Сергей беззаботно выложил из пакета пачку пельменей, весело добавив:

- Сейчас ужинать будем!

Заметив гримасу отвращения на моем лице, он спросил:

- Тебе не понравилась квартира?

Я молчала, проклиная тот день, когда я согласилась вот так легко, будто в омут с головой, приехать к незнакомому старому дядьке, неизвестно куда и неизвестно зачем. Мне хотелось бежать. От Сергея. От себя. От всего на свете. Но бежать было некуда. За окном стояла темная непроглядная ночь. Ночь в чужом, не знакомом мне городе.

Вместо постельного белья, по всей длине скрипучего, видавшего виды дивана, валялся спальный, тоже видавший виды мешок. Едва сдерживая слезы, я впихнулась в него, стараясь не касаться грязного дивана. Сергей лег рядом, не раздеваясь. Повисла пауза. Я ждала, когда он начнет ласкать меня, скажет добрые нежные милые слова. Но он лежал, как истукан, видимо, не собираясь проявлять ко мне никакого внимания. Тогда я сама придвинулась к нему и прижалась всем телом. Это подействовало и Сергей легонько и как-то уж совсем неуверенно, по-детски обнял меня. Я потянулась к его лицу и коснулась губ. Но мой романтичный настрой быстро исчез: губы Сергея были неживыми и неподвижными. Я не почувствовала отвращения. Только он совсем не умел целоваться! «Странно, - подумала я, - мужику за сорок, а он до сих пор этому не научился!»

Смущаясь, Сергей запустил руку под мою пижаму, несмело нащупал грудь и начал ласкать, неумело и робко. Соскучившись по мужским объятиям, я только этого и ждала. Ловко сбросив с себя пижаму, я стянула с него рубашку, расстегнула ширинку и залезла рукой внутрь. Сергей притянул меня к себе так сильно, что я вскрикнула от боли. Он целовал мое лицо, руки, губы, гладил с нежностью и, вместе с тем, настойчиво, мое упругое молодое тело. Я была настолько возбуждена, что не могла больше терпеть сладкой истомы. Всем своим существом я прижалась к нему, предвкушая бурную развязку. Но неожиданно Сергей меня оттолкнул. Я тупо уставилась на него.

- Ты чего? А дальше?

- Дальше не буду, - немного резковато ответил он.

- Как это? – удивилась я.

- Не буду, и все! – парировал Сергей.

И тут меня осенило. Конечно же, как я раньше об этом не подумала? В один миг вспомнились рассказы Людмилы о том, что Сергей никогда не был женат, что он никогда не имел любовниц и всегда отказывался знакомиться с женщинами, с которыми можно было бы завязать интимные отношения. Представительниц слабого пола, желающих с ним познакомиться, было пруд пруди. Порядочный, непьющий мужчина, умеющий разговорить даже мертвого (именно так над ним подтрунивали коллеги, за его потрясающее умение общаться с людьми), да еще виртуозно и проникновенно поет песни о любви, да еще умеет говорить много приятных и ласковых слов! Ну и какая женщина сможет устоять перед идеалом? Вспомнила я и о том, как уже более опытные дамы, по рассказам Люды, откровенно пытались его соблазнить, но он не поддавался никаким провокациям, словно был не живой человек, а бездушная машина.

- У тебя никогда не было женщин? – спросила я.

- Не было, - тихо ответил Сергей, отвернулся к стенке и…уснул!

Что я тогда почувствовала? Разочарование, горечь, боль, и... какой-то истеричный смех со стороны.  Ну вот. Так жаждала мужской ласки, тепла, любви. И опять не судьба! Очередной мужчина поступает со мной не по-мужски. Судьба никогда не баловала меня. Вот и сейчас все надежды на счастье рухнули в один миг. Да, я умолчала о том, что и у меня не было мужчин, и тем самым еще больше навредила себе. Быть может, если бы он знал, что я девственница, то вел бы себя иначе? Но смелости не хватило, чтобы открыться, признаться, заявить о себе. Надо бежать отсюда!  Из этой съемной квартиры, из этого города, который встретил меня неприветливо и был для меня чужим. Надо срочно уйти от этого мужчины, которого я ошибочно приняла за героя. Герой, увы, оказался проходимцем. Но куда идти? В этом городе я не знала ни одной души, а возвращаться в дом матери категорически не хотела. Да и как бы я объяснила свое возвращение? Мужчина, к которому я уехала, оказался не мужчиной? Позорище! Стыдоба! В один миг жизнь показалась пустой и бессмысленной. Я почувствовала непреодолимую слабость и поняла, что смертельно устала. Больше не осталось сил бороться и сопротивляться обстоятельствам. Пусть будет все так, как есть! Каждое движение, каждая мысль причиняли невыносимую боль. Я решила  плыть по течению, пока оно не вынесет меня в нужное русло.

41

Несколько дней спустя мы с Сергеем переехали в другую квартиру, которая была полной противоположностью прежней. Светлая, чистенькая, аккуратно выбеленная и выкрашенная квартира казалась мне чудесным сказочным уголком. Впервые за эти дни, прожитые с Сергеем, я вздохнула спокойно.

Моя жизнь плыла по течению, монотонно и однообразно. Я устроилась преподавать музыку в школу. Работа была совсем безрадостной, но и без огорчений. Сергей уходил на работу рано утром и приходил поздно вечером, поедал приготовленный мною ужин и усаживался за вечерний просмотр телепередач. А когда наступала ночь, он поворачивался ко мне спиной, и через полторы минуты я уже слушала его мощный храп.

Сначала я ждала: вот сейчас он повернется, скажет, что безумно влюблен в меня, нежно приласкает и начнет покрывать страстными поцелуями мое молодое, жаждущее любви, тело. Но, увы, очень скоро я поняла, что жарких объятий и страстных поцелуев  не дождусь никогда. Сергей обращался со мной, как с сестрой, а иногда и как с маленьким неразумным ребенком. Он чмокал меня в щечку и сладко засыпал, он брал меня за руки, но при этом тупо пялился в телевизор, он задавал мне вопросы и никогда не слушал моих ответов. Я молчала, все же, надеясь, что он ко мне привыкнет и научится видеть во мне женщину. Но вскоре начались скандалы. Ощущая себя ненужной, понимая, что Сергей меня использует, я становилась нервной и раздражительной. Я часто плакала без причины, обижалась по пустякам и отказывалась верить, что в очередной раз моя жизнь рвется в мелкие клочья. Сердце ныло от боли. Я уже не видела в Сергее того обаяния, которым он очаровал меня при первой встрече. Меня пугало, что с каждым днем я все сильнее и сильнее ненавидела его за лицемерие и равнодушие. Но от мысли, что придется вернуться в дом матери, мне становилось еще хуже. Круг замкнулся. Нужно было смириться и принять Сергея именно таким, каким он был. Ведь не все так плохо, утешала я себя. Он производил впечатление благородного рыцаря, (если не брать во внимание ночи), потакал всем капризам, никогда и ни за что не ругал и не повышал голоса. В те редкие моменты, когда у него появлялись время и желание, он учил меня петь. Вечерами мы ходили на прогулки, встречая на своем пути неимоверное количество приятелей и друзей Сергея. В такие моменты он, нежно обняв меня за плечи, с гордостью в голосе заявлял: «Познакомьтесь! Это моя жена!»  В эти минуты я искренне поражалась тому, как начинает светиться его лицо, как он гордится тем, что у него молодая красивая жена и как ему важно, чтобы все его знакомые и друзья знали: он женился! Я неоднократно замечала, что женщины, знакомые с ним еще до моего появления, смотрели на меня с завистью и с большим интересом, а некоторые, не стесняясь и не смущаясь, разглядывали в упор, как музейный экспонат. Я не понимала, почему все-таки Сергей, пользующийся успехом у такого количества женщин, так и не сделал ни одной из них предложения руки и сердца? Почему он не вступал в интимные отношения, имея при этом огромное количество шансов и возможностей? И почему, наконец, женившись на молодой красивой женщине, он даже не пытался сделать ее счастливой?

Наша жизнь с Сергеем шла, как две параллельные прямые. Удивительно, но занимаясь и увлекаясь одним и тем же, мы вечерами  знали, о чем разговаривать. Каждый занимался своими делами, не обращая внимания на другого. Иногда, указывая на телевизор, я с горечью говорила:

- Ты своего «друга» любишь больше, чем меня!

Сергей никак не реагировал и продолжал демонстративно пялиться в голубой экран.

- А если я надену противогаз, ты заметишь? – возмущалась я.

- Ну, что ты выдумываешь? – отмахивался он от меня, как от назойливой мухи.

Со временем Сергей меня стал игнорировать. Он не обращал никакого внимания на мои недовольства и претензии, переходящие в истерики. Он никогда не отвечал грубостью на мою грубость. Он вообще никогда и ничего мне не отвечал. С каждым днем мои нервы расшатывались все сильнее и сильнее. Но, к счастью, в моей жизни появилось серьезное и приносящее хороший доход увлечение. Я начала вести свадьбы и получала от этого занятия неземное удовольствие. Все свои нереализованные чувства, эмоции, нерастраченную энергию я выплескивала на благодарную публику. У меня здорово получалось. И осознание того, что хоть в какой-то сфере жизни у меня есть просвет, спасало меня от нервных срывов. Я выходила на сцену и отдавала себя полностью, без остатка.

Появилось много знакомых и поклонников. Я встречалась с мужчинами, но дальше посиделок в кафе дело не шло. Все время что-то останавливало меня от продолжения, что-то смущало. Возможно, страх признаться очередному поклоннику, что у меня никогда не было интимных отношений, и что у меня все в первый раз.

Но случай помог мне. Однажды, открыв страницу с объявлениями, я прочла: «Мужчина средних лет познакомится с девственницей для приятного времяпровождения». Я позвонила, и мы встретились вечером, на остановке, возле местного Храма.

Мужчина средних лет, по имени Виктор, оказался владельцем черного БМВ. В назначенный час машина подъехала к остановке, дверь открылась и я увидела худощавого темноволосого человека, невысокого роста. Открыв дверь, он кивнул, и я села в его шикарный автомобиль.

- Может, сразу в Церковь? – пошутил он.

- Сразу – не надо! – ответила я.

Виктор внимательно посмотрел на меня. Я сидела, не шевелясь, потеряв от волнения, дар речи. Он прикоснулся к моей серой шапке.

- Волосы короткие?

- Короткие, - подтвердила я.

- Будем отращивать, - ответил он. – Скажи, а как получилась, что дожив до двадцати восьми лет, ты до сих пор девственница?

- Не знаю, - честно ответила я. – А почему тебя интересуют именно «девочки»?

- Мне так нравится. Давай репетировать!

Он придвинулся ближе и опустил руку между моих ног.

- Там мокро? – спросил он.

- Даааа, - простонала я. Было приятно и волнительно.

- Это хорошо, - удовлетворенно кивнул он.

Мы договорились встретиться через два дня в гостинице.

Гостиничный номер оказался скромным, но чистым и аккуратным. Широкая кровать была заправлена стареньким накрахмаленным покрывалом. Небольшой телевизор одиноко стоял в углу на деревянной тумбочке.

Я сняла дубленку, небрежно бросив ее на единственный стул, и бессильно опустилась на кровать.

- Что с тобой? – спросил Виктор.

- Меня трясет! – коротко ответила я.

- Ну, посидим, чаю попьем, да обратно поедем, - невозмутимо сказал Виктор.

- Нет, - отрезала я. – Я очень хочу, чтобы это произошло.

- Вот и молодец! Ты, наконец, узнаешь, что значит любить мужчину, быть с ним, ласкать его.

Он придвинулся ближе и повалил меня на кровать. Быстро стянул с меня остававшуюся одежду, еще быстрее разделся сам и жадно вцепился губами в мою грудь, словно, голодный младенец. Он оттягивал сосок и впивался в грудь с новой силой. Я вскрикнула от боли, но он не обратил никакого внимания. Делал он все быстро, рывками, будто отрывал куски мяса. Потом он дернулся и резко опустился между ног. Это гораздо больше мне понравилось, и я тихо застонала. Видимо, решив, что я вполне «готова», Виктор с силой навалился на меня и попытался войти. Я почувствовала резкую нестерпимую боль и закричала.

- Сейчас, сейчас, - сказал торопливо он. – Потерпи еще чуть-чуть.

Он приподнялся на руках и с новой силой навалился.

- Больно, - обессиленная, простонала я.

- Знаю, - ответил он, - но я не могу в тебя войти.

- Попробуй еще, пожалуйста, я потерплю, - еле слышно попросила я.

- Пойдем немного отдохнем, чаю выпьем, а потом продолжим, - проговорил он и направился в сторону стола.

Я последовала за ним и присела рядом. Он задумчиво курил, глядя куда-то вдаль.

- Почему не получается? Со мной что-то не так? – сгорая от стыда, тихо спросила я.

- Знаешь, когда-то, много лет назад, я ехал в поезде, и мы «схлестнулись» с одной миловидной девушкой. Она оказалась девственницей, но я узнал об этом только когда уже раздел ее. Я долго с ней возился, но ничего не смог сделать. Как потом выяснилось, у нее было какое-то неправильное расположение и ей делали операцию.

- Какую операцию? – не поняла я.

- Лишили девственности хирургическим путем, - нехотя пояснил он. – У тебя, наверное, то же самое.

«Ну, уж нет! Со мной такого не будет!» - подумала я.

Он докурил сигарету, и мы вернулись на «ложе любви». Все повторилось. Минуя губы, Виктор впился в мою грудь. Только теперь я уже не вскрикнула, боясь его оттолкнуть, а сжала зубы и терпела. Потом он опустился между ног. На этот раз ласки были немного длиннее, и я успела расслабиться. Появилось слабое, еле заметное желание.

- Раздвинь ноги пошире, - скомандовал он.

Я подчинилась. Под бедра он положил мне подушку. Снова навалился всем телом и снова наткнулся на преграду. Он делал неимоверные усилия. Наверное, для него это было «делом чести», очередной статуэткой в коллекции, и он старался сохранить свой имидж покорителя девственниц. Но, как он не старался, ничего не выходило. Совсем выбившись из сил, вспотевший и недовольный, он сказал:

- Ничего не выйдет! Одевайся, я отвезу тебя домой!

42

Машина катила по ровной гладкой дороге. Внутри было тепло, играла тихая ненавязчивая музыка. Виктор молчал, сосредоточенно глядя на дорогу, я тихо плакала от позора и обиды.

Он остановился там же, на остановке, возле Храма.

- Ты не переживай, - сказал он на прощанье, - обратись к врачу и тебе все быстро сделают.

На работе коллеги вглядывались в мой живот, ожидая моей беременности. Людмила постоянно спрашивала, не ждем ли мы «кого-нибудь»? Я молчала. Признаться в том, что я до сих пор девственница, а мужчина, с которым я живу – импотент, было для меня страшнее ядерной войны. Сергей делал вид, что ничего не происходит и на все мои вопросы по поводу рождения ребенка отвечал:

- Конечно, родим!

«От Святого Духа что-ли?» - мысленно язвила я. А вслух спрашивала:

- И каким образом мы это сделаем?

Он отмахивался и переводил разговор на другую тему.

После неудавшейся встречи с Виктором, я обратилась к гинекологу. Высокая, статная, красивая женщина средних лет внимательно посмотрела на меня недоуменным взглядом.

- Что, так и ни разу не было?

- Нет, - тихо ответила я.

- Раздевайтесь, - скомандовала она.

Внимательно осмотрев, доктор вынесла приговор:

- Неправильное расположение влагалища. Надо резать.

Но я была даже рада. Отдаться еще раз мужчине, после тех мучений и боли, которые я вынесла от Виктора, я бы не согласилась ни за какие деньги. Пусть уж лучше режут.

В клинике я оказалась на следующий день. Сергею я сказала, что простыла и необходимо пройти курс лечения. Он никак не отреагировал, а в душе скорее всего обрадовался возможности хоть неделю пожить спокойно и без меня.

В больнице меня еще раз осмотрела та же врач, пригласив на осмотр студентов. Несколько пар глаз уставились между раздвинутых мной ног, с интересом наблюдая за действиями доктора и их же преподавателя.

- Надо прийти на операцию, - смеясь сказала одна из студенток рядом стоящей с ней девушке.

- Во веселуха! – ответила та. – Надо не пропустить это событие!

Я лежала в кресле, униженная и опозоренная, мечтая о том, чтобы этот осмотр быстрее закончился, чтобы мне сделали операцию, чтобы я, наконец, стала женщиной и могла встречаться с молодыми людьми, как все.

В своих мечтах я была услышана и операцию мне назначили на следующий день. Вечером сделали клизму, побрили лобок и сказали, чтобы ничего не ела. А утром две медсестры отвезли меня в операционный бокс и оставили перед входом в операционную. То ли от холода, то ли от страха меня бил сильный озноб и как в бреду я повторяла: «Богородице Дево, радуйся!» Потом меня уложили на стол. Я подозрительно посмотрела на доктора, который проворно суетился возле моих раздвинутых ног. Словно прочитав мои мысли, он строго сказал:

- Пока наркоз не подействует, ничего делать не будем! Успокойся!

Но тут же я почувствовала, как в мою руку вошла игла. Голова закружилась, и я на бешеной скорости полетела темными коридорами.

Очнулась я уже в палате, от тупой ноющей боли.

- Ну, вот, все закончилось, - сказал доктор, - вынимая тампон из влагалища. – Теперь можешь встречаться с мужчинами, препятствия устранены.

- Спасибо, - шепнула я, и закрыла глаза.

Все будет хорошо. Я соблазню Сергея. Мы будем проводить с ним прекрасные романтические ночи. Все наладится, и у меня начнется другая жизнь. Я встречу на своем пути много мужчин, которым подарю себя: щедро и без остатка.

Сергей встретил меня также, как и проводил, без особых эмоций и любезностей. Вопреки моим ожиданиям и позитивному настрою, в моей жизни ничего не менялось. Сергей, как и прежде, оставался равнодушным и безразличным. Все мои попытки его соблазнить, безнадежно терпели поражение. Все чаще и чаще нервы не выдерживали, и я устраивала Сергею истерики. Ложиться в постель с мужчиной, который не обращал на меня никакого внимания и не проявлял никаких чувств и эмоций, оказалось невыносимой пыткой. После операции во мне проснулась женщина, и сильное желание страсти поглощало меня всю, без остатка. После скандалов, в слезах, я собирала вещи и клялась, что завтра же уйду от него. Но утром, открывая глаза, я видела Сергея, старательно выкладывающего мои вещи обратно в шифоньер. Все возвращалось на круги своя. Я не решалась порвать с ним отношения. Мне по-прежнему было некуда и не к кому идти.

Не знаю, сколько бы все это продолжалось, сколько времени я бы еще смогла жить с «не мужчиной», если бы однажды, умываясь перед сном, я не нащупала у себя на шее маленькую шишечку.

- Сергей! – крикнула я.

- Чего тебе? – нехотя отозвался он, с трудом отрываясь от телевизора.

- Смотри! У меня какая – то шишка! – в моем голосе улавливались ноты страха.

- Продуло, видимо, - равнодушно сказал Сергей, приблизившись ко мне. – Говорил тебе: не сиди на сквозняке! Ладно, - видя мое недоуменное лицо, уже ласковее заговорил Сергей, - завтра в аптеке куплю тебе мазь.

Мазь не помогала. Я тянула с обращением к врачу. «Некогда!» - говорила я себе. Но под этим «некогда» крылся панический страх, предчувствие чего-то очень страшного и неизбежного. Что-то мне подсказывало, что, обратившись к врачу, я кардинально изменю свою жизнь, поверну ее на сто восемьдесят градусов и, увы, не в лучшую сторону.

В эти дни меня полностью поглощала сцена. Шикарным блеском праздников, ярким светом, разноцветной мишурой, я прикрывала тревогу и боль, успевшие прочно поселиться в моей душе.

Тот день я помнила четко и ясно. Вот доктор опускает глаза, вынося свой неутешительный приговор. Вот я выхожу из больницы. Взгляд остановился на деревьях. Они показались мне такими красивыми и совершенными. Почему никогда раньше я не любовалась этой идеальной красотой?

Солнце светило ярко, и я ощутила, как оно бережно обволакивает меня своим теплом, согревая мое озябшее тело. Но после минутного восторга совершенной природой, яркого всплеска, вспышки, я тупо уставилась в одну точку. Время остановилось, замерло в оцепенении, боясь потревожить мое раненное сердце. Тогда я еще не знала, что этот страшный приговор был только началом всех моих несчастий.

Я посмотрела на свои руки. Они безжалостно мяли какой-то клочок бумаги. Это было направление на лечение. Это было начало конца.

Помню, как я вышвырнула листок в первую попавшуюся урну, села в автобус и приехала домой. Открывая дверь, я услышала истошный звук разрывающегося телефона, охрипшего от долгих гудков. Взяла трубку. Послышался голос Сергея. Он никогда мне не звонил. Но в этот день почему-то вспомнил о моем существовании.

- Привет! – сказал он.

- Сергей, - глухим голосом отозвалась я, - мне поставили рак!

Последовало молчание, длившееся вечность. Банальные утешения, вроде того, что «все будет хорошо»! Потом провал и глубокое забытье.

43

С этого момента начались тяжелые будни. Мое самочувствие ухудшалось с каждым днем., И без того не идеальные отношения с Сергеем разваливались на глазах. Позже я узнаю, что не последнюю роль в развале наших отношений сыграла моя свекровь Раиса Ивановна. Каждый вечер, звоня своему сорокалетнему лысенькому «сынулечке», который был от нее зависим, и послушно выполнял все ее указания, убеждала его расстаться с «этой обреченной», т.е. со мной.

- Зачем она тебе? Ведь она не то что ребенка тебе родить, она и сама-то года не протянет!

Жизнь, тем не менее, продолжалась. Но с каждым днем мне все тяжелее становилось ходить на работу. К тому же я училась уже на пятом курсе и писала дипломную работу. Однажды, придя как обычно на урок, я поняла, что не смогу больше провести ни одного занятия. Мне было отвратительно плохо. Раздражали дети, коллектив, школа. Я вдруг задала себе вопрос: «Как могла я работать с детьми столько лет? Ведь я их терпеть не могу!» Дрожащей рукой написала я заявление об уходе. К тому моменту все уже были в курсе моих глобальных проблем, и никому даже в голову не пришло возражать. Заявление было подписано в тот же день: людей с проблемами у нас не любят!

Подсознательно я всегда тяготилась своей работой, но запрещала себе даже думать о переменах. Ведь могла же уйти работать туда, где нравится, но не хотела и боялась лишних хлопот и переживаний.

Есть такая притча о человеке, который все жизнь прожил в маленькой комнатушке, боясь открыть дверь, ведущую в другую комнату. И только после его смерти выяснилось, что в той, другой комнате было много золота, бриллиантов и прочих ценностей, которые должны были принести счастье, радость и мудрость этому человеку. Но он, увы, не воспользовался своим шансом.

Я тоже боялась открыть дверь и впустить в свою жизнь радость и новые ощущения. Только теперь, после ухода с нелюбимой работы, мне стало легко и комфортно, словно с моих плеч свалилась огромная глыба, душившая меня много лет.

- Я ушла с работы! - без предисловий заявила я Сергею.

- И что ты теперь будешь делать? – спросил он, равнодушно глядя на меня.

- Буду жить! – не растерявшись, ответила я.

Конечно же, я догадывалась, что Сергей этому заявлению не обрадуется. Не очень-то ему хотелось брать на себя мои проблемы. Зачем? Ведь у него же все так гладко и так здорово! Он прячется за спиной мнимой жены, рассказывая всем и вся, как ему безмерно повезло, что он женился на молодой и красивой женщине. Он не прилагает никаких усилий, чтобы сделать эту женщину счастливой. Зачем напрягаться? Ведь он счастлив! Разве этого не достаточно? Все прекрасно! А если что-то кого-то не устраивает – это его проблемы! Все шло так хорошо, и вдруг пришли перемены, нарушившие мирный уклад его жизни. Больная жена, да еще и безработная! Это уж слишком! А вдруг еще и лечение придется оплачивать?

Эту философию Сергея я знала наизусть. Но меня это нисколько не пугало. В том, что ни помощи, ни поддержки от него не дождешься, я и не сомневалась. Он не любит меня. Я не люблю его. Мне необходима его поддержка. Но вот незадача: я-то ему теперь совершенно не нужна. Здоровая и красивая была нужна. В качестве расписной ширмы. А когда ширма износилась, какой смысл ею прикрываться? Ее можно заменить на новую.

В наших отношениях всегда были трения и разногласия, начиная с самого первого дня совместной жизни. Но все конфликты мы решали дипломатично, договариваясь друг с другом. С момента моей болезни все изменилось. Мы кричали друг на друга, выискивая мозоль побольнее и давя на нее изо всех сил. Меня раздражало все вокруг, но самым сильным раздражителем был Сергей. Я не могла выносить его взглядов, жестов, слов, недоуменно спрашивая себя, как я вообще жила с ним целых три года?

Вскоре начались сильные боли. Падая на диван, и корчась в страшных судорогах, я кричала растерявшемуся Сергею:

- Где мои таблетки? Да принеси же ты, болван!

Я тупела от безумных болей, и единственным моим желанием было уснуть, наглотавшись обезболивающего, и проспать как можно большее время. Но сон всегда заканчивался, и я возвращалась в кошмарную реальность. Сергей меня никак не поддерживал и ничего не говорил. Лишь иногда, равнодушно глядя, как я кричу от очередного приступа боли, он коротко и несмело бросал:

- Может, в больницу?

- Да пошел ты, вместе с больницей! – скрипя зубами, отвечала я.

Именно в таком состоянии, глотая таблетку за таблеткой, я писала дипломную работу. Зарываясь с головой в огромном количестве книг, я на некоторое время забывала о своих болях и о том, что со мной происходит.

Чтобы не сойти с ума окончательно, я посещала психолога. В общем-то этого специалиста я начала посещать гораздо раньше, еще до болезни. Впервые я появилась на приеме по поводу проблем в отношениях с Сергеем. Моим специалистом была молодая женщина, моих лет. Она понравилась мне с самой первой встречи. Лена - так ее звали - была гармоничным и притягательным человеком, с большими серыми глазами и доброй улыбкой. Наши занятия проходили плодотворно и интересно: мне нравились ее методы работы, ей – мое огромное желание изменить себя.

Лена учила меня быть смелой, независимой, уверенной в себе женщиной. Я ей полностью доверяла, и постепенно становилась именно такой: смелой, независимой, уверенной. Эти перемены замечали все: друзья, знакомые, сокурсники. Лене удалось донести до моего сознания, что я  достойна уважения. На каждой консультации она вновь и вновь говорила, доказывала, убеждала, что я могу быть интересной, обаятельной, сексуальной и женственной. Я распрямила плечи, приподняла подбородок и начала смотреть на мир и окружающих людей без страха и с удовольствием.

Незаметно для нас обеих, наши отношения переросли в нечто большее, чем просто «психолог-клиент». Иногда мы встречались за чашкой кофе в буфете, что в том же здании, где был ее кабинет, и весело болтали о жизни. Часто я спрашивала совета по тому или иному поводу, и получала логичные и мудрые ответы. Впервые в моей жизни появился человек, который открыл передо мной другой мир, другие правила, другую жизнь - мир людей, идущих каждый своим путем и не мешающих друг другу на этих путях.

После того, как мне поставили диагноз рак, наша связь прервалась. Я молчала, не зная, как себя вести дальше, что говорить, как быть. Лена  молчала, возможно, тоже не зная, как себя вести дальше по отношению ко мне. Консультации прекратились, общение тоже. Я осталась совсем одна.

Теперь я вновь посещала психолога. Другого.

С Сергеем отношения благополучно катились под гору. Обстановка в доме накалялась с каждым днем. Порядочный и привыкший делать "все правильно и по совести", он не решался выгнать меня из дома. Да у него никогда бы не хватило ни смелости, ни характера для такого отчаянного поступка. Но мое присутствие мешало ему жить и дышать. Ему приходилось просыпаться ночами, когда я кричала от болей, искать таблетки, успокаивать. Он устал жить с «безнадежным больным» и начинал меня тихо ненавидеть. Даже не все любящие друг друга супруги проходят такое серьезное испытание, что уж говорить о нас! У нас, увы, не было ни любви, ни понимания, ни уважения друг к другу. Я это знала и понимала разумом. Но принять ситуацию сердцем и душой было тяжело.

В один из вечеров накопившиеся сполна отвращение и неприязнь вылились наружу, и мы серьезно поругались.

- Я тебе никогда не была нужна! Ты меня использовал! – в бешенстве кричала я.

- А я тебе нужен?! – в таком же бешенстве орал Сергей. – Ты меня никогда не любила! Тебе нужны богатые и холеные, с маникюром и педикюром первой свежести.

- Ничтожество! Я тебя ненавижу! Я не виновата, что ты не мужик!

- Да ты ничего не способна понять! Ты только орать умеешь!

Больше не было сил спорить. Взяв стул, я запустила его в Сергея. К моему разочарованию, Сергей увернулся, и стул пролетел мимо, врезавшись в диван. В бешенстве, я схватила телефон и изо всех сил бросила его на пол. Телефон разлетелся вдребезги, завывая жалобным стоном.

- Все! Больше не могу! – устало сказала я.

Меня раскачивало из стороны в сторону. Казалось, что мир, подобно телефону, разлетается на мелкие частички, они тают в бездне без остатка, и всюду стоит звон. Что-то сломалось внутри. Жизнь таяла на глазах, как мороженое на солнце. Не помня себя, лихорадочно хватаясь за стены, я вышла из квартиры. Спустившись по ступенькам, я оказалась на улице. Было темно и тихо. Лишь изредка вдалеке разносился смех подвыпивших молодых людей. Я стояла на крылечке, не зная, что делать дальше. Меня трясло, как в лихорадке, голова кружилась и, чтобы не упасть, я снова ухватилась за холодную стену. Время шло. Я стояла, не шевелясь. Изредка в подъезд входили люди, не обращая на меня никакого внимания. Сознание постепенно прояснялось, и я с ужасом начинала понимать, что идти мне некуда и не к кому. Вмиг перед глазами пролетела вся моя совместная жизнь с Сергеем и к горлу подкатила тошнота. Было противно и гадко. Я замерзла и хотела пить. Но обратного пути не было. Моя гордость не позволяла мне вернуться обратно. В этот миг я ненавидела Сергея. Я жалела лишь о том, что не попала в него стулом. Где-то в глубине души я надеялась, что он бросится за мной, догонит, горячо попросит не уходить. Или не попросит, а хотя бы  просто будет смотреть, как все понимающая собака, не в силах выдавить из себя два жалких слова. Мне нужен быть хоть кто-нибудь в этом мире. Пусть даже это жалкое существо. Но не было и его. Входная дверь застыла в неподвижности, не оставляя мне шанса.

Я медленно шла темной улицей. Есть черта, за которой все становится тусклым и безразличным, включая саму жизнь. Теперь мне было все равно, что со мной будет дальше. Я чувствовала только усталость и пустоту. На улице не горел ни один фонарь - их давно уничтожили местные малолетние отморозки. Изредка меня обгоняли прохожие, нечаянно где-то засидевшиеся допоздна и спешащие в свои уютные квартирки. Иногда встречались веселые компании, ведущие ночной образ жизни. Но мне совсем не было страшно. Не хотелось ни о чем думать. Я пыталась заставить себя размышлять, усиленно придумывая, к кому мне сейчас идти. Но мысли улетучивались, испарялись, покидали меня. Только теперь в полной мере я поняла, что у меня в этом городе нет никого, совсем никого, к кому можно прийти среди ночи и постучать в дверь. До меня дошло,  что все эти три года, проведенные с Сергеем, я не жила, а существовала, как вещь, как ходячая тряпичная кукла. Существовала, не задумываясь о жизни, равнодушно плывя по течению, в точности как, как и решила в ту, первую ночь, когда приехала к нему. Механически исполняла роли, которые требовала от меня общественная мораль, думала только о том, где заработать денег и как дожить до зарплаты. И вот теперь вся ужасающая картина моей никчемной жизни предстала перед моими глазами.

Не раздумывая, я села в первый попавшийся автобус, сразу почувствовав себя лучше и увереннее. Вечер был прохладным, и мои руки онемели от холода, но поняла я это только в автобусе. Я решила, что поеду к Людмиле: это был единственный возможный вариант. Я не очень хотела посвящать ее в свои проблемы, но выбирать не приходилось.

Я вышла из автобуса и медленно брела к ее дому. Меня обгоняли веселые компании. Вдруг откуда-то из темноты меня окликнул мужской голос.

- Девушка! Вам не страшно? По городу маньяк разгуливает, а Вы одна, в такое позднее время!

Я остановилась, пытаясь понять, откуда доносится голос. Равнодушно оглядевшись вокруг, я увидела светящиеся фары, и еле различимую человеческую фигуру внушительных размеров. Фигура приближалась, и мне даже стало интересно, что же будет дальше! В эти мгновения я не испытывала страха: любознательность и смертельная усталость взяли верх. Я увидела мужчину крепкого телосложения. В темноте его глаза горели, словно два карманных фонарика. Он подошел ко мне совсем близко и внимательно посмотрел.

- Вам плохо? – спросил незнакомец.

Я молчала, равнодушно уставившись вдаль.

- Вам нельзя здесь оставаться!

Осторожно, но уверенно, он направил меня в сторону светящихся фар. Я не сопротивлялась. Пройдя несколько шагов, я оступилась, и незнакомец легко, словно пушинку, подхватил меня на руки и направился к машине.

44

Машина катила по ночной и безупречной трассе,  и мне казалось, что мы вот-вот взлетим в небо. Мне было хорошо в шикарном удобном кресле, отороченном дорогим мехом. Теплый воздух понемногу согревал мое окаменевшее от холода тело. Мы ехали, не проронив ни слова. Два человека, встретившихся в темном переулке. Слова потеряли смысл.

Мужчина припарковал машину возле красивого многоэтажного здания. Я подняла глаза и увидела светящуюся надпись: гостиница «Солнечная». Он вышел из машины и открыл дверцу, помогая мне выйти. Мы направились в сторону здания. Я опиралась на руку случайного попутчика в своем никчемном жизненном пути, неуверенно переступая одну ступеньку за другой. Мы вошли в гостиницу. Незнакомец усадил меня в уютное мягкое кресло и удалился.

Такого великолепия я еще никогда не видела. Меня всюду окружали шикарные мягкие диваны и кресла с высокими спинками, зеркальные столики с аккуратными стопками красочных глянцевых журналов. Ярко играли искрами крашенного света декоративные фонтанчики. Распахнул свои сумрачные дали аквариум во всю стену с дивными, почти сказочными рыбками. Зеркальный потолок переливался множеством ярких лампочек. Посередине сияла огромная многоярусная люстра, отражая безупречный пол.

На миг мне показалось, что я попала в волшебное царство. И я -   не разочаровавшаяся в жизни женщина, а гордая королева на шикарном балу. Машинально я прикоснулась к аккуратному, словно игрушечному столику, будто проверяя, настоящий ли он? И убедившись в его подлинности, я откинула голову на спинку мягкого кресла и прикрыла глаза. Таинственная пучина затягивала меня в свое неведомое царство.

Из этого оцепенения меня вывело прикосновение руки к моему плечу. С трудом оторвавшись от сказочного мира, я открыла глаза. Незнакомец также легко, как и в первый раз, подхватил меня на руки и быстрыми шагами направился вверх по лестнице. Подойдя к одной их многочисленных комнат второго этажа, он легонько поставил меня на ноги и ключом открыл дверь. Передо мной предстала все та же сказочная картина: мягкие ковры, огромный диван, много зеркал. Больше я ничего не успела рассмотреть. В глазах потемнело, голова закружилась, и я безжизненным мешком рухнула в сильные мускулистые руки незнакомца.

45

Что такое сон? Тайны подсознания, маленькая смерть или просто биологическая необходимость? Как странно! Человек живет, размышляет, мыслит, творит, покоряет недоступные, на первый взгляд, вершины нелегкой жизни. И вдруг наступает момент, когда все проблемы, заботы, стремления растворяются в таинственной дымке, прекрасной, теплой, родной или наоборот - жуткой. Забывается все, и человек уходит в другой мир. Откуда все это? Какая неведомая сила уводит нас туда?

Эта ночь в незнакомой гостинице стала сущим кошмаром. Я металась из стороны в сторону, будто одержимая дьяволом. Страстно, в бреду, я хваталась изо всех сил за подушки, боясь провалиться в бездонную пропасть. Я размахивала руками и безжизненно их бросала на широкую кровать, задыхаясь, и шептала сухими губами какие-то молитвы. Передо мной мелькали чудные картины: оглушительно хохочущие тетки без возраста, бесформенные твари, разрывающие мое тело на части. Жуткие уродцы наступали на меня, отрывали мои руки, ноги, голову, безжалостно бросая фрагменты моего тела на землю и безумно хохоча. Вновь и вновь, в тысячный, миллионный раз я пыталась собрать себя в единое целое, но мои попытки были безуспешны.

Открыв глаза, я машинально дотронулась до своего тела. Все на месте! Какое счастье: это был всего лишь сон!

За окном было темно. Значит ли это, что уже ночь? Или еще ночь? Я не знала. Из полумрака выплыли мягкий диван, кресла, аккуратный столик, шикарные ковры и горящие свечи, бросающие таинственные блики на это сказочное великолепие. Я по-прежнему была одета в ту одежду, в которой сюда попала, лежала на белых простынях, укрытая теплым одеялом в накрахмаленным до  скрипа пододеяльником. В памяти всплыли оборванные картины: ссора с Сергеем, побег из дома, блуждание в ночном городе, странный, невесть откуда взявшийся незнакомец.

Я посмотрела в темный угол комнаты и увидела того самого незнакомца в кресле. Его глаза были полуоткрыты. Он дремал. Затем пошевелился, медленно встал, потянулся и направился в мою сторону. Я сжалась, не зная, чего ожидать. Все мои ночные подвиги смахнул, как дымку, естественный страх. Мужчина приблизился, опустился на мягкий пуфик возле кровати и стал молча разглядывать меня с таким видом, с каким разглядывают диковинный музейный экспонат.

- Вы кто? – не выдержав такого напора, спросила я.

- Мужчина, - также коротко ответил незнакомец.

Я лихорадочно пыталась вспомнить, как сюда попала? Почему? Зачем? Но череда событий обрывалась с момента, когда я села к нему в машину. Больше я ничего не помнила.

Я с откровенным изумлением смотрела на него. «Действительно, мужчина!» - подумала я. «В самом деле, Пятачок...», - пришли на помощь друзья детства из забытого вечность назад мультфильма. И я наконец-то расслабилась. 

Он был высокого роста и плотного телосложения, лет тридцати восьми-сорока от роду. Хотя я часто ошибалась с возрастом, незнакомцу вполне могло быть и пятьдесят. Главное, что привлекало в нем, - его лицо. Оно сразу меня чем-то зацепило, и я не могла оторвать от него взгляда. У него были потрясающие карие бездонные глаза, выдающие внимательное спокойствие и жизненный опыт, пухлые чувственные губы, нос немного с горбинкой, которая не только не портила его внешности, но, наоборот, добавляла еще больше привлекательности.

- Вадим. К Вашим услугам, - отрапортовал он.

- Простите! Наверное, это глупо и легкомысленно, но я ничего не помню. Была ночь, - сказала я, - я села к Вам в машину, а дальше полный провал! Почему опять ночь?

- Очень просто, - улыбнулся Вадим, - Вы спали ровно сутки!

- Сутки?! – почти выкрикнула я.

- Угу!

- И что? Я все это время спала и, и…все? – я почувствовала, как мое лицо покрывается красными пятнами.

- Не волнуйтесь! – успокоил он. – Если бы я и хотел чего-то, это было бы невозможно. Вы вчера походили на мертвеца из фильма ужасов, а я с мертвыми не имею отношений! – ехидно добавил он.

- Кошмар!!! – простонала я, готовая провалиться сквозь землю.

- Скорее всего, маленькая трагедия, - улыбнулся Вадим, показывая белые ровные зубы. – Но мы еще об этом поговорим. А пока я даю Вам ровно двадцать минут на утренний, т. е. вечерний, - поправился он, - туалет. Будем завтракать, обедать и ужинать одновременно. Надо же наверстать упущенное! – Он улыбнулся и вышел из номера, прикрыв за собой дверь.

Ошарашенная, я сидела на мягкой шикарной кровати, поджав под себя ноги, и тупо смотрела в одну точку. Иногда наступает такой период в жизни, когда с выкриком "гори оно все!" бросаешься в пропасть, а вместо отчаяния появляется любопытство: а что же будет дальше? И чем ближе ко дну, тем сильней непомерный интерес и нездоровая любознательность. Что же там дальше-то, в незнакомой пучине? И тогда ухватить частичку тайны. Только удается это, увы, не всем: разве мало вокруг сгоревших судеб?

Я подошла к зеркалу. На меня смотрела совсем незнакомая женщина. Лицо заметно осунулось, всегда ясные и выразительные глаза помутнели. Но скромное черное маленькое платьице смотрелось на моей хрупкой фигурке неплохо. Я достала из своей сумочки небольшую косметичку (эта привычка всегда носить с собой косметику не единожды меня выручала, вот и сейчас я мысленно поблагодарила себя за свою предусмотрительность) и впервые, за долгие месяцы с особым удовольствием принялась приводить себя в порядок.

Я уже наносила последние штрихи макияжа, когда дверь комнаты приоткрылась, и на пороге появился Вадим. Он внимательно, с нескрываемым любопытством посмотрел на меня и, прищурив карие глаза, произнес:

- Ты красавица!

Давно отвыкнув от мужских комплиментов, я на мгновение смутилась, но взяла себя в руки, искренне улыбнулась и ответила:

- Спасибо!

Вадим подал мне руку, и мы, не спеша, вышли из номера, смакуя и наслаждаясь каждым шагом.

- Куда мы идем? – спросила я.

- В ресторан, - ответил он.

Вадим выбрал столик в конце зала, рядом с небольшим фонтанчиком. Тихо играла музыка Морриконе. Официанты бесшумно и грациозно разносили заказы. К нам подошел обаятельный молодой человек, в красивой, красно-бело форме и подал меню. Я открыла внушительную папку, и странные, не привычные для меня названия блюд услужливо выстроились в шеренгу: кантонская утка, белоснежная треска с дольками томатов в конверте, рыба дорадо с листьями базилика и имбирем, стейк из лосося с чесночным соусом, осетрина на шампуре….

- Что будем заказывать? – оторвав взгляд от меню, спросил Вадим.

- Апельсиновый сок, - ответила я, и почему-то рассмеялась.

- Да, не густо, - тоже рассмеялся Вадим, - придется сделать заказ на свой вкус. Ты не против?

Такого изобилия на столе я не видела за всю свою прожитую жизнь. И за этим изобилием, сама того не замечая, рассказала Вадиму о своей жизни. Я не понимала, зачем излагаю подробные события, сокровенные эпизоды абсолютно чужому для меня человеку. То ли на душе наболело, и не было сил больше молчать, то ли этот мужчина был мне симпатичен и внушал доверие, а, может, и то, и другое... Мне казалось, что я была уже с ним когда-то знакома, и много лет спустя встретилась  вновь.

Он слушал внимательно, не перебивая и не задавая вопросов, медленно потягивая коктейль. Вдруг я остановилась, буквально на полуслове.

- Что такое? – спросил он.

- Не знаю, - рассеянно ответила я. – Зачем я тебе все это рассказываю? Глупо!

- Очень даже мудро!

- Ты издеваешься?

- Вовсе нет, - серьезно ответил он. – Тебе надо выговориться, а я благодарный слушатель! А, знаешь, - немного помолчав, заговорил он, - я ведь тоже сбежал из дома.

- Как это сбежал? – спросила я.

- Поругался с женой и сбежал от нее. Мне было невыносимо находиться с ней рядом. Я вышел на улицу, направился в сторону машины, чтобы проехаться по ночному городу, и увидел тебя.

- А ты всегда подбираешь заблудившихся женщин? – съязвила я.

- Только через одну, - отшутился он.

- Надо же, как бывает: два человека, поссорившись с благоверными, выбегают на улицу, и в свете луны сталкиваются друг с другом.

- Да тебе романы писать! – засмеялся Вадим и подал мне вазочку с фруктами.

46

Бывают ли необычные, волшебные эпизоды в жизни самых обычных людей? Если, да, то мне посчастливилось их прожить, почувствовать, окунуться в мир сказки с головой. Три самых счастливых, самых незабываемых дня! Воистину подарок судьбы! Я даже и не догадывалась о том, что есть на свете слова, от которых захватывает дух и раскрывается душа. Каждое прикосновение сильных и ласковых рук Вадима уносило меня в заоблачные дали. Я летела маленькой хрупкой птичкой по необъятной, щедрой Вселенной, ощущая себя мизерной частицей Великой и Всемогущей Силы. Я отдавалась мужчине, которого едва знала, как в последний раз, сгорая дотла и вновь возрождаясь из пепла. Для меня было все призрачным и иллюзорным: мужчина, в течение нескольких часов ставший для меня близким, гостиничный номер с мягкими диванами и роскошными коврами, напоминавшими мне ковер-самолет из сказки. Ресторан с причудливыми блюдами, которые приводили меня в полное замешательство. Но именно этот сказочный, неизвестный доселе мне мир возвращал меня к жизни, давая возможность почувствовать себя единственной, желанной и неповторимой. Пробуждаясь от поцелуев мужчины, подобно Спящей Красавице, я мгновенно попадала в Волшебное Королевство, садилась за стол и видела перед собой скатерть-самобранку. Я вновь училась радоваться жизни и жить в радости.

Увы, сказкам свойственно заканчиваться. В жизни тоже рано или поздно кончается один период, чтобы положить начало другому. Три дня с Вадимом пролетели, словно три часа, на бешеной, сумасшедшей скорости. Ни Вадим, ни я с того вечера в ресторане больше ни говорили о своих проблемах: мы наслаждались друг другом. Но каждый из нас понимал, что проблемы не исчезли, а просто передвинулись в будущее. Они остались. Они есть. Они ждут решения. Никто не хотел говорить о расставании: тревожить мир сказки проблемами – неслыханное кощунство!

47

Я проснулась рано. Еще ощущалась живительная прохлада уходящей ночи. Я отдернула шторы, чтобы впустить в комнату еще неокрепшие солнечные лучики. Вадим спал тем крепким беспробудным сном, который обычно бывает под утро. Я наклонилась к его лицу, чтобы ощутить на себе его теплое равномерное дыхание, чтобы вдохнуть его запах тела и запомнить каждую черточку его милого, необыкновенно красивого лица. За эти три дня Вадим сумел разбудить во мне женщину, заставив поверить в то, что я нежная, умная, красивая, сексуальная, а это значит, что я смогу добиться в жизни всего того, чего только  пожелаю.

Легкими поцелуями я одарила его лицо и осторожно, чтобы не потревожить его сон, отошла к столу. Взяв лист бумаги и карандаш, дрожащей и непослушной рукой написала:

«Милый Вадим! Благодарю тебя за волшебную сказку, которую ты мне подарил. До конца дней своих я буду молиться Господу, и воздавать Ему хвалу за это маленькое счастье, выпавшее на мою долю и похожее на выигрышный билет. Я буду помнить о тебе всегда. Будь счастлив. Прощай».

Взяв в руки туфли и сумочку и, бросив последний взгляд в сторону Вадима, я вышла в коридор, осторожно прикрыв за собой дверь.

Теперь я точно знала, что буду делать дальше.

48

Как всегда в доме было тихо и спокойно. Мирно тикали часы в такт моему сердцу. Я обвела взглядом комнату: здесь я жила почти три года и уже успела полюбить этот уютный уголок, созданный моими же руками. Здесь жили родные, для кого-то, возможно, не представляющие никакой ценности безделушки: маленькие аккуратные статуэтки, мягкие игрушки, фотография в рамочке, где я снята с Сергеем... - все это было для меня целым состоянием. Для окружающих мы с ним были идеальной парой, эталоном счастливой семейной жизни. Я и сама, взглянув на этот снимок, на миг поверила, что эти два человека с сияющими глазами - самые счастливые супруги во всем мире. Но увы, все это иллюзия, обман, красивая, но фальшивая картинка. Не было идеальной семьи, не было идеальных супружеских отношений. А были три года холода и пустоты.

Я бережно и с любовью упаковывала дорогие сердцу вещи. Нужно взять только самое необходимое, остальное пока не понадобится. «А, может, и вообще ничего не понадобится!» - с горечью подумала я. В последнее время я все чаще задавала себе вопрос: что дальше? Но страх мешал смотреть правде в глаза.  Я отбрасывала этот вопрос, как отбрасывают ненужную вещь. Я стремительно убегала от себя, от дурных мыслей, от жизненно важных вопросов, как убегают от проливного дождя.

- Где ты была? – раздался голос Сергея.

Он вошел очень тихо и некоторое время, вероятно, наблюдал за мной.

- Неважно, - глухим голосом ответила я. – Я ухожу!

Сергей молчал, изо всех сил пытаясь изобразить на своем лице удивление. Но ему это плохо удавалось. Я точно знала, что в глубине души он безмерно радуется моему уходу. Я ему не нужна! С самого начала нашей совместной жизни я была для него роскошной ширмой, за которой он успешно прятал свои пороки. А теперь, когда ширма износилась, истрепалась, она больше не нужна. Мне не было больно. Мне все равно. Я устала. Единственное, чего я хотела, это поскорее добраться до квартиры, которую я успела снять по дороге домой у очаровательной бабушки-одуванчика, и отдохнуть там от всего и от всех. Я безумно устала.

- Пока, - сказала я и, не дождавшись ответа, вышла из квартиры.

Возможно, я надеялась, что Сергей остановит меня, оградит от этого безумного поступка. Но он не остановил, не оградил. Он старательно закрыл за мной дверь на все замки.

«Еще целых три месяца! – с ужасом думала я. – Только бы дожить, только бы успеть получить диплом, а дальше… Да какая уже разница, что будет дальше?

Уж очень хотелось мне подержать в руках эту маленькую «корочку», к которой я шла целых пять долгих и одновременно коротких лет!

49

Три месяца, которых я так боялась, пролетели очень быстро и плодотворно. Я с воодушевлением погрузилась в написание дипломной работы. Теперь моим домом были библиотеки, моей отдушиной – кипы книг. Научная работа увлекала меня, позволяя забыть о реальности. Как собака-ищейка, я выискивала самые эксклюзивные материалы, успешно применяя их в своей работе. Новаторские идеи, неизвестно откуда, лились бурным потоком, и я еле успевала фиксировать разнообразную информацию, валившуюся на меня с нереально бешеной скоростью.

И только ночи напоминали мне о том, что со мной происходит. Дикие невыносимые боли не давали мне уснуть. Я грызла зубами подушку, свои руки, чтобы не закричать, боясь, что за ночные беспокойства хозяйка выгонит меня из квартиры. Сильные обезболивающие препараты снимали боль через раз. Как одержимая я глотала таблетку за таблеткой в надежде, что хоть на несколько часов сон избавит меня от страданий. Но чем больше препаратов я принимала, тем меньше они мне помогали.

Я похудела еще на несколько килограммов и выглядела неважно. Страха больше не было. Я перешла ту грань, до которой  беспокоятся и переживают, и теперь жила как в тумане, равнодушно наблюдая за своей жизнью со стороны.

Диплом я защитила с блеском, поразив комиссию редкими материалами и безупречным знанием своей темы. И настал долгожданный день, к которому я шла упорно и целенаправленно. Мне вручили диплом – новенький, аккуратный, «красный», еще пахнущий типографской краской. Взяв документ, я закрыла глаза, прислонившись лицом к «корочке» своего долгожданного счастья.

«Ну, теперь хоть потоп! – подумала я. – Спасибо Тебе, Господи, что позволил мне дожить до этого торжественного момента!»

Вечером я позвонила Сергею.

- Я получила диплом. «Красный»! – без предисловий заявила я.

- Поздравляю! Я за тебя очень рад! Как ты живешь?

- Не беспокойся, я завтра уезжаю, - устало ответила я.

- Куда?

В его голосе послышалось волнение. Или только послышалось?

- Пока - к маме, дальше – посмотрим, - тем же усталым голосом ответила я.

- Я желаю тебе удачи!

- Пожелай ее себе, несчастный пуп земли! – выпалила я. – И я с тобой еще не прощаюсь, завтра приду за вещами.

На следующее утро я проснулась рано. Наскоро оделась и вышла на улицу. Город еще только просыпался, вяло начиная свою деятельность. До дома теперь уже бывшего мужа было несколько остановок. На мгновение задумавшись, я все же решила пройтись пешком. «Пусть волнуется, мечется из угла в угол, - думала я. – Могу себе представить, как он боится, что я передумаю и никуда не поеду!»

С наслаждением вдыхая прохладу приветливого утра, я перешла площадь и свернула на улицу, по которой ходила несколько лет, изо дня в день, и где знала каждый дом, каждый кустик и каждую расщелину на дороге. Если бы мне пришлось идти с закрытыми глазами, я бы нисколько не растерялась и без труда бы нашла дом, в который направлялась.

Стоял конец июня с жаркими, утомительными днями. И утро – свежее, невинное, еще не тронутое солнцем, радовало меня возможностью надышаться вдоволь свежестью и прохладой. Я дышала медленно и глубоко, чтобы унять внезапно накатившее волнение. Сердце билось, готовое выскочить наружу, и шаги становились все быстрее. На мгновение я остановилась, чтобы успокоиться. Красные легкие брючки теперь свободно сидели на моем исхудавшем теле, обтягивающая кофточка невыгодно подчеркивала худые костлявые руки. Привычным движением я поправила волосы, заметно поредевшие и потускневшие, облизнула пересохшие губы. От быстрой ходьбы и неуправляемого волнения мне хотелось пить. Я осмотрелась вокруг и с удивлением обнаружила, что уже почти пришла. Медленно, считая шаги, я направилась к дому Сергея, поднялась по лестнице на четвертый этаж и позвонила в дверь.

- Ну, где ты ходишь, - суетился он, - скоро уже такси приедет.

- Пить хочу, - сказал я, не обращая внимания на его кудахтанье.

- Сейчас, сейчас, - еще больше суетился он, - может, чаю хочешь?

- Ага. – Я без сил рухнула на диван.

В комнате было грязно. Похоже, квартира не видела уборки с того момента, как я уехала от Сергея. Свои вещи я собрала заранее, распределив их по трем баулам необъятного размера, которые Сергей с трудом впихнул под круглый старинный стол, стоявший возле окна. Несмотря на грязь и многослойную пыль, в доме еще ощущалось мое присутствие. Шторы нежно-персикового цвета и кружевная тюль, преданные мне, все так же висели, охраняя дом от чужого глаза. Красочный календарь во всю стену, с изображением трех пуделей – белого, черного и абрикосового, - наполовину отклеился и угрюмо смотрел на хозяев безмолвными собачьими глазами. Мягкий плюшевый мишка и фигурка хотея одиноко пылились в углу.

Я медленно потягивала горячий ароматный чай, заботливо поданный Сергеем. Разглядывая его, я искренне не понимала, как могла столько времени находиться с ним рядом, под одной крышей. Я недооценила его способностей. Он всегда мне казался мягким, бесхарактерным, не способным принимать на себя ответственность. Но когда мы расстались, он всем рассказал, что наш развод был из-за моего нежелания иметь ребенка! Я была шокирована: мужчина, с которым у нас не было интимных отношений, заявляет о том, что я ему отказала в продолжение рода!

- Как ты мог? – кричала я, когда в прошлый раз приезжала за вещами. – Ты хоть понимаешь, что это подло? Ты хоть понимаешь, что прячешься за моей спиной?

Сергей молчал, опустив голову, как провинившийся школьник. Тогда он мне так ничего и не ответил.

В городе по поводу нашего расставания ползли гадкие отвратительные слухи. Казалось, что я купаюсь в бочке с навозом. Мне охотно рассказывали «добрые» люди, что Сергей увлекается мужчинами. Неожиданно для себя я узнала, что до того, как сделать мне предложение, он имел роман с другой женщиной, которая почему-то внезапно отказалась от отношений с ним, и тут сработал запасной вариант, то есть я. Признавать, что мной так цинично воспользовались, было больно и тяжело. Но отвратительнее всего было то, что Сергей позволял себе некорректно высказываться в мой адрес.

Впрочем, тогда мне было не до разборок с ним, поскольку на мою голову свалились проблемы в тысячу раз серьезнее и важнее.

Я часто спрашивала Сергея, как он может жить со мной на одной территории, на одном диване, и при этом никак на меня не реагировать? Он всегда отвечал, что я все придумываю, что у меня сложный и взбалмошный характер, и больше ни один мужчина в мире (кроме него, разумеется!) не выдержит жизни со мной. Все стрелы переводились на меня. Этот его примитивный психологический прием срабатывал на удивление успешно, и именно я ощущала себя виноватой во всем!

Как чувствительной и эмоциональной натуре, мне не хватало острых ощущений, непредвиденных ситуаций, сюрпризов. После операции у меня периодически все же появлялись мужчины, в которых я пыталась найти новые, еще неизведанные мною чувства. Но очередной любовник оказывался самым обыкновенным, таким же, как и все остальные. Мужчины, словно сговорившись, были нежными и приторно-ласковыми, а мне хотелось решительных, смелых, даже агрессивных. После встреч я чувствовала себя еще более опустошенной и одинокой. Свидания с любовниками растлевали мои душу и тело, а я не могла остановиться и, как остервенелая, гналась  за мистической личностью настоящего мужчины.

Знал ли Сергей о моих похождениях? Конечно! Но ни разу ни словом, ни жестом не упрекнул за это, что еще больше меня бесило и выводило из себя. Если бы он дал мне пощечину, наорал, оскорбил, мне было бы легче. Но он молчал, делая вид, что ничего не происходит. Его все устраивало. А то, что происходило со мной, его мало волновало, вернее, не волновало вообще.

От воспоминаний меня отвлек телефонный звонок.

- Алле! – громко и, как всегда четко ответил Сергей. – Да. Хорошо. Ждем. – Такси едет, - ласково сказал он, положил трубку и повернулся ко мне лицом.

Я встала и решительно направилась к столу, под которым стояли мои баулы – итог моей семейной жизни. «Это все, что останется мне на память!» - подумала я.

- Не трогай! – слегка оттолкнув меня, сказал Сергей. – Они тяжелые! Береги себя, пожалуйста, - нежно добавил он, заглянув мне в глаза, взял мою сумку, взвалил на плечи и вышел из квартиры.

Пока он таскал вещи, я внимательно наблюдала за ним. Мне – двадцать девять, ему уже сорок два. Он все такой же энергичный и шабутной, каким я встретила его почти три года назад. Он не красавец, но чертовски обаятелен. Волос на его голове давно не было, но именно его лысину я любила целовать в наши редкие с ним минуты нежности. Мне казалось, что его голова пахнет по-особенному. Этот запах сводил меня с ума.

Синие проницательные глаза смотрели на мир открыто, добродушно и слегка насмешливо. Лучистые морщинки вокруг глаз лишь только украшали их, подчеркивают ясный взгляд. Он нисколько не изменился – ни внешне, ни внутренне, но именно эти его качества – стабильность и постоянство - я больше всего не любила. С точностью до миллиметра можно было предсказать все его действия и поступки, реакции на определенные события, слова, эмоции. И от этого жизнь с этим мужчиной была пресной и скучной.

- Сядем на дорогу! – закончив таскать баулы, сказал Сергей.

- Сядем! – машинально ответила я.

Мы ехали по городу, который я так и не смогла полюбить. Я смотрела в окно на жилые дома, магазины, тротуары, деревья, мимо которых я проезжала много раз, но никаких сожалений оттого, что я видела все это в последний раз, не испытывала. Наоборот, я уже чувствовала дуновение свежего ветра в своей жизни, покорно отдаваясь его потоку. Сергей сидел впереди, и я со стороны могла наблюдать, как дергались его скулы, как напряглось лицо, как он внимательно и пристально смотрел куда-то вдаль.

Он молчал. Я многое бы отдала, чтобы узнать, о чем он думает, что чувствует именно сейчас. Но это было невозможно. Я никогда не понимала его, хоть и без труда могла предсказать все его действия, слова и жесты. Но это была всего лишь внешняя сторона, его маска. Внутренний мир Сергея для меня был покрыт мраком. «А что, если я сейчас скажу ему, что никуда не поеду, что всего лишь пошутила, и это был милый розыгрыш? – посетила мой измученный мозг шальная мысль. - Что с ним произойдет? Он упадет в обморок? С ним случится инфаркт? Он будет неистово кричать и биться о дверь такси головой?» Я пыталась предугадать развитие событий, но мне это плохо удавалось. Нет, я все же никогда его не понимала! Может, мне сейчас просто обидно от своей глупости – прожить с человеком, чья душа – потемки, три года и не увидеть в этих потемках за все эти три года ни зги! Не оттого ли я сейчас ищу пути оттянуть миг прощания, остановить время?..

Я совсем запуталась в своих мыслях, чувствах, в жизни. Еще недавно я лихорадочно торопила время, чтобы быстрее покинуть ненавистный мне город, а сейчас мечтаю эти последние мгновения в ненавистном городе продлить.

Машина подъехала к вокзалу. Я быстро выйдя из салона такси и оказалась в круговороте шумной суетящийся толпы. Я не любила вокзалов. Как только я появлялась на перроне, неприятный и давящий комок подкатывал к горлу, грозя задушить. Вот и сейчас этот комок, отвратительный и безобразный, разрастался внутри меня с невыносимо бешеной скоростью, вот-вот готовый вырваться наружу и замарать меня и все вокруг своими грязными липкими брызгами. Я отвернулась. Слезы душили меня, не давая возможности глотнуть свежего воздуха. Он не должен видеть меня плачущей! Я отошла к лоткам, торгующим тысячей ненужных мелочей, украдкой вытирая слезы, лившиеся ручьем. Я даже и не предполагала, что прощание будет таким тяжелым, жалея о том, что согласилась, чтобы Сергей поехал меня провожать. Мне было бы гораздо легче, если бы мы попрощались в нашей совместной квартире, и я бы незаметно растворилась в потоке суетливых улиц. А теперь мне необходимо играть сильную женщину, достойно прощающуюся со своим бывшим супругом.  Но я не смогла быть сильной и теперь пряталась за этими пестрыми, никому не нужными витринами.

Собравшись с силами, я подошла к Сергею, который охранял, как преданный пес, мой багаж.

- Как здесь стало красиво! – отводя в сторону заплаканные глаза, сказала я. – Сколько новых построек!

- Ты просто очень давно здесь не была! – ответил он.

- Холодно сегодня! – не слушая его, продолжала я нести чепуху.

- Просто тебя морозит!

Он снял пиджак и укутал меня, крепко обняв. Мы говорили на отвлеченные темы, чтобы не молчать, но разговора не получалось. Я плакала, Сергей волновался, нервно теребя воротник своего старенького поношенного пиджака.

Мы оба старались искусно скрыть боль расставания. Три года отношений, пусть не очень удачных, не могли исчезнуть без следа. Мы привыкли друг к другу, построили свой уклад жизни, пусть даже и немного странный, но имеющий право быть. Сергей струсил, но, скорее всего, сожалел о своей слабости. Так или иначе, мы были в одной лодке: и я, и он оставались в одиночестве.

Через несколько минут я сяду в поезд, и он умчит меня в неведомую даль, а Сергей окончательно растворится в суматохе вокзальной пестрой толпы и уйдет вместе с ней навсегда .

Я несмело поправляла волосы, упавшие на мои воспалившиеся от слез глаза. На его лице играли желваки, а глаза от напряжения налились кровью. Я сжимала зубы, из последних сил сдерживая рыдания.

Мне хотелось крикнуть «Я никуда не поеду!» Но слова предательски застряли в горле. А что, если я все-таки ему скажу, что все - морок, иллюзия, ошибка? – бился во мне безмолвный вопрос. – Что мы были не правы, и надо все вернуть на круги своя, исправить свои ошибки!.. Но я молчала, безжизненно проводя своей исхудалой рукой по измученному лицу.

Поезд осветил наши фигуры яркими фонарями и мы, вздрогнув от неожиданности, прижались друг к другу, словно защищаясь от надвигающейся опасности. В нервном порыве накативших чувств я взяла лицо Сергея двумя руками, внимательно посмотрела в его ясные глаза и ласково поцеловала в губы. Он, повинуясь нежности, ответил на поцелуй и мы слились, как две мелкие, но значимые частицы Вселенной. Другой мир открылся перед нами – безграничный, необъятный, манящий, неизведанный. Еще мгновение мы уже готовы отдаться этому миру, подчиниться его негласным правилам, но мгновение кончилось, а настойчивый оглушительный гудок окончательно вернул нас в реальность.

Я отдернула руки от рук Сергея и стремительно направилась к вагону. Он наблюдал за каждым моим шагом, жестом, движением. Я это чувствовала. Я это знала. Достала билет из сумочки, предъявила проводнику. Не без труда – слабость давала себя знать – поднялась на первую ступеньку. Немного помедлив, отдыхая и не решаясь оглядываться, я шагнула на вторую, третью и, наконец, исчезла в вагоне, оставив на перроне обломки не сбывшихся надежд на этот промозглый город, огрызки не выполненных им желаний и еле уловимый аромат цветочных духов.

Поезд дернулся, заскрипев многочисленными вагонами, похожими друг на друга, как близнецы. Сергей стоял, опустив плечи, пристально глядя, как пыхтящая машина отдаляется от него. Некоторое время я могла его видеть, потом ночь смахнула его и толпу, как веник смахивает конфетти, и воцарилась за окном. Поезд набрал ход и понесся в даль.

FUGATO

50

Я училась жить. С болью. В одиночестве. В ненавистном мне доме матери. Впрочем, теперь мне было все равно. Я плыла по течению, предоставив Высшим Силам решить мою участь. И они решили.

Все происходило как в тумане. Откуда – то появился Дэн, который приезжал навестить сестру раз в пятилетку.  Выяснилось, что его жена работает в Московской онкологической больнице. Потом Дэн исчез, взяв с меня слово, что я приеду на обследование. Слово дала, но никуда не поехала: перспектива общаться с Дэном меня не радовала. Я медленно угасала, с каждым днем теряя жизненные силы.

Однажды на пороге дома появился Святозар со своей подругой Ингой. Они дружили уже лет пять, но ни он, ни она, похоже, не спешили вступать в законные отношения. Инга мне не нравилась. Она жила в другом, не понятном мне мире. Холодная, корыстная и расчетливая, она не заморачивалась по поводу духовных и нравственных принципов. Это была тучная молодая женщина с грубым властным голосом. Большие голубые глаза смотрели на мир уверенно и нагло. Она не кушала после шести, занималась аэробикой, но ее фигуре почему-то это не помогало: Инга  безнадежно росла вширь.

Меня Инга ни во что не ставила и не считала нужным со мной здороваться. Но я особо не расстраивалась, предоставляя ей возможность вести себя так, как ей нравится. За глаза я называла ее Кралей, и от этого мне становилось весело. Ей это прозвище очень шло. Она ходила медленно и тяжело, переваливаясь из стороны в сторону, как мешок с сыпучим содержимым.

- Паспорт давай! – сказал мне Святозар.

- Зачем? – растерялась я.

- Дэн приказал отправить тебя немедленно в Москву!

- Зачем? – снова спросила я.

- Поедешь в больницу!

- Я никуда не поеду! – отрезала я.

- Тебе хотят помочь, а ты выпендриваешься, - прошипела Краля.

- А я никого не просила мне помогать! – вспылила я.

- Тихо, тихо, - предотвращая бабьи разборки, засуетился Святозар. – Ну, чего тебе стоит? Съездишь, Москву посмотришь, - уговаривал он меня. – Ты же никогда там не была! Ну, давай паспорт, - ласково сказал он.

На следующий день меня запихали в поезд и равнодушная, потерянная и уставшая, я отправилась в столицу.

Дэн встретил меня на вокзале.

- Какого черта ты меня вызвал? – без предисловий выпалила я.

- Тебе лечиться надо, дура! – ответил он в том же тоне.

- Сам дурак! – буркнула я.

Я уже жалела, что согласилась на эту безумную аферу. Москва мне жутко не понравилась с самого первого взгляда. Дэн, которого я терпеть не могла, меня раздражал. Пока мы добирались до жилища Дэна, я тупо задавала себе один и тот же вопрос: «Зачем я сюда приехала?»

На пороге появилась Аня, жена Дэна. Она была младше Дэна на четырнадцать лет, невысокого роста, худенькая, с большими темными глазами. Она не была красавицей, но кроткая и нежная, она излучала безмерное обаяние и привлекательность.

Дэн и Аня ютились в одной из темных комнат коммуналки, рассчитанной на пять семей. Общая кухня, общие душ и туалет, общий коридор, общие шум, гам и пьяная ругань. Комната не давала защиты от беспокойных и бесцеремонных соседей.

С Аней мы сразу подружились. Общение с ней стало своеобразной отдушиной. За несколько часов я успела рассказать ей о себе.

- Не переживай, - успокаивала она, - завтра сходим к доктору, он тебя посмотрит, …и все будет хорошо.

- Ты сама – то в это веришь? – спросила я.

Она ничего не ответила, но я и без слов поняла: не верит!

На следующее утро Аня встретила меня в больнице. Я была поражена. Она походила на маленький уютный город. Несколько многоэтажных корпусов, красивые аккуратные аллеи, скамейки, фонтаны. Не онкологическая больница, а сказка какая-то! Но внешность обманчива! За всей красотой и покоем скрывались человеческие страдания, боль, разбитые и разрушенные жизни множества людей. И еще самое страшное и загадочное явление – смерть.

Я вошла в кабинет. Доктором оказалась маленькая, хрупкая, но очень шустрая и проницательная женщина средних лет, Елена Николаевна.

- Садись, - сказала она и жестом указала на стул, стоявший недалеко от нее. – Рот открой!

Она заглянула в рот и в тот же миг отскочила от меня, как черт от ладана.

- Что?! – испуганно спросила я.

- У тебя какое образование? – не отвечая на мой вопрос, задала она свой.

- Высшее, - тихо ответила я и втянула голову в плечи. Я уже догадывалась, что меня ждет что-то очень страшное.

- А я думала, что ты из тундры! – резко сказала Елена Николаевна. – Ты почему не лечилась? Ты хоть знаешь о том, что ты разлагаешься на части? Ты хоть догадываешься, что у тебя перекрыто полгорла? – сыпала она вопросами.

Я молчала. Мне нечем было ей возразить. «Это конец!» - подумала я. Сложив голову на стол, я равнодушно смотрела куда – то вдаль. Сил не было. Хотелось убежать, исчезнуть, спрятаться, только бы не слышать строгого голоса доктора.

- Пойдем! – сказала она, хватая меня за руку.

Мы вышли из кабинета в коридор, где ожидала Аня.

- Быстро ее на обследование, - сказала Елена Николаевна Ане, кивнув в мою сторону.

- Меня не будут обследовать, - вырвалось вдруг у меня, - я же не москвичка!

Елена Николаевна лишь внимательно взглянула на меня и, подойдя к Ане вплотную, сказала:

- Срочно на обследование! Вы меня слышите?

- Да! Мы все сделаем, - ответила перепуганная Аня.

Я была уверена, что в этой знаменитой московской клинике никто мной заниматься не будет. В лучшем случае обследуют и отправят обратно домой, дав необходимые рекомендации. Но я ошиблась. На следующий день Аня позвонила мне и сказала, что меня кладут на обследование и лечение.

- Собирай вещи - и быстро в больницу, - сказала она и повесила трубку.

Я сидела на кровати, не в силах сдвинуться с места. Я не хотела идти в больницу. Я не хотела лечиться. Я ничего не хотела. Резкая боль пронзила все мое лицо, постепенно спускаясь ниже на шею и плечи. Я вытащила две таблетки, положила в рот и хлебнула большое количество воды. Таблетки проскочили внутрь, оставляя во рту неприятную горечь. Этот ритуал, питье обезболивающих таблеток, в последние месяцы стал автоматическим. Я, не задумываясь, глотала их горстями в надежде заглушить эти безумные, дикие боли. В те редкие моменты, когда боль утихала, я чувствовала себя самой счастливой на свете. Но такое состояние без боли посещало меня все реже и реже. Боль пожирала все мое существо, безжалостно заглатывая в свою ненасытную пасть, лишая мыслей, разума, чувств и желаний.

Я вдруг представила, как мои близкие и знакомые узнают о моей смерти, придут на похороны. Равнодушно постоят возле гроба, повздыхают: молодая, мол, еще была! «Послушайте! Еще меня любите, за то, что я умру!» - вдруг вспомнились строчки Марины Цветаевой. При жизни никто не любил, так, может, хоть мертвую полюбят? Но их любовь, наверное, будет уже не нужна. Я невольно подумала о Сергее. Будет ли он обо мне плакать? Закрыла глаза, я  представила его, стоящего у гроба, как всегда, равнодушного и спокойного. Нет, не будет! - ответила я сама себе. Никто обо мне плакать не будет! Забросают землей, наедятся на поминках и каждый побежит по своим делам, решать свои насущные проблемы. Плакать и вздыхать будет только ветер!

51

Вскоре, в который раз, началась моя новая жизнь – больничная. Моей соседкой по палате оказалась милая женщина лет шестидесяти. Это была дородная, очень крупная дама с длинной густой копной рыжих волос. Мягкая по характеру и безмерно добродушная, она рыдала по любому поводу и без повода. В отличие от меня, только начинавшей свой путь к выздоровлению, Татьяна уже успела пройти несколько кругов ада. Ей сделали сложную операцию, и еще предстояло пройти несколько курсов химиотерапии.

Нас наблюдала доктор Елена Михайловна, исключительно внимательная женщина тридцати пяти лет. Обходительная, умная, приветливая, она для каждого больного находила время и силы.

Когда были готовы результаты моего обследования, она пришла в палату и сказала, отводя глаза, что мой диагноз подтвердился: у меня рак. Скорее всего, она ожидала того, что я буду рыдать и биться об стену. Но я никак не отреагировала и абсолютно спокойно подписала все документы, которые требовалось подписать. К тому моменту у меня не было ни сил, ни желания оплакивать свою судьбу.

Эмоции проявились, когда Елена Михайловна начала осмотр Татьяны, попросив снять рубашку. Передо мной предстала ужасающая, леденящая душу картина: на левой стороне у Татьяны была полная шикарная грудь, а на правой – груди не было. Вместо груди зияло красное безобразное пятно, похожее на месиво. От такого зрелища у меня потемнело в глазах, и к горлу подкатила тошнота. Еще несколько секунд я смотрела на единственную грудь Татьяны, а потом выбежала из палаты и пулей влетела в туалет. Меня тошнило.

Перед началом лечения ко мне пришел врач-психотерапевт, обаятельная женщина средних лет. Она разговаривала ласково, убаюкивая и успокаивая мягким тембром своего голоса. Говорила она немного с акцентом, и это обстоятельство придавало еще больший шарм ее речи.

Она села ко мне на кровать так близко, что наши тела соприкоснулись друг с другом.

- Чего ты боишься? – спросила она.

- Волосы выпадут, и я буду страшной, как Баба Яга.

- Не переживай, волосы отрастут и довольно быстро, - заверила она. – Ты, главное, выздоравливай, все остальное – придет!

Тогда я даже не догадывалась, что выпадение волос самое безобидное из всего, что меня ожидало в будущем.

На следующий день мне была назначена химиотерапия. Что это такое, я представляла с трудом. Знала только, что от этого варварского лечения выпадают волосы, и сильно переживала по этому поводу. По больнице ходило много мужчин и женщин с лысыми головами. Они напоминали мне пришельцев с других планет, и от этого становилось не по себе. Страха смерти у меня не было, он растворился в тумане равнодушия и смиренного спокойствия. Мысли были где-то далеко. Я вдруг вспомнила себя маленькой девочкой, которая мечтала стать стюардессой. Небо меня всегда влекло. Вечерами, присев на порог небольшого балкона, я часами смотрела на звезды, любуясь ими, мечтая, загадывая желания. Мне нравилось придумывать необычные истории о жизни небесных звезд. Иногда мне казалось, что звезды отвечают на мои вопросы и даже пытаются мне помочь. В больнице я тоже каждый вечер смотрела на звезды, постепенно проступающие сквозь нити трасс, оставляемых самолетами, прося у них помощи и поддержки.

На мою шею повесили узкий длинный баллон, из которого непрерывно капали яды в мой организм. Предварительно во мне прорезали дырку, и вставили катетер. Именно через него и попадало лекарство, разрушая больные клетки, а заодно и здоровые!

В течение нескольких часов я ничего не чувствовала и уже начала думать о том, что «химия» не так страшна, как о ней рассказывали. Но к вечеру состояние резко ухудшилось: потемнело в глазах, появилась дрожь в теле, открылась сильная рвота. Яды начинали действовать. Всю ночь меня тошнило. Именно тогда я поняла, что значит «быть живым трупом». Я извивалась в постели от невыносимых болей и, из последних сил согнувшись пополам, снова и снова, беспомощно хватаясь за стены, шла в туалет, чтобы освободиться от душивших меня ядов. К утру, совсем измотанная и обессиленная, я заснула беспокойным сном.

Когда я открыла глаза, уже светило яркое солнце. Я лежала под капельницей. Из большого бутыля равномерно капала какая – то прозрачная жидкость. Я попыталась приподнять голову, но не смогла даже пошевелиться. Меня мутило. Все предметы двигались на бешеной скорости. Мне показалось, что я схожу с ума. К горлу опять подкатила тошнота.

- Меня тошнит, - сказала я, и не узнала своего голоса.

- Сейчас позову медсестру, - как в тумане прозвучал голос Татьяны.

Я поднималась все выше и выше, в невесомое воздушное пространство. Белые облака обволакивали легкой нежной дымкой, лаская и согревая. Я сливалась в единое целое с Вселенной. Ничего больше не существовало. Никого больше не существовало. Не существовало и меня: я превратилась в мизерную вселенскую частицу. Соприкасаясь со звездами, я летела по бесконечному невесомому пространству. Вдруг появился слабый, расплывчатый и еле уловимый образ моей давно ушедшей из жизни бабушки. Я всегда ее называла Лизонькой. Все такая же маленькая и хрупкая, в ситцевом платочке, она стояла в облаке яркого света и ласково смотрела на меня.

- Здравствуй, моя девочка! – сказала она.

- Лизонька! – вырвался крик, такой странный, что я не сразу поняла, что он мой. Мне хотелось обнять ее, прижаться к ней, положить свою голову, как в детстве, на ее хрупкое плечо. Но мои руки прошли сквозь воздух.

- Меня нет! Я всего лишь призрак! – услышала я ее голос.

- Значит, и меня тоже нет? – удивилась я.

- Тебя тоже нет…. Временно, - ответила она. – Расскажи, как твои дела?

- Рассталась с мужем, ушла с работы, серьезно заболела, а в остальном все хорошо! – и я заплакала.

- Не плачь, милая, не плачь, у тебя все будет хорошо!

- Лизонька, а можно я с тобой останусь? С тобой так хорошо!

- Нет! – резко ответила она. – Возвращайся, тебе пора!

Я стремительно обросла мутными, бледными "земными" вещами. Присмотревшись сквозь слезы, я увидела перед собой несколько докторов.

- А где Лизонька?

- С возвращением, - сказала Елена Михайловна, всматриваясь в меня и щупая пульс.

Я закрыла глаза. В непривлекательную реальность возвращаться совсем не хотелось. Всей душой, всем сердцем я тянулась обратно к Лизоньке. Мне хотелось еще раз пережить те чувства и ощущения, которые я испытала при встрече с ней. Ничего не получалось, я вернулась на Землю.

Мне казалось, что там, в другом мире, в другой жизни я была всего лишь миг. Но с того момента, как я впала в кому, прошло три дня.

- Три дня! – вскрикнула я от удивления. – Не может быть! Я была ТАМ всего десять минут!

-ТАМ – это где? – спросила Елена Михайловна.

- Далеко, - буркнула  я.

После того, как я открыла для себя этот ДРУГОЙ мир, что-то изменилось. Я вдруг стала воспринимать окружающее иначе. Теперь я точно знала, как иногда всего лишь один нежный взгляд, пожатие руки, банальное ласковое слово, могут кардинально изменить жизнь человека. Я всматривалась в глаза людей, подобно мне боровшихся со своей болезнью. Это были добрые, отзывчивые люди, не озлобившиеся на свою судьбу. У каждого из нас на прикроватной тумбочке стояли маленькие иконки. Видимо, тяжелые испытания заставляют всех без исключения пересмотреть свою жизнь, обратиться к Богу и к самому себе.

Мы много шутили, рассказывая вечерами друг другу анекдоты. И я невольно ловила себя на мысли, что в той, прошлой жизни, еще до болезни, никогда столько не смеялась и не умела радоваться маленьким незначительным пустячкам. Вскоре мы подружились с Татьяной.

- Я здесь уже давно, - рассказывала она. – Всякого насмотрелась. Но ничего. Все будет хорошо. Главное, верить.

К Татьяне приходило много людей, в основном персонал больницы. И неспроста. Когда-то она работала здесь буфетчицей, разносила по палатам еду для больных. Судя по тому бесчисленному количеству людей, которые ежедневно приходили ее навестить, она была необыкновенно добрым и отзывчивым человеком.

Теперь на месте Татьяны работала другая женщина, Алина, молодая и очень обаятельная. Каждый день, принося нам еду, она вдыхала в нас надежду, подбадривала. Я поражалась, откуда Алина берет силы улыбаться, шутить, дарить добро? Ведь то, что происходило в ее жизни, можно было смело приравнивать к фильму ужасов.

С мужем и ребенком она переехала из Киргизии. Жила в крохотной комнатке, которую ей выделила администрация больницы. Ребенок, очаровательный мальчик семи лет по имени Аскар, был серьезно болен и уже успел пережить клиническую смерть. Возможно, Алина и устроилась работать в больницу на «подсобные работы» ради ребенка. Ведь у нее было высшее образование и, поговаривали, что в Киргизии она была известным ученым-биологом.

Ее муж, не выдержав серьезных испытаний, которые ураганом свалились на их семью, ушел к другой женщине, более успешной и удачливой. Алина осталась в тесной комнатке с больным ребенком на руках и мизерной зарплатой буфетчицы.

- Жалко Алину, - невольно вырвалось у меня, когда за ней в очередной раз закрылась дверь.

- Да, много свалилось, всего и сразу. Но она сильная, выпутается!

- А ты, Татьяна, с кем живешь? – спросила я.

- С мужем, - не сразу ответила она. – Сын еще есть. Он живет отдельно, с женой. Сильно пьют. И муж пьет, только реже. Но если начинает пить, то надолго. Недели. Тогда это страшно.

- Страшно?

- Ну, да, страшно. Гоняется с топором, хочет убить. Я прячусь у соседей. Домой иду, когда спит. Когда не спит – опасно.

- А как ты узнаешь, что он заснул? – спросила я.

- Подойду к двери, послушаю. Если тишина и храп на весь дом, значит все в порядке, уснул.

- И ты с ним до сих пор не рассталась? – искренне удивилась я.

- Не рассталась, - с горечью сказала она, - всю жизнь мучаюсь.

Дни шли своей чередой. После курса химиотерапии, я ходила на облучение. Со временем начали выпадать волосы, но к тому моменту меня этот вопрос уже мало волновал. После того, что мне пришлось пережить, после того, как я заглянула в глаза смерти, глупо переживать из-за каких-то волос. Тем не менее, это было неприятное явление. Я трогала голову, и за рукой тянулся клок волос.

- Фу, гадость, - брезгливо отбрасывала я свои падающие с головы волосы.

К счастью, продолжалось это недолго. Аня посадила меня в машину и отвезла в парикмахерскую. Когда мастер проехал машинкой по левой стороне головы, волосы безнадежно полетели вниз. Я засмеялась. Было забавно смотреть как одна часть головы оголилась, а на другой еще торчала кипа спутанных волос.

С этого момента я ходила в косынке. Мой вес составлял тридцать девять килограммов, и я походила привидение, которым впору было пугать непослушных ребятишек. Каждый раз, когда я смотрела в зеркало, на меня накатывало чрезмерно неоправданное веселье. Быть может, именно такое непринужденное, с юмором, отношение к себе, спасло мне жизнь. Я не оплакивала свою судьбу, не билась о стены, а просто жила, радуясь каждому дню.

Маленький Аскар стал частым гостем в нашей палате. Со временем у каждого из нас троих появились негласные обязательства: Аскар приносил свои любимые печенья с фруктовой начинкой, я заботилась о чайнике, а Татьяна хлопотала, накрывая стол  к вечернему чаепитию. Наша странная компания – маленький мальчик и две женщины, молодая и не очень, находили друг в друге радость и утешение. Распитие чая стало нашей неотъемлемой и необходимой частью жизни. Мы общались, как старые давние друзья, не ощущая разницы в возрасте.

- Аскар, кем ты мечтаешь стать? – спросила его однажды Татьяна.

- Врачом, конечно, - убедительно, как само собой разумеющееся, ответил мальчик.

- Это же страшно, - изумилась я, - ты разве крови не боишься?

- Ничего я не боюсь! Я буду помогать людям, разве это страшно? – в свою очередь спросил он.

- Да, действительно, - растерялась я.

- Ты молодец, Аскар, - сказала Таня. – У тебя все получится! – заверила она.

У мальчика засияли глаза. В его еще совсем коротенькой жизни, успевшей преподнести ему серьезные испытания, никто так не поддерживал и не одобрял его, как Татьяна. Она верила в него искренне. А он верил ей. Таня была для него и другом, и советчиком, и вдохновителем идей, и авторитетом. Какие-то невидимые нити, более крепкие, чем семейные, связывали этих двух, казалось бы, абсолютно разных людей.

Спустя несколько дней Тане стало хуже. Врачи суетились с капельницами, тонометрами, уколами. Оперативно, на ходу, они принимали важные решения, медлить было нельзя. Таня лежала совсем обессиленная и измученная, равнодушная ко всему. Только к вечеру ей стало немного лучше. Она смотрела в одну точку, не произнося ни слова. Я подошла к ее кровати и наклонилась к лицу.

-  Ну, как ты? – тихо спросила я.

- Лучше, - ответила она, и перевела свой уставший взгляд на меня.

- Слава Богу! – сказала я. – Все будет хорошо! Мы еще повоюем!

- Да уж отвоевалась я, - последовал ответ.

- Ну, ты чего? Сама же говорила, что нельзя сдаваться раньше времени!

Она улыбнулась, как всегда, милой и доброй улыбкой и хотела что – то ответить, но в это время в дверях появился Аскар.

- Здравствуйте! – сказал он.

- Привет, - ответила я.

- Ты чего это пришел? - спросила Таня. – Мы же сегодня договорились не встречаться.

- Просто мне захотелось вас увидеть, - переминаясь с ноги на ногу, ответил он.

«Врет! Но как искусно и правдоподобно!» - подумала я.

Аскар был умным и смышленым мальчиком. Иногда я искренне поражалась, как маленький мальчик мог так мудро рассуждать о жизни, людях, человеческих взаимоотношениях. Он всегда проявлял вежливость и скромность в отношениях с людьми, независимо от того, были они старше его или ровесники. Маленького роста, очень худенький, с «живыми» карими глазами и очаровательной улыбкой, с ямочками на лице, он производил впечатление мудрого доброго старца, прожившего сложную, но интересную жизнь.

Я смотрела на Аскара и Татьяну. Они мило болтали, обсуждая только что вышедший на экран новый фильм. Аскар крепко держал Татьяну за руку, иногда нежно поглаживая ее ладонь. Смотреть без слез на эту трогательную сцену было невозможно. Я отвернулась, чтобы скрыть невольно набежавшие слезы: они были некстати. Ведь Татьяна с момента появления Аскара преобразилась. Казалось, от тепла и нежности этого мальчика ей стало легче. И я в очередной раз убедилась, что любовь во всех ее проявлениях способна творить чудеса.

Мои размышления прервал вопрос Аскара:

- Таня, - как всегда нежно и вежливо обратился Аскар, - а Вы боитесь смерти?

Словно статуя, я застыла на месте от леденящего душу ужаса. В больнице, в которой мы находились, не принято было говорить о смерти, - слишком уж этот вопрос был злободневным!

Татьяна смотрела на Аскара ясными глазами и, казалось, ее совсем не смутил этот вопрос. Она задумалась, серьезно глядя на него. До этого дня она никогда не говорила о смерти, умея радоваться каждому дню, наслаждаться каждым мгновением. «Слава Богу! Еще один день прожили!» - говорила она перед сном. А, просыпаясь, только открыв глаза, восклицала: «Господи! Спасибо Тебе за новый день! Пусть он будет добрым и светлым!» Эти простые, но чуткие, идущие из сердца слова действовали на меня позитивно. Я действительно верила, что день будет светлым, добрым и удивительным!

- Ну, ты меня озадачил, молодой человек! – сказала Татьяна, после долгих раздумий. – Я, честно говоря, никогда не думала об этом. Все мы смертны, и сколько нам отпущено, столько проживем. Каждый из нас рано или поздно покинет этот мир. Так чего же бояться? – она смотрела куда-то в одну ей видимую даль, и было очевидно, что вопрос Аскара заставил ее глубоко задуматься. – Бояться вроде бы нечего, - неуверенно произнесла она, - а все равно страшно! Но что от этого измениться? Ничего! – ответила она сама себе.

- А Вы не бойтесь! – заговорил Аскар. – Умирать совсем не страшно!

- А ты-то откуда знаешь? – непроизвольно вырвалось у меня. Этот странный разговор начинал меня раздражать: что за чушь несет этот взбалмошный мальчишка? Нашел о чем спрашивать! Татьяна устала и измучена, а он пристает к ней с дурацкими вопросами. Но Аскар был спокоен и, нисколько не смутившись, ответил:

- Я знаю! Я ТАМ был! Сначала летишь по черному коридору, - рассказывал Аскар, - но это совсем не страшно, даже наоборот, интересно: что там дальше? А потом появляется яркий свет, ну… такой яркий-яркий, у нас ЗДЕСЬ такого не бывает… только ТАМ, - добавил он. – ТАМ встречают друзья или родственники, - ну, которые уже умерли. Они очень радуются таким встречам! И я тоже радовался встрече с ними.

- Ты кого-то встретил? – серьезно и с интересом спросила Таня.

- Конечно, - ответил мальчик. – ТАМ была моя бабушка и еще тетя Зуфа. Они мне улыбались, мы гуляли по очень красивому зеленому лугу, только этот луг был совсем не похож на луга, которые ЗДЕСЬ, на Земле.

- А какой тот луг? – спросила я.

- Просто другой, и в миллион раз красивее земных лугов, - ответил Аскар.

- А где живут усопшие?

- Не знаю, наверное, на небесах, - задумчиво произнес Аскар, - потому что ОНИ нас видят и иногда помогают.

- И что тебе сказали бабушка и тетя Зуфа? – допытывалась Татьяна, - этот разговор поглотил ее целиком и полностью. Она все глубже и глубже погружалась в тот загадочный мир, словно хотела «нарисовать» его в своем воображении, увидеть все то, о чем рассказывал Аскар.

- Ну, сначала ОНИ меня спросили: хочу ли я остаться? И я ответил, что хочу! «Почему?» - спросила бабушка. Я сказал, что ЗДЕСЬ очень красиво и намного лучше и интереснее, чем ТАМ.

- А ОНИ что? - нетерпеливо перебила Таня.

- А ОНИ сказали, что я обязательно к НИМ вернусь, но только позже. И что теперь я должен отправляться домой, к маме, потому - что я очень ей нужен. Ну, я с ними согласился. Больше ничего не помню. А когда открыл глаза, то увидел перед собой маму.

 Таня и я, как по команде, переглянулись. Мы обе плакали. Повинуясь какой-то неведомой силе, я подошла к ней и села рядом. Аскар на протяжении всего разговора держал Татьяну за руку, и теперь свободной рукой он взял и мою руку.

- Не плачьте, - сказал он, - все будет хорошо!

Аскар легко встал с кровати и, прежде чем мы успели опомниться, исчез за больничной дверью. Мы, Таня и я, еще долго разговаривали в тот вечер, крепко держась за руки, словно боясь той неведомой силы, того недоступного нам мира, который невольно потревожили в своих разговорах. После того, как Аскар ушел, мы больше не говорили о неведомом нам мире, а беседовали о людях, живущих на земле, рядом.

52

Вскоре Таню выписали домой. Врачи сказали ей, что сделали все, что могли, и теперь оставалось уповать только на Бога. Она, казалось, повеселела: все-таки возвращаться домой, даже если там не все в порядке, все равно лучше, чем оставаться в больнице. Мне было и радостно, и грустно. С одной стороны, я искренне желала ей здоровья и была счастлива, что Таню выписывают, с другой, мне совсем не хотелось с ней расставаться! За эти дни, проведенные вместе, я к ней привыкла, привязалась, прикипела всей душой. Я знала, что мне будет очень тяжело без мудрой проницательности Тани, без ее тонкого юмора, без ее горячего, любящего сердца, без ее милой и кроткой, как у святых, улыбки. Я ушла на лечение, а, вернувшись, обнаружила ее собранной и готовой покинуть больницу. Мы крепко обнялись, не произнося ни слова, а когда наши бурные эмоции отступили и мы, немного поплакав, успокоились, Таня сказала мне:

- Я тебя очень прошу: что бы ни произошло, никогда не сдавайся! Жизнь - это борьба и побеждает всегда тот, кто идет до конца! А это тебе, - и она подала мне пять больших ярких мандаринов. По палате разнесся приятный мандариновый запах, и мы под воздействием этого стойкого аромата улыбнулись друг другу.

- Спасибо тебе! Я желаю тебе здоровья, бодрости и терпения. Ты заслуживаешь самого хорошего!

И мы еще раз крепко обнялись.

Таня ушла. Дни тянулись медленно и тоскливо. Меня постоянно отправляли на бесконечные исследования, анализы, процедуры. Я успокоилась и смиренно ждала результатов. «Что будет, то будет, - рассуждала я, - от судьбы не убежишь!» Таня учила меня бороться и не опускать рук. Видимо, я была хорошей ученицей, поскольку упорно боролась и надеялась только на самое лучшее. Мне удалось убедить себя, что чудеса в жизни бывают, и если искренне верить, то жизнь воистину преподносит неожиданные и приятные сюрпризы.

Но однажды, проснувшись рано утром, я почувствовала в душе тревогу, отчаяние и щемящее чувство безысходности. Я ходила по палате из угла в угол и никак не могла понять, что происходит. Еще вчера все было хорошо, я пребывала в прекрасном настроении, а сегодня все валится из рук и сердце грозит выпрыгнуть из груди. Я не находила себе места. Поскольку я кушала очень мало и меня постоянно беспокоила тошнота, то все, что появлялось у меня из еды, оставалось практически нетронутым. Вот и мандарины, которыми меня угостила Татьяна, одиноко лежали на моей тумбочке и по-прежнему издавали благоухающий мандариновый запах. Я взяла один из мандаринов, намереваясь его почистить и съесть, но мандарин выпал из рук и покатился по полу. От бессилия я разрыдалась. Иногда так бывает, когда человек, накопив чересчур много эмоций, сам того не подозревая, стремится их выплеснуть наружу. Вот и появляются, на первый взгляд, казалось бы, беспричинные слезы. Я рыдала около часа, но слезы не принесли облегчения и, совсем выбившись из сил, я заснула тяжелым сном.

Меня разбудила медсестра, сказав, что пора делать капельницу. Обычно эту процедуру мне делали после обеда. Я посмотрела на часы: до обеда оставался еще целый час!

- Почему так рано? - пытаясь окончательно проснуться, спросила я.

- У нас сегодня после обеда весь персонал на похороны уходит. Так что ложись быстрей, а то не успеем «прокапаться».

- А кого хоронят? - зачем-то спросила я.

- Таня умерла. Помнишь такую? Она же, кажется, с тобой в одной палате лежала?

Я медленно съезжала с кровати. В глазах расплывались предметы, окружавшие меня, принимая причудливые, необычные, а, порой, уродливые формы. Я безуспешно пыталась за что-нибудь ухватиться, но рука бессильно дергалась в воздухе, не находя нужной опоры. Казалось, весь вещественный мир расплылся в бесформенную вязкую массу и я тоже, медленно, но стремительно превращаюсь в эту безликую форму.

- Что с тобой? - уже совсем издалека услышала я голос медсестры, почувствовав под собой что-то холодное и липкое, и провалилась в забытье.

Когда я открыла глаза, то увидела много лиц, склоненных надо мной. Это были врачи и медсестры. Я все еще лежала на полу, но теперь пол мне казался раскаленными горящими углями, прожигающими мое тело до дыр.

- Глаза открыла, - сказал чей-то голос, и я почувствовала, как все эти люди облегченно вздохнули.

Меня аккуратно переложили на кровать.

- Ну, как ты? - спросил врач, нащупывая мой пульс.

- По сравнению с Таней неплохо! - ответила я.

- Молодец! Чувство юмора никому не вредит. Наташа, - обратился он к медсестре, - можешь ставить капельницу.

Пока Наташа вводила мне иглу в вену, все внимательно наблюдали за процессом. Почему-то никто не уходил. Я равнодушно смотрела в потолок, не желая ни о чем думать.

- Ну, а теперь отдыхай, - сказал врач, после того как Наташа ввела капельницу, и добавил полушутя, - смотри: без фокусов!

Меня оставили одну. Впервые, я осознала, как иногда бывает хорошо в одиночестве. Наверное, в жизни каждого человека есть моменты, когда просто необходимо побыть наедине с собой. Тишина окутывала меня своим мягким безмолвием. Время от времени я куда-то сваливалась, убегая от реальности в мир иллюзий. И каждый раз, открывая глаза, задавала себе один и тот же вопрос: «Почему так горько плачет сердце?» Постепенно, мгновение за мгновением, вырисовывалась вся событийная картина дня, и от слабости и безысходности я снова закрывала глаза, желая обо всем поскорее забыть. А затем видела себя бегущей по узенькой дорожке. Справа были гнетущие скалы, похожие на большие лапы, готовые схватить и заточить меня в свое неведомое царство, слева - крутой обрыв и пропасть, ждущая неверного шага, а я бежала, и меня догоняли уродливые звери - двухголовые, пятилапые, двухвостые... Я выбивалась из сил, но страх заставлял бежать дальше. И когда я выбивалась сил, звери меня хватали, и я падала. Это было раз, или бесконечно много раз - я забыла. Но видела сама себя. Вот я открываю глаза. Палату заливает солнечный свет. Откуда? Где капельница? Это уже утро! Всю ночь за мной гонялись звери-уроды! Это был только сон: кошмарный и ужасный. Как хорошо, что это все только сон! В палате светло и приятно пахнет. Знакомый запах. Мандариновый. Я поворачиваю голову к тумбочке. Пять мандаринов, словно маленькие солнышки, все так же источают прекрасный аромат. Теперь они для меня - память о хорошем человеке. Я беру один из мандаринов. Он еще помнит тепло рук Татьяны. Она угостила меня от чистого сердца, от души, вложив частичку тепла, и это тепло, исходящее теперь от мандаринов, греет мне руки, а слезы, застилающие безжалостно глаза, обжигают лицо. Я сжала мандарин в своей руке. За окном плывут облака, похожие на ангелов. «Я тебя очень прошу: что бы ни произошло, никогда не сдавайся! - кружатся слова Тани. - Все мы смертны, сколько Бог дал, столько и проживем. Но каждый из нас, рано или поздно, покинет этот мир!» Я слово за словом вспоминала тот разговор с Аскаром. Удивительно, но я помнила каждую фразу, каждое слово, будто мое подсознание записало эту беседу на диктофон. «Теперь Татьяна уже сама увидела, как ТАМ, в  другом, мире», - невольно подумала я.

Дверь приоткрылась, и в палату вошел Аскар. Не проронив ни одного слова, он прошел через палату, и сел возле меня. Он выглядел как обычно, только был немного бледным и уставшим. Взяв мою руку так, как он обычно брал руку Тани, Аскар тихо сказал:

- Не плачьте!  Татьяне ТАМ  хорошо! Ее встретили близкие и друзья. Семь человек.

- Семь человек? - машинально переспросила я. - А ты-то откуда знаешь? - задала я уже привычный для него вопрос.

- Я ее видел во сне. Она улыбалась, и сказала, что ей ТАМ очень хорошо.

Я молчала. Мне было нечего ответить. Только слезы предательски текли по лицу нескончаемым сплошным потоком. Аскар, еще немного помедлив, поднялся и пошел к выходу: видимо, общение со мной не доставляло ему никакой радости. Но возле двери он остановился и, повернувшись ко мне лицом, сказал:

- Еще Татьяна очень просила, чтобы Вы съели мандарины.

И, не дожидаясь моего ответа, Аскар вышел и закрыл за собой дверь.

53

Со дня смерти Татьяны прошло два месяца. За это время мне сделали третий курс химиотерапии, третий курс облучения и одну сложную операцию. Впереди ждала вторая, не менее сложная и серьезная. Когда я об этом узнала,  у меня началась истерика. Я отчаянно рыдала, чувствуя себя бессильной перед своей исковерканной судьбой. Мне казалось, что безобразное чудовище, под названием "моя жизнь" вот-вот поглотит меня полностью, без остатка. Закрывая глаза, я ясно видела эту безобразную пасть, которая медленно, но стремительно приближалась ко мне, но я резко вставала с больничной кровати, изо всех сил отгоняя от себя эти фантастические видения. Теперь, когда уже половина пути пройдена, сделана одна операция и назад дороги нет, страх понемногу исчезал, навязчивые видения появлялись все реже, и было только одно единственное желание: благополучно пережить вторую операцию и выйти на «свободу». Я  бродила по бесконечным больничным коридорам, стараясь ни о чем не думать. Но иногда мысли сами навязчиво, нагло лезли в голову. И тогда приходилось сдаваться перед этим натиском и думать, думать, думать. Заложив руки за спину и мерно шагая, пытаясь дышать ровно и глубоко, я решала  вопросы, которые рано или поздно задает себе каждый человек. Вот только отвечают на них, увы, не все.

Что такое смерть? - спрашивала я себя, в очередной раз, увидев, как на каталке в сторону морга везут бездыханное тело. Еще несколько мгновений назад этот человек думал, мечтал, строил планы. А теперь - все, его нет. Кто-то с ужасом, кто-то равнодушно обернется, посмотрит и пойдет дальше, тоже думать, мечтать, строить планы, быть может, подумав о том, что когда-нибудь его вот так же, на каталке, увезут в это страшное здание - морг, наводящее ужас на всех живых. И вот также кто-нибудь равнодушно обернется, посмотрит и пойдет дальше, решать свои насущные проблемы, невольно спрашивая себя: в чем же все-таки смысл жизни?

Однажды, в очередной раз решая философские задачи, я зашла в палату и, пройдя ровно до середины, поняла, что пришла не туда. Возле окна стоял мужчина, худощавый, невысокого роста, лет  сорока, в синем спортивном костюме, и внимательно смотрел на меня. Пока я соображала, где нахожусь, мужчина, осторожно прикрыв форточку, медленно подошел ко мне.

- Здорово сегодня на улице! - произнес он. - Вот, смотрю и любуюсь, - он сделал неуклюжий жест. - Сейчас бы на роликах покататься, да где уж там! - и он безнадежно махнул рукой.

- Извините, я, кажется, не туда попала, - растерянно ответила я, неуверенно пятясь назад. Мне вовсе не хотелось разводить дискуссии о погоде, и уж тем более о катании на роликах.

- А давайте я Вам кофе сделаю, - и так он произнес эти слова, что в одной единственной фразе я услышала и просьбу, и боль, и отчаяние, и что-то еще такое, чего словами объяснить не могла.

- Обожаю кофе, - улыбнулась я, - правда, уже забыла его вкус.

- Ничего, сейчас вспомните, - оживившись, произнес он. - Я - Дима, - просто сказал он, протягивая мне руку.

54

С этого дня все свое свободное от лечения время мы проводили вместе. Мы беседовали о Боге, об искусстве, философии, автомобилях, о всякой бытовой ерунде, и только изредка вспоминали о своем не очень выгодном положении - о болезни. Я очень неохотно и скупо рассказывала о том, что со мной произошло, отвечая на вопросы Димы коротко и односложно. Но однажды начав говорить, я не могла уже остановиться: тихо, но четко и ясно, будто взвешивая каждое слово. Я долго молчала, держа все невзгоды, которые свалились в один миг, в себе. Но в этот день вся боль, жившая в  душе, прорвалась наружу, и мощным, стремительным потоком излилась из растерзанной души.

Я выложила себя всю.

Как жила жизнью обычных людей, со своими радостями, со своими печалями, прежде чем узнала, что у меня четвертая стадия рака. Вела здоровый образ жизни и редко болела, в основном только зимними простудами. Откуда появилась  онкология, не знал никто и не знает сейчас. С того дня, как я услышала о своем диагнозе, в  жизни поселился кошмар: уход с работы, расставание с Сергеем, предательство близких мне людей. И еще бесконечные адские боли, которые неспособны были ликвидировать даже самые сильные обезболивающие препараты. День за днем я тупо глотала баралгин, спазмолгон, кетаноф с единственным желанием уснуть и забыть об этом ужасе хоть на несколько часов. Страшно оказаться в такой ситуации в самом расцвете сил. Двадцать восемь лет - возраст, когда женщина расцветает, приобретает опыт, достигает духовных вершин, заботится о семье, делает карьеру. И вот в это самое ценное время я потеряла  все. Работа, которую любишь и отдаешь всю себя без остатка, становится бессмысленной. Боль заглушает и чувства, и желания, и стремления. Мужчина, находившийся рядом, ожидает удобного момента, как бы быстрее от тебя избавиться. Он боится лишних проблем: что скажут люди, когда узнают о его обреченной жене? Вдруг кому-то это все не понравится, а он, между прочим, уважаемое лицо с безупречной репутацией! Я облегчила ему задачу: ушла сама. А он и не удерживал, свободно и облегченно вздохнув, когда за мной захлопнулась дверь.

Я замолчала. Дима взял мою худую холодную руку и легонько сжал. Мы молчали. Слова были бессмысленны. Диагноз Димы звучал так же - рак ротоглотки. Курс химиотерапии не принес результатов. Врачи думали, что делать дальше. Было принято решение о втором курсе химиотерапии. Дима ходил чернее тучи. Ему надо на работу выходить, стоят все дела, а он здесь, в больнице, неизвестно в каком состоянии! Заядлый труженик, он и представить не мог свою жизнь без работы. Обычно люди с не сложившейся личной жизнью, становятся прекрасными специалистами и карьеристами в работе. Так было и с Димой. Он женился рано, в восемнадцать лет, на женщине старше себя на пять лет и с ребенком. Прожили они всего два года, так и не родив совместного ребенка. Жена ушла к другому мужчине, более обеспеченному и успешному. Дима любил эту женщину, пытался удержать ее самыми разными способами, не хотел рушить семью, но она была непреклонна. Правда, с тем, другим мужчиной, семейная жизнь тоже не сложилась. Дима больше не женился, чем удивлял всех друзей до глубины души. Мягкий, порядочный, добрый, он был душой всех компаний, в которые попадал. Женщины буквально «вешались» ему на шею, а он оставался холодным и безразличным. Он так и не встретил женщину своей мечты. Многочисленные друзья, тем не менее,  постоянно знакомили его с девушками - брюнетками, блондинками, рыженькими, - но, увы, все усилия друзей были напрасны: Дима только еще усерднее уходил в работу и замыкался в себе. Прекрасный психолог, он успешно помогал огромному количеству людей найти свое счастье, свою вторую половинку. Но сам, отработав трудовой день, приезжал домой, где его вместо любимой женщины и озорных ребятишек встречала грозно молчащая тишина. «Сапожник без сапог»!

И вот теперь болезнь отняла у него единственную радость в жизни - любимую работу. Оставалось одно: верить и надеяться на лучшее.

Диме начали делать второй курс химиотерапии. Заглянув к нему в палату и увидев его бодрствующим, я искренне удивлялась: как это ему удается так легко переносить такое сложное лечение? Ведь моя химиотерапия чуть не лишила меня жизни. А у Димки ничего не болело, не мучила рвота, и он через каждые сорок минут выходил на улицу, покурить!

Однажды вечером Дима пришел ко мне в палату сам. Я сидела задумчивая, сложив ноги по-турецки и глядя в заснеженное окно.

- Привет, - почти шепотом произнес он.

- Чего шепчешь? - ровным четким голосом ответила я.

В моих фразах все чаще появлялись «железные» интонации.

- Боялся тебя напугать, - ответил он.

- Уже до тебя напугали, - все также, глядя в окно, ответила я.

- Что случилось? – ласково спросил он, и присел на кровать, рядом со мной. Я медленно, будто нехотя, перевела взгляд на него.

- Завтра операция, - чуть слышно произнесла я.

Повисла долгая затяжная пауза. Он что-то хотел сказать, как-нибудь утешить. Но слова, как назло, терялись и путались. Да и что говорить? В такие минуты молчаливая поддержка, банальное присутствие дороже в миллиарды раз, чем просто слова.

Я встала и подошла к окну. Слезы предательски застилали глаза, но при Диме я не могла расплакаться. Я знала, что ему еще тяжелее, и я своими слезами  сделаю ему очень больно. Когда-то, еще много лет назад, я усвоила один очень важный урок: никогда, ни при каких обстоятельствах не плакать при мужчинах. Сильный пол не любит слез слабого пола! И сейчас, чтобы не нарушить этого негласного закона, я отвернулась к окну, будто бы разглядывая летящий снег за окном.

Дима подошел ко мне, и больше ни о чем, не думая, повернув к себе, нежно, но крепко обнял. Я, словно только этого ожидала, покорно сложила голову на его плечо. Слезы из  глаз лились ручьем, но об этом я уже не думала: все равно он не видит  лица.

Он ласково гладил меня по голове, как маленькую девочку, приговаривая нежные, не связанные между собой, слова. Так мы и стояли, крепко обнявшись, две сложные судьбы, волею провидения оказавшиеся вместе.

На следующее утро Дима вбежал ко мне в палату. Я резко села на кровати, протирая ручонками сонные глаза.

- Ты чего? Бессонница замучила? Сколько времени? Что стряслось? - сыпала я вопросами. А он, сам не зная почему, громко рассмеялся.

- Дима, с тобой все в порядке? - подозрительно спросила я.

- Ой, ты такая смешная спросонья, - весело ответил он. - Ей Богу, как с Марса прилетела!

- Ах ты, негодник! - я схватила подушку и запустила в него, к своей радости попав ему прямо в лицо.

Теперь была моя очередь рассмеяться: из подушки посыпались перья, уютно приземляясь на Диму. Он стоял растерянный, с подушкой в руках, похожий на шаловливого мальчишку, разорившего курятник.

На этом веселье закончилось. В палату вошла медсестра, чтобы сделать мне укол перед операцией. Дима вышел, но стоял возле палаты, словно охраняя мой покой. Через две минуты я вышла из палаты, закутанная в простыню, словно мумия. Дима впервые увидел меня без косынки. Волос на голове еще не было, и только едва заметный пушок, покрывал мою лысую голову. Я легла, и медсестры повезли меня в сторону операционной. Дима шел возле каталки и говорил не умолкая:

- Все будет хорошо! Ты ведь сама говорила: «Те, которые не мрут, те до старости живут!»

Но я его уже не слушала. Я смотрела в потолок и читала молитвы, обращаясь к Всевышнему. Эта операция была очень спорной и сомнительной. Ведь с момента первой операции прошло всего две недели. Сначала я отказалась делать вторую. Близился Новый год, и я решила, что отдохну на праздниках и с новыми силами, в Новом году сделаю вторую операцию. Но потом передумала, придя к выводу, что десять  дней все равно ничего не решат и чему быть, того не миновать.

И вот я иду на операцию. На дворе двадцать пятое  декабря. Народ в ожидании праздников. В больнице уже нарядили елку, всюду развешаны конфетти. А у меня будет праздник, если только операция пройдет успешно.

- Господи! Не оставляй меня, помоги!

Страха уже нет, я устала. Если  бы были силы, я бы, наверное, боялась. Но сил нет. И страха тоже нет.  Ничего нет! Мысли путались, укол, сделанный в палате, начинал действовать, и я бесконечно, как в бреду, шептала:

- Господи! Господи! Господи!

55

Меня привезли в палату через шесть часов, и начали подталкивать, чтобы я перелегла на кровать. Но вдруг чьи-то руки с необычайной легкостью, к удивлению медсестер, подхватили меня как пушинку, и аккуратно переложили на кровать. Это были руки Димы. Медсестры пожали плечами, переглянулись, и вышли, оставив нас одних.

Я лежала, не шевелясь, с закрытыми глазами, измученная и безразличная ко всему. Пришел врач, пощупал пульс, слегка приоткрыл мои глаза и, сказав, что все нормально, ушел. Пролетел еще один час, Дима все также держал  мою безжизненную холодную руку. Медленно, осторожно поднеся  к своим губам, он нежно поцеловал мою руку. Ему показалось, что от поцелуя рука стала немного теплее, и он принялся по очереди, вновь и вновь, целовать мои маленькие пальчики. Превозмогая боль, я улыбнулась. И эта улыбка была красноречивее тысячи слов. Привязанность, благодарность, уважение, трепетность, нежность, дружба, любовь, - сколько можно выразить лишь одной улыбкой, вымученной и выстраданной, идущей из глубины сердца, по зову души.

- Дима,- хрипло произнесла я. - Ди-моч-ка.

- Все хорошо, ты уже в палате и я с тобой. Все страшное уже позади!

- Пить! - еле слышно произнесла я.

Дима поднес к моим губам, пропитанный водой  ватный тампон. Я жадно, с неистовством, вцепилась в него зубами, выжимая каждую капельку воды. Дима с трудом вырвал из моего рта тампон, но я запротестовала, из последних сил, с трудом издавая отдельные слоги.

- Е-ще! Дай е-ще!

- Пожалуйста, потерпи, тебе пока нельзя много воды, - ласково сказал Дима, тем не менее, поднося ко рту второй тампон, смоченный водой. Невыносимо смотреть на боль человека, еще невыносимее, когда эту боль терпит любимый человек!

56

Прошло два дня. Мы с Димой уже гуляли по коридору, рассматривая наряженную елку и развешанную по всему больничному коридору разноцветную мишуру. Неумолимо близился Новый год! И медперсонал, и больные пребывали в предпраздничном настроении. Больные аккуратно писали заявления заведующему отделением с просьбой отпустить их на праздники домой, и угощали медсестер шоколадными конфетами и апельсинами.

- Новым годом пахнет, - смеясь, прокомментировала я.

- А как пахнет Новый год? - удивился Дима.

- Не знаю, - пожала плечами я, - словами, наверное, этого не объяснишь.

- Слушай, - вдруг внезапно серьезно заговорил Дима, - а у тебя есть мечта?

 - Ну, конечно, есть. Я хочу сбежать отсюда далеко-далеко, куда-нибудь на край света, - я продолжала шутить. - А если серьезно... Знаешь, я еще до болезни мечтала отправиться в кругосветное путешествие, выбрать самое счастливое место на земле и там остаться. Навсегда!

- Опять ты шутишь, - упрекнул он меня.

- Нисколько. Когда-то я так и думала, что есть на свете такое место, куда можно приехать и сразу стать счастливым.

- А сейчас также думаешь?

- Нет, конечно. Сейчас я не думаю, а знаю, что счастливым можно быть везде, главное, сильно захотеть стать счастливым, и все обязательно получится! Ну, а у тебя есть мечта?

- Есть. Я бы очень хотел, всего лишь на одну минуту стать волшебником и сделать так, чтобы никто и никогда не болел. Чтобы в один миг все люди на планете стали здоровыми и счастливыми.

- Ну, ты и фантазер! Такого не бывает и, наверное, никогда не будет.

- Знаю, - тихо сказал Дима, - и невесело усмехнулся.

Наступило тридцать первое декабря. Во всем отделении остались двое лежачих дедулей, я, Дима и две дежурные медсестры.

Дима не мог уйти домой, потому что третий день ходил с баллоном химиотерапии, подвешенным на шее, а мне идти было некуда, да и в таком виде, с опухшим лицом, лысой головой, изрезанной шеей далеко не уйдешь. Странно, но ни он, ни я нисколько не сожалели о том, что встречаем Новый год в больнице. Мы смеялись, подтрунивали друг над другом и с наслаждением, будто в первый раз, смотрели «Иронию судьбы или с легким паром» - в этот праздничный день нас ни в чем не ограничивали и позволили нарушить больничный режим.

Ближе к вечеру мы изобразили пародию на праздничный новогодний стол в Димкиной палате. В ход пошли самые повседневные и обыденные предметы. Одноразовая пеленка, на которой Дима вырезал причудливые цветочки, что-то между ромашками и васильками, а я прикрепила наклейки с игрушечными машинками, которые «завалялись» в сумочке, сыграла роль роскошной дорогой скатерти. Бутылка с лимонадом превратилась в дорогое вино многолетней выдержки. Я притащила яблоки и апельсины, Дима заранее приготовил мои любимые конфеты «Вкус лета» и с важным видом искусного фокусника извлек из видавшей виды больничной тумбочки красивую баночку молотого кофе.

- Кофе! Обожаю кофе! - хлопала я по-детски в ладоши. Димочка, ты волшебник!

- Я не волшебник, - грозным голосом проговорил Дима, - я - колдун!

И мы рассмеялись искренне, добродушно.

- Слушай, колдун, - серьезно сказала я, - времени уже без пяти двенадцать, может, ты наколдуешь бутылочку шампанского?

- Пять минут, пять минут, - пропел фальшиво Димка и, открыв холодильник, легким движением руки достал бутылку Советского шампанского.

- Чудес-а-а, - я ошарашено смотрела то на Диму, то на шампанское. И вдруг, словно опомнившись, закричала: «Ну, что ты стоишь? Открывай быстрее! Не успеем же!»

- Успеем! - и он ловко распаковал горлышко, что-то повертел, и пробка фейерверком взлетела в потолок.

- Да ты алкоголик! - с особым смаком произнесла я.

- Бывший, моя лапочка, бывший! – смеялся он.

- Димка, а что ты любишь делать больше всего на свете?- внезапно, сменив тему, спросила я.

- Больше всего на свете я люблю смотреть в небо!

- Почему?

- Потому что небо - это души наших умерших близких людей, - ответил он, разливая по стаканам шампанское.

- Сказочник ты, Димка, и ничего больше! - засмеялась я.

- Ну, и что, что сказочник? Ведь вся наша жизнь сказка!

В этот момент зазвучали куранты. Раз, два..... десять, одиннадцать, двенадцать!

- Ура-а-а! - эхом разнеслось по палате, и опустошенные стаканы удачно приземлились на самый необычный стол за всю историю больницы.

А потом, выключив свет, мы смотрели в Новогоднюю ночь. Смотрели с верой и надеждой, что этот Новый год принесет нам здоровье и счастье. Только изредка мы встречались глазами друг с другом, и эти взгляды были красноречивее всех слов!

57

Десять дней спустя меня выписали из больницы. Я уже собрала почти все вещи, как на пороге палаты появился Дима. Он шел к моей кровати, держа руки за спиной. И когда подошел, то из- за его спины показался  игрушечный Чебурашка, пищавший тоненьким голоском: «Я люблю тебя! Ты настоящий друг!»

- Какая прелесть! - подпрыгнула от радости я.

С наслаждением, осторожно, будто бы, опасаясь сломать, я взяла Чебурашку, прижала к щеке и поцеловала. Потом, положив игрушку на кровать, подошла вплотную к Диме и, положив свои руки на его плечи, поцеловала его ласково и нежно. Мы обнялись, ничего не говоря друг другу. Нам нравилось молчать вдвоем. Зачем слова, если все понятно без слов.

Через несколько минут Дима нарушил молчание первым:

- Теперь с тобой рядом всегда будет друг!

Я должна была ему тоже оставить что-нибудь на память. Но что? Я как-то не предусмотрела, что при расставании люди, которые так близко сошлись и стали друг для друга опорой, обязательно что-нибудь дарят, в знак признательности. И тут меня осенила гениальная мысль: в тумбочке лежала  толстая серебряная цепочка. С меня ее сняли, когда начали делать облучение. Так и лежала эта цепочка, без надобности, ведь теперь на больную шею невозможно было надеть украшение. Недолго раздумывая, я открыла ящичек и, достав цепочку, надела Диме на шею.

- А с тобой будет всегда напоминание о том, что все в этой жизни прекрасно!

Ошеломленный Дима ничего не сказал. Он притянул меня к себе, целуя  глаза, щеки, губы, с любовью гладя меня по голове и крепко обнимая.

- Задушишь же! - смеялась я.

- Я люблю тебя! – серьезно сказал Дима.

- И я тебя люблю! – также серьезно ответила я.

На следующий день я уехала домой. Восстановление после такого сложного лечения проходило тяжело. Порой опускались руки, и, казалось, совсем не осталось сил для дальнейшей борьбы.

«Не могу так жить! Все раздражает и бесит до белого каления! Хочется жить, как прежде, насыщенно и интересно, а я не могу. Нет сил, желания, воли. От сознания, что я теперь инвалид, впадаю в уныние и депрессию!» - писала я Диме.

«Я тебя понимаю! Дорогая моя, единственная, прошу тебя, пожалуйста, будь умницей! Держись! У тебя все получится!»

«Димка! Спасибо тебе, что ты у меня есть! Без твоей поддержки мне было бы совсем невыносимо!»

Мы переписывались нечасто. Но эта переписка дорогого стоила. Сколько любви, сколько понимания и нежности вкладывали мы в каждое написанное слово! От частых СМС, эти драгоценные слова быстро потеряли бы смысл.  А, изредка приходящая весточка, с такими милыми и искренними словами поддержки и любви была живительной влагой для двух людей, волею судьбы испытавших столько боли - и моральной, и физической.

Но жизнь не стоит на месте, ей свойственно меняться. И я, все же не выдержав «домашнего ареста», уехала на лето к родственникам в деревню. Там и спокойнее, и овощей в достатке, да и смена обстановки тоже благотворно влияла на душевное состояние. Мне действительно стало лучше. Меня окружили вниманием, теплотой и заботой. Я отвлеклась и, понемногу, стала забывать о пережитом кошмаре. О Диме я вспоминала, но реже, чем дома. Иногда мне хотелось написать ему, но в последний момент передумывала. Что-то удерживало. Я решила, что по возвращении домой, сразу ему обо всем напишу.

Проведя все лето в деревне, я возвращалась домой, посвежевшая и похорошевшая. К тому же я поправилась на целых пять килограммов! Впервые за всю свою жизнь я  позволила себе есть все, что хотела и сколько хотела. Но поскольку до безумия любила конфеты и булочки в неограниченных количествах, то и следующие пять килограммов не заставили себя долго ждать. Я не только не расстроилась, но и даже обрадовалась, что, наконец-то, стала похожа «на человека», а не на ходячий скелет.

В день приезда я написала Диме длинное СМС, обрисовав все события, произошедшие со мной, и эмоции, которые испытала. Я ему сообщила, что скоро  приеду на обследование, и мы снова  встретимся. В этот день Дима не ответил. Не ответил и на следующий день, не ответил через неделю. Я думала, что, возможно, он уехал в какой-нибудь санаторий, ведь Дима еще в больнице мечтал о поездке, и отключил телефон, чтобы ему никто не мешал наслаждаться отдыхом.

А еще через неделю я уже мчалась в поезде. Я испытывала двойственные чувства: с одной стороны, не хотелось ехать, поскольку предстояло вновь пройти серьезное обследование, для того, чтобы уже точно знать, что со мной все в порядке. С другой стороны, я пребывала в хорошем настроении, так как ездить в поездах любила с детства. И вот я снова мчусь на бешеной скорости, и поезд убаюкивает, словно маленькую девочку. Ну, и, конечно, предвкушая встречу с Димой, я загадочно улыбалась, и лицо начинало сиять необычным светом.

Я позвонила ему сразу, как только приехала. На домашний телефон, потом на сотовый. Никто не ответил. Я набирала его номер телефона каждый день, но все попытки не приносили никакого результата. «Наверное, телефон не работает, - размышляла я, - но почему сотовый тоже не отвечает?»

Прошло несколько дней. Я прошла обследование. Мне сказали, что все хорошо, теперь необходимо обязательно, раз в полгода, наблюдаться у врача ну и, конечно же, постоянно над собой работать. Но меня почему-то ничто не радовало. Я бродила по больничным осенним аллеям, думая о том, что  делать дальше, как жить, чем заниматься. На душе было пусто и холодно. Сердце щемило от боли, хотелось плакать. Я не могла понять, что происходит? Почему уехала я в хорошем настроении, а здесь стало вдруг совсем тоскливо и безрадостно? Листья безжалостно опадали с деревьев, покрывая землю желтым роскошным ковром. С каждым днем становилось холоднее: осень уже заявляла о своих правах. Я приехала в  курточке, слишком легкой для глубокой осени, и она меня не согревала. И я ежилась от холода, не имея возможности спокойно наслаждаться этим осенним великолепием. Наконец все дела были решены, и завтра мне предстояло возвращаться обратно, домой. Я брела по узенькой дорожке, с трудом шевеля закоченевшими пальцами. Чтобы согреться, я зашла в Главный корпус больницы, и уже ни на что, не надеясь, набрала номер Димы. К своему удивлению, на другом конце провода я услышала женский голос.

- Алло!

 Я узнала этот голос: спокойный, но четкий и уверенный, - это был голос Диминой мамы. Когда-то она приходила к Диме в больницу, и я столкнулась с ней в дверях палаты, нос к носу. Дима нас познакомил, и мы долго разговаривали, очень быстро найдя общий язык и темы для общения.

- Здравствуйте! - ответила я, немного разволновавшись от неожиданности. - Могу  я услышать Диму?

- А его нет! – последовал ответ.

- Он, наверное, только вечерами дома бывает? - продолжала я. - Мы договаривались, что как только приеду - сразу же ему позвоню.

- Димы больше нет! Он умер!

Мир разрушится на мелкие частицы. В глазах потемнело, и только изредка тьма освещалась яркими вспышками, словно взрывами петард - я не сразу поняла, что это стучит сердце. И все поплыло. Предметы стали одушевленными и двинулись с невыносимо бешеной скоростью. Сердце стало рваться из груди, не выдерживая такого натиска. Ему было тесно и душно внутри меня, и оно устремилось вон. И всюду стоял звон. Оглушительный, пронзительный звон!

Чтобы не упасть, я вплотную прижалась к стене. Стена холодная, но мне казалось, что на нее высыпали ведро раскаленных углей. Я издала звук, даже мне непонятный - отчаянный нечеловеческий вопль.

- Алло! Вам плохо? - послышался взволнованный голос на том конце провода.

- Я не знала! Не знала! Не знала! – прокричала я, сотрясая телефонную трубку.

- Он умер в июле, - продолжает голос, - умер в своем уме, только разговаривать не мог, писал обо всем на бумаге.

- Но что случилось? Почему это произошло? Ему делали операцию? - слезы сыпались градом, я произносила слова медленно, громко всхлипывая в паузах.

- Операцию сделали, но пошли метастазы, потом заражение крови, - мама Димы тоже плакала, но старалась говорить четко и внятно, насколько это было возможно, - ведь такой молодой еще! А у Вас как здоровье? - внезапно спросила она.

- Говорят, вроде все в порядке.

- Ну, и, Слава Богу!

- Вы держитесь, - сквозь всхлипывания произнесла я.

- Держусь, как могу. Спасибо Вам!

- До свидания.

- Всего хорошего.

Я повесила трубку. Шатаясь, как пьяная, совсем опустошенная и уничтоженная, я вышла на улицу. Дул свежий ветерок, и я с наслаждением сделала глубокий вдох. Я уже не плакала: кто сказал, что в горе проливают много слез? Это неправда. Иногда достаточно одной слезинки для выражения самых глубинных и искренних чувств. Но у меня слез не было вообще. Не было сил, не было  эмоций.  Я  шла по дорожке, тупо глядя вперед. Совсем обессиленная, я прислонилась к дереву. На дворе стоял сентябрь. Листва сыпала  нескончаемым потоком. Я подняла голову. По небу друг за другом плыли облака. «Где ты теперь, Дима? Слышишь ли ты меня?». Вдруг мне стало легко и спокойно, боль отступила, мысли уже не кружились: они исчезли вообще. Я стояла, не шевелясь, будто к чему-то прислушиваясь, будто пытаясь услышать  чей – то голос.

 « - Больше всего на свете я люблю смотреть в небо!

- Почему?

- Потому что небо - это души наших умерших близких людей, - ответил он, разливая по стаканам шампанское.

- Сказочник ты, Димка, и ничего больше! - засмеялась я».

Я закрыла глаза. Сомнений не было: Дима меня слышал и берег как драгоценность, окутывая нежным и ласковым облаком. Я расправила плечи, вытерла слезы и зашагала твердыми уверенными шагами, навстречу новой жизни, окруженная ласковой дымкой неземной любви.